Только в толстой книге может таится истинное величие!”
Гуппа Клапп
“Мысли и максимы непризнанного негуманоида”
издание пятое дополненное
Московского Государственного Зоопарка
Жрец-Бродяжник в длинном сером одеянии равнодушно стоял у изголовья низкого деревянного топчана и слушал натужные стоны роженицы.
Ему было скучно.
Он видел, что потная жалостливая повитуха слишком молода, чтобы знать свою работу в тонкостях - потому и жалостливая, потому и возится уже два с лишним коротких периода, причитая и поглаживая роженицу по синюшной руке, вместо того, чтобы заставить женщину напрячься и завершить божье дело. Жрец видел это, но молчал, ибо не по сану служителю Великого Последнего заступать ему пути и мешать промыслу его, раздавая полезные советы глупым повитухам. Все в деснице Последнего - и если уж он решил забрать к себе душу еще не рожденного человека, то и заберет, будьте покойны.
В хибаре воняет мерзко, грязь по стенам вековая - плохая она хозяйка, эта роженица. В деревнях не бывает хороших хозяек, знаю, видел. И эта еще не из самых последних. Что им не дает перебраться в город? Места хватает, еда каждый день на столе - никаких забот. Нет же, живут на выселках, мучаются от рождения до смерти и жрецов мучают - дальней дорогой да вонью своей деревенской…
Трое детей по углам, мальчишки, смотрят, ждут. Муж у стеночки - лицо высохшее, изморщиненное, длинное какое-то - точно в скорби всегда и других чувств не ведает. В городе таких лиц не увидишь, разве что только у испытывающих чрезмерное пристрастие к веселящим напиткам, особенно к абсенту. Да, точно. Любителя абсента, а, тем более, любительницу - всегда угадаешь по длинной и кривой синей роже. Безобразны до изумления, хоть картины с них пиши. И этот мужичок тоже, видать, не дурак приложиться.
– Воды теплой давай, воды! - зашумела повитуха на мужика, и роженица завопила с ней дуэтом, но не на мужа, конечно, а о чем-то своем.
Жрецу захотелось поморщиться.
– Шевелись, увалень проклятый! - снова заорала повитуха мужику, который привстал со скамейки, вытянул шею, словно пернатый хорк во время линьки, и пытался разглядеть покидающий утробу жены продукт, в чьем изготовлении и он однажды принял посильное участие. - Воды давай! Ножки показались уже!
Дети заревели хором. Мужик подпрыгнул и кинулся в угол, где на плите плевался горячими брызгами закопченный котел, неожиданно резво плеснул из котла в широкий тазик четыре ковша кипятку, разбавил холодной водой из стоящего неподалеку ведра и потащил емкость поближе к повитухе.
– Не туда, тумтук! Сюда давай! Поближе, поближе! Я твое отродье, что, через всю комнату в тазик кидать буду? Ближе тащи!
Верещала она громко. Со страху, наверное. Совсем молодая баба. Может, даже и вовсе в первый раз роды принимает…
Удостоверившись, что теплая вода наконец-то стоит там, где и должно, и отогнав в сторону мужика, повитуха выудила из-за пазухи темный пузырек с притертой пробкой, ловко откупорила его и выплеснула бурое содержимое в таз. В воде заколыхалось мутно-лиловое облачко. Повитуха тут же засунула в воду руку и хорошенько поболтала ладонью.
Дезинфекция, язвительно подумал жрец.
Роженица выгнулась дугой, замычала и ухватила себя зубами за пальцы. Жрецу показалось, что он слышит хруст перегрызаемых костей. Ерунда. Быть этого не может. Каждая вторая из них в этой ситуации грызет свои пальцы, пытаясь болью прогнать боль, но как-то не припоминается случая, чтобы хоть одна отгрызла себе что-нибудь существенное.
Слава Последнему, пытка подходит к концу.
– Кричи, родненькая, кричи громче, - сказала повитуха роженице, осторожно освобождая застрявшую ручку ребенка. - Кричи, я тебе говорю! Легче будет.
Роженица молчала и продолжала грызть пальцы.
Человек в длинных серых одеждах шевельнулся, вытянул руку и положил сухую ладонь на покрывшийся крупными каплями пота лоб роженицы.
И тогда женщина закричала.
– Все уже, все! - обрадованно заголосила повитуха, кланяясь жрецу. - Спасибо, отец, помог несчастной!
Перекусив пуповину, повитуха на удивление ловко завязала ее, крепко ухватила ребенка за голени и подняла в воздух.
– Ай! - сказала она. - Девочка у нас! А ну-ка, дыши!
И шлепнула новорожденную по попке.
Девочка обиженно разинула маленький беззубый ротик, зашлась кашлем, вместе с которым из ее легких выплеснулась какая-то мутноватая слизь. Затем сделала первый в своей жизни вдох и закричала.
– Умница! - удовлетворенно закудахтала повитуха, перехватывая ребенка за туловище. - Ай, умница! Вот мы тебя сейчас вымоем… водичкой теплой… чистенькая будешь…
Кудахтанье сопровождалось соответствующими действиями. Ребенок орал, не умолкая.
Жрец, давно уже убравший руку со лба роженицы, терпеливо ждал. Ладонь он незаметно вытер о край одежды, но брезгливое чувство никак не отпускало.
– Кто?… - спросила роженица, едва шевеля губами.
– Девочка у тебя, девочка! - сообщила повитуха.
– Дай… мне, - попросила женщина, - посмотреть дай…
– Подожди чуток. Нормальная она, нормальная, не переживай. Все на месте.
Повитуха замотала ребенка в мягкую тряпицу, погладила по спинке и уложила на топчан рядом с матерью. Уткнувшись в родное тепло, девочка всхлипнула горько и замолчала, быстро засопев похожим на пуговицу носом.
А через секунду снова закатилась в отчаянном крике.
Потому что жрец, жестко оттолкнув повитуху в сторону, подхватил новорожденную на руки и вышел из дома.
* * *
Цепной шаграт вяло отмахнулся длинным ухом от назойливого насекомого, приподнял волосатое веко и бдительно проследил за выходящим со двора жрецом. Лаять шаграту было лень.
Слишком уж жарко.
Под ногами неслышно вспухала облачками невесомой бледной пыли дорога, стлалась бесконечной узкой полосой от горизонта до горизонта.
Точнее, от стены сухого тумана сзади до стены сухого тумана впереди.
А над головой висела светящаяся серебристая дымка, пришедшая в мир тем самым днем, когда из мира исчезло солнце.
Старый жрец солнца не помнил, да и не задумывался о нем никогда, считая разговоры о сияющем круге в небесах пустыми выдумками невежд, не дающих себе труда поразмыслить о том, что огромный мир невозможно осветить, подобно комнате, одним-единственным плафоном.
Слуха его коснулся далекий серебряный шум, и жрец незаметно для себя ускорил шаги. У реки должно быть попрохладней, будет легче дышаться, к тому же - прямо за рекой - цель, ради которой он полдня проторчал у постели роженицы и теперь сбивает ноги о камни, прижимая к груди слабо мяукающий сверток.
Дорога пошла на подъем; скалы подступали со всех сторон, нависая угловатыми громадами, отвесы пестрили буро-зелеными и красно-лиловыми проплешинами лишайника. Рогатый зверь мелькнул на скальном уступе справа, ударил копытами, рождая далекий, а потому неопасный камнепад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Гуппа Клапп
“Мысли и максимы непризнанного негуманоида”
издание пятое дополненное
Московского Государственного Зоопарка
Жрец-Бродяжник в длинном сером одеянии равнодушно стоял у изголовья низкого деревянного топчана и слушал натужные стоны роженицы.
Ему было скучно.
Он видел, что потная жалостливая повитуха слишком молода, чтобы знать свою работу в тонкостях - потому и жалостливая, потому и возится уже два с лишним коротких периода, причитая и поглаживая роженицу по синюшной руке, вместо того, чтобы заставить женщину напрячься и завершить божье дело. Жрец видел это, но молчал, ибо не по сану служителю Великого Последнего заступать ему пути и мешать промыслу его, раздавая полезные советы глупым повитухам. Все в деснице Последнего - и если уж он решил забрать к себе душу еще не рожденного человека, то и заберет, будьте покойны.
В хибаре воняет мерзко, грязь по стенам вековая - плохая она хозяйка, эта роженица. В деревнях не бывает хороших хозяек, знаю, видел. И эта еще не из самых последних. Что им не дает перебраться в город? Места хватает, еда каждый день на столе - никаких забот. Нет же, живут на выселках, мучаются от рождения до смерти и жрецов мучают - дальней дорогой да вонью своей деревенской…
Трое детей по углам, мальчишки, смотрят, ждут. Муж у стеночки - лицо высохшее, изморщиненное, длинное какое-то - точно в скорби всегда и других чувств не ведает. В городе таких лиц не увидишь, разве что только у испытывающих чрезмерное пристрастие к веселящим напиткам, особенно к абсенту. Да, точно. Любителя абсента, а, тем более, любительницу - всегда угадаешь по длинной и кривой синей роже. Безобразны до изумления, хоть картины с них пиши. И этот мужичок тоже, видать, не дурак приложиться.
– Воды теплой давай, воды! - зашумела повитуха на мужика, и роженица завопила с ней дуэтом, но не на мужа, конечно, а о чем-то своем.
Жрецу захотелось поморщиться.
– Шевелись, увалень проклятый! - снова заорала повитуха мужику, который привстал со скамейки, вытянул шею, словно пернатый хорк во время линьки, и пытался разглядеть покидающий утробу жены продукт, в чьем изготовлении и он однажды принял посильное участие. - Воды давай! Ножки показались уже!
Дети заревели хором. Мужик подпрыгнул и кинулся в угол, где на плите плевался горячими брызгами закопченный котел, неожиданно резво плеснул из котла в широкий тазик четыре ковша кипятку, разбавил холодной водой из стоящего неподалеку ведра и потащил емкость поближе к повитухе.
– Не туда, тумтук! Сюда давай! Поближе, поближе! Я твое отродье, что, через всю комнату в тазик кидать буду? Ближе тащи!
Верещала она громко. Со страху, наверное. Совсем молодая баба. Может, даже и вовсе в первый раз роды принимает…
Удостоверившись, что теплая вода наконец-то стоит там, где и должно, и отогнав в сторону мужика, повитуха выудила из-за пазухи темный пузырек с притертой пробкой, ловко откупорила его и выплеснула бурое содержимое в таз. В воде заколыхалось мутно-лиловое облачко. Повитуха тут же засунула в воду руку и хорошенько поболтала ладонью.
Дезинфекция, язвительно подумал жрец.
Роженица выгнулась дугой, замычала и ухватила себя зубами за пальцы. Жрецу показалось, что он слышит хруст перегрызаемых костей. Ерунда. Быть этого не может. Каждая вторая из них в этой ситуации грызет свои пальцы, пытаясь болью прогнать боль, но как-то не припоминается случая, чтобы хоть одна отгрызла себе что-нибудь существенное.
Слава Последнему, пытка подходит к концу.
– Кричи, родненькая, кричи громче, - сказала повитуха роженице, осторожно освобождая застрявшую ручку ребенка. - Кричи, я тебе говорю! Легче будет.
Роженица молчала и продолжала грызть пальцы.
Человек в длинных серых одеждах шевельнулся, вытянул руку и положил сухую ладонь на покрывшийся крупными каплями пота лоб роженицы.
И тогда женщина закричала.
– Все уже, все! - обрадованно заголосила повитуха, кланяясь жрецу. - Спасибо, отец, помог несчастной!
Перекусив пуповину, повитуха на удивление ловко завязала ее, крепко ухватила ребенка за голени и подняла в воздух.
– Ай! - сказала она. - Девочка у нас! А ну-ка, дыши!
И шлепнула новорожденную по попке.
Девочка обиженно разинула маленький беззубый ротик, зашлась кашлем, вместе с которым из ее легких выплеснулась какая-то мутноватая слизь. Затем сделала первый в своей жизни вдох и закричала.
– Умница! - удовлетворенно закудахтала повитуха, перехватывая ребенка за туловище. - Ай, умница! Вот мы тебя сейчас вымоем… водичкой теплой… чистенькая будешь…
Кудахтанье сопровождалось соответствующими действиями. Ребенок орал, не умолкая.
Жрец, давно уже убравший руку со лба роженицы, терпеливо ждал. Ладонь он незаметно вытер о край одежды, но брезгливое чувство никак не отпускало.
– Кто?… - спросила роженица, едва шевеля губами.
– Девочка у тебя, девочка! - сообщила повитуха.
– Дай… мне, - попросила женщина, - посмотреть дай…
– Подожди чуток. Нормальная она, нормальная, не переживай. Все на месте.
Повитуха замотала ребенка в мягкую тряпицу, погладила по спинке и уложила на топчан рядом с матерью. Уткнувшись в родное тепло, девочка всхлипнула горько и замолчала, быстро засопев похожим на пуговицу носом.
А через секунду снова закатилась в отчаянном крике.
Потому что жрец, жестко оттолкнув повитуху в сторону, подхватил новорожденную на руки и вышел из дома.
* * *
Цепной шаграт вяло отмахнулся длинным ухом от назойливого насекомого, приподнял волосатое веко и бдительно проследил за выходящим со двора жрецом. Лаять шаграту было лень.
Слишком уж жарко.
Под ногами неслышно вспухала облачками невесомой бледной пыли дорога, стлалась бесконечной узкой полосой от горизонта до горизонта.
Точнее, от стены сухого тумана сзади до стены сухого тумана впереди.
А над головой висела светящаяся серебристая дымка, пришедшая в мир тем самым днем, когда из мира исчезло солнце.
Старый жрец солнца не помнил, да и не задумывался о нем никогда, считая разговоры о сияющем круге в небесах пустыми выдумками невежд, не дающих себе труда поразмыслить о том, что огромный мир невозможно осветить, подобно комнате, одним-единственным плафоном.
Слуха его коснулся далекий серебряный шум, и жрец незаметно для себя ускорил шаги. У реки должно быть попрохладней, будет легче дышаться, к тому же - прямо за рекой - цель, ради которой он полдня проторчал у постели роженицы и теперь сбивает ноги о камни, прижимая к груди слабо мяукающий сверток.
Дорога пошла на подъем; скалы подступали со всех сторон, нависая угловатыми громадами, отвесы пестрили буро-зелеными и красно-лиловыми проплешинами лишайника. Рогатый зверь мелькнул на скальном уступе справа, ударил копытами, рождая далекий, а потому неопасный камнепад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83