Добравшись до шаткого подвесного моста через стремительную речушку, жрец опасливо посмотрел вниз, в ущелье, покрепче ухватил запеленутого ребенка левой рукой и ступил на подгнившие скрипучие перекладины невесть кем и когда сооруженной переправы.
Свободная его рука тут же судорожно вцепилась в веревочные перила.
Мост затрещал и качнулся из стороны в сторону. Жрец замер, постоял секунду с закрытыми глазами, облизнул губы и сделал следующий шаг.
И снова мост качнулся.
И снова.
В самой его середине не хватало двух досок.
Все в воле Последнего, подумал жрец, сильно оттолкнулся и прыгнул через пролом, ожидая страшного хруста гнилой древесины под ногами.
Ожидая разверзшейся пропасти, короткого падения, тьмы.
Не на этот раз. Видимо, Последний счел, что последняя страница в книге жизни его служителя еще не дописана. Поспешно отступив от пролома на несколько шагов, жрец опустился на корточки и, слизывая капли пота с верхней губы, принялся ждать, пока мост перестанет шататься.
Амплитуда колебаний уменьшилась, железные пальцы, стиснувшие мертвой хваткой желудок, постепенно ослабли и разжались. Осталась небольшая тошнота, но она уже не могла помешать человеку двигаться дальше.
Проклятый мост остался за спиной. О том, что его придется преодолевать еще раз - на обратном пути, жрец предпочитал не думать.
К алтарю Последнего человек должен приближаться только в безмолвии разума.
Ощутив прикосновение золотой пыли, осыпающей его мозг, очищающей разум от мыслей, а поступки от смысла, жрец прикоснулся кончиками пальцев правой, свободной, руки к стиснутым губам, олицетворяющим молчаливую покорность, закрыл глаза и тронул опущенные веки, вверяя себя, слепого, деснице Великого Последнего.
И услышал Голос.
Голос вел пребывающего в гипнотическом трансе жреца по кривой и узкой горной тропинке, по краешку скального карниза, на который не решился бы ступить и самый привычный к высоте местный житель, через наполненный непроницаемой тьмой туннель, выводящий к усыпанному дробленым камнем плато, посередине которого странно и вызывающе торчала небольшая скала удивительно правильной формы.
Не открывая глаз и не замедляя шага, жрец вошел в монолитный на первый взгляд куб, стена которого услужливо раздвинулась перед человеком и равнодушно захлопнулась сзади.
Жрецу казалось, что он движется по огромному мрачному храму, и единственным источником света для него был алтарь в центре зала. Алтарь в форме рогатой головы ревущего зверя, грубо вырубленный из пылающего камня и украшенный древней резьбой, не имеющей смысла даже для самых старых служителей Последнего.
Приблизившись к алтарю, жрец встал на колени, распеленал хныкающую девочку и положил дрожащее тельце в обжигающую алым и золотым разверстую пасть. Пасть закрылась, принимая очередную жертву.

* * *
Шаграт недовольно зарычал, помахал в воздухе длинным голым хвостом, свил его кольцами в пыли и уселся сверху, внимательно нюхая ветер. В запахах не обнаружилось ничего необычного, а поэтому шаграт успокоился, рыкнув напоследок для приличия, и начал исступленно чесать задней лапой за ухом, где давно уже громогласно заявлял о своем присутствии какой-то нахальный паразит. Мерзкое кровососущее ловко уворачивалось от карающего когтя, ввинчивалось поглубже в шерсть, и подло кусалось.
Промучавшись пару минут, шаграт решил, что не мытьем, так катаньем, и сменил тактику.
И добился успеха.
Выждав, пока насекомое успокоится и вновь примется за прерванный ужин, шаграт осторожно освободил хвост, согнул его вибрирующей дугой и с силой ударил острым кончиком в отчетливо ощущаемое место базирования противника. Оглушенный враг безвольно разжал челюсти и вывалился в пыль, откуда был немедленно подхвачен слюнявой пастью.
Хитиновая оболочка звонко хрустнула на зубах, а удовлетворенный шаграт вновь аккуратно сложил хвост, прислушиваясь к раздающимся из хозяйского дома звукам.
– Она не вернется… Никогда… Никогда… Не вернется… не… - как заведенная, шептала и шептала женщина, и терлась щекой о мокрую подушку.
– Куда денется! - безапелляционно заявила повитуха, швыряя в таз окровавленные тряпки и принимаясь подстилать под роженицу сухие и чистые. - А не вернется - так что ж? Еще родишь. Не первый раз, чай…
– Девочка моя… - не слушая жестоких повитухиных речей, звала женщина. - Ой, девочка…
– Ой, да что ж это такое! - возмутилась повитуха. - Кабы ты молодуха была, да так убивалась-то! А то - еще одна обуза мужику на шею родилась, тумтуку твоему немощному! Только одно и умеет - женку брюхатить!
– Девочка…
– Дочку мы хотели, - смирно сказал лысеющий тумтук и задергал выпирающим из-под тонкой кожи кадыком. - Пацаны одни, сама видишь. Как же без дочки-то?
– Раньше жили и еще поживете, - отрезала повитуха. Но вмиг оттаяла, пожалела. - Ничего. Последний - милостив. Многие возвращаются. Сколько у вас было?
– Пятеро, - быстро сказал мужик. - Пятеро было. Трое, вишь, осталось. А двое - к Последнему ушли. Ненареченными…
– Все ненареченными уходят. Голос зовет…
– Как это вот? - удивился мужик. - А вон батяня мой…
– Тьфу! - сказала повитуха. - Батяня твой старым, поди, помер. Как же без имени-то? А младенчики, они все для Последнего одинаковы, только он и решает - привязывать к ним ниточку, али сразу отрезать.
Мужичок суетливо закивал, давая понять, что уж он-то наверняка признаёт за Последним святое право принимать решения. А кому ж еще, кроме Последнего?
Повитуха покосилась на умолкшую, видимо - заснувшую, роженицу, подсела к мужику на край лавки и зашептала:
– А вот люди бают: раньше Последних много было! Это сейчас - один, а раньше - много. Ты как думаешь?
Мужик оторопел:
– Я - никак.
– Оно и видно, - сказала повитуха.
– Последний - и есть Последний, - медленно развил мысль мужик, - разве ж его бывает много? Один он.
– А я что говорю? Это сейчас - один. А раньше…
– Нет, ты, баба, погоди. Куда ж тогда все остальные подевались?
– Говорят - померли.
– Ты что! - недоверчиво хихикнул мужик и почесал лысину. - Последний, он помереть не может. Он бессмертный, у любого жреца спроси. Коли не забоишься…
– Этот, может, и бессмертный, - парировала повитуха. - А остальные померли. Али убил их кто.
– Типун тебе на язык! - замахал на нее мужик своими темными корявыми ладонями. - Молчи лучше! Последний - все слышит, и жрецы так говорят. Ох, пропадет наша дочка за твой длинный язык, молчи, баба!
Повитуха охнула, пригнулась и испуганно зажала себе рот обеими руками. Забывшись в пылу словесной баталии, она и впрямь наговорила лишнего, вовсе не желая новорожденной девочке зла. И теперь принялась яростно молиться о прощении.
Последний - он все слышит.

* * *
Пасть закрылась, и в лицо новорожденной брызнула струя легкого бесцветного газа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83