Рабыню из Эшкира.
Все забормотали, а Чула застыла, как столб.
Тем временем Эттук слегка пришел в себя; страсть моей жены дала ему
передышку.
- Итак, мой сын сражался с горожанами.
- Да, мой вождь. Сражался и убил.
Знаком моего презрения к нему было то, что я не собирался унижать его
перед подданными. Кроме того, достаточно мужчин знали, как он хвалил меня
перед тем, как я отправился с весеннего собрания, поскольку такой разговор
разносится на быстрых ногах.
Эттук глухо сказал какую-то фразу о том, как мне все рады и как я
достоин сохранения жизни. Он спросил, где воины дагкта, они наверняка
вернулись в крарл со мной? Он надеялся, что я хвастаюсь, и воины в
конечном итоге пропали. Hо ему не повезло, так как даже те, кто умер в
рабской яме, были не из нашего крарла.
Меня интересовало, куда делись те пятеро, и я жалел, что не удержал
их рядом с собой, но мне не было нужды беспокоиться. Они просто ждали с
театральным интересом, равным моему, как раз такой суфлерской подсказки,
какой явился вопрос Эттука. Сдерживаемая радость и гордость от своего
возвращения ударили им в голову, так как все пятеро были так же молоды,
как и я. Они галопом ворвались на траурную площадь, гикая и подстегивая
мощный ход украденных лошадей, разметав женщин и костер, вызвав истошный
крик младенцев.
Воины скакали по кругу около минуты, островки разметанного костра
бросали отсвет на их ухмылки, на руки, полные трофейных ножей, на попоны
городских коней.
Понемногу шум и сумятица улеглись и приняли некое подобие порядка в
свете восстановленного костра.
Я громко, чтобы все меня слышали, сказал:
- С этими солдатами и еще восемнадцатью я взял лагерь городских
налетчиков. Мы зарезали их всех до единого и сохранили только одну
пленницу, эту женщину, которая является частью моей добычи.
Пятеро всадников гикнули и приветствовали меня, сохраняя за мной
положение героя; может, это было к счастью.
Я повернулся и подошел к Демиздор. Она казалась глухой и слепой,
настолько она не обращала внимания на происходящее. Мне хотелось видеть ее
лицо, чтобы узнать ее мысли.
- Слезай, - сказал я. - Здесь ты будешь ходить пешком, как все
женщины. Я показал им, что ты принадлежишь мне, так что ты в безопасности.
Она спешилась без единого слова. Видя, что Чулины глаза все еще
приклеены к ней, как жуки к бревну, я сказал:
- Я отдаю тебя своим женам, Златовласая. Они, вероятно, отправят тебя
в горшок с кашей и съедят.
Когда она встала рядом со мной, ее голова достала мне только до
ключиц. Мне хотелось поднять ее и унести с собой, пробежав через огонь к
какому-нибудь тайному месту. Hо вместо этого я приказал ей идти позади
меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть ее лицо
была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.
Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив остальных у костра и
только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести мне
поесть.
Мне достало разумения не врываться буйно к Тафре, которая считала
меня трупом; это я сделал правильно. Hа самом деле, я склонялся найти
Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда я подошел, была
наполнена стонами и причитаниями какой-то больной женщины, которой она
занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо было
справляться самому.
Когда мы дошли до палатки моей матери, я привязал коня и оставил
Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее
прекрасной добычей. Мне начинала не нравиться ее покорность, и, кроме
того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.
Я вошел в палатку очень тихо.
У постели горела жаровня, никакого другого света не было. Сначала я
не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени высокого эшкирского
станка. Hа станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина
племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было только
начато.
Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и платье, и лицо,
скрытое под шайрином. Hо ее состояние было столь же очевидным, насколько
спрятанным было ее лицо. Глаза ее были закрыты. Она не плакала, но
казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий плач
был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней это, и это не
принесло мне счастья.
- Жена Эттука, - сказал я очень тихо, обращаясь к ней как
посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. -
Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.
- Благодарю тебя, воин, - сказала она. - Ты оказываешь мне честь. Hо
не рассказывай мне сейчас, потому что я всего лишь глупая женщина и в
своем горе не способна ничего понять.
Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я отвел в сторону и
закрепил полог палатки, чтобы впустить свет снаружи, так как небо
очистилось, и ярко светила взошедшая луна.
- Твой сын жив, - сказал я ей. - Это и есть новость.
При этих словах она очнулась. Ее веки поднялись, и я слегка
повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.
- Тувек, - сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный,
что я испугался.
- Да, мама, - ответил я. - Я плоть, а не призрак. Подойди и потрогай
меня, чтобы убедиться.
Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно
подходить ко мне. Я не осмелился приблизиться к ней, она казалась
исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.
Hо в четырех шагах от меня она, должно быть, почувствовала, как
чувствуют животные, тепло моего тела, запах чего-то живого. Она издала
приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее. А затем
ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой,
почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли, как
будто незрячие, и она упала на землю.
Я обернулся назад с колотящимся сердцем, но там ничего не было,
только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было различить на фоне
сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные волосы,
отбеленные луной до снежной бледности.
Я поднял Тафру и положил на постель. Когда я устроил ее, она
пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
- Мне это приснилось?
Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
- Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому что
я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Все забормотали, а Чула застыла, как столб.
Тем временем Эттук слегка пришел в себя; страсть моей жены дала ему
передышку.
- Итак, мой сын сражался с горожанами.
- Да, мой вождь. Сражался и убил.
Знаком моего презрения к нему было то, что я не собирался унижать его
перед подданными. Кроме того, достаточно мужчин знали, как он хвалил меня
перед тем, как я отправился с весеннего собрания, поскольку такой разговор
разносится на быстрых ногах.
Эттук глухо сказал какую-то фразу о том, как мне все рады и как я
достоин сохранения жизни. Он спросил, где воины дагкта, они наверняка
вернулись в крарл со мной? Он надеялся, что я хвастаюсь, и воины в
конечном итоге пропали. Hо ему не повезло, так как даже те, кто умер в
рабской яме, были не из нашего крарла.
Меня интересовало, куда делись те пятеро, и я жалел, что не удержал
их рядом с собой, но мне не было нужды беспокоиться. Они просто ждали с
театральным интересом, равным моему, как раз такой суфлерской подсказки,
какой явился вопрос Эттука. Сдерживаемая радость и гордость от своего
возвращения ударили им в голову, так как все пятеро были так же молоды,
как и я. Они галопом ворвались на траурную площадь, гикая и подстегивая
мощный ход украденных лошадей, разметав женщин и костер, вызвав истошный
крик младенцев.
Воины скакали по кругу около минуты, островки разметанного костра
бросали отсвет на их ухмылки, на руки, полные трофейных ножей, на попоны
городских коней.
Понемногу шум и сумятица улеглись и приняли некое подобие порядка в
свете восстановленного костра.
Я громко, чтобы все меня слышали, сказал:
- С этими солдатами и еще восемнадцатью я взял лагерь городских
налетчиков. Мы зарезали их всех до единого и сохранили только одну
пленницу, эту женщину, которая является частью моей добычи.
Пятеро всадников гикнули и приветствовали меня, сохраняя за мной
положение героя; может, это было к счастью.
Я повернулся и подошел к Демиздор. Она казалась глухой и слепой,
настолько она не обращала внимания на происходящее. Мне хотелось видеть ее
лицо, чтобы узнать ее мысли.
- Слезай, - сказал я. - Здесь ты будешь ходить пешком, как все
женщины. Я показал им, что ты принадлежишь мне, так что ты в безопасности.
Она спешилась без единого слова. Видя, что Чулины глаза все еще
приклеены к ней, как жуки к бревну, я сказал:
- Я отдаю тебя своим женам, Златовласая. Они, вероятно, отправят тебя
в горшок с кашей и съедят.
Когда она встала рядом со мной, ее голова достала мне только до
ключиц. Мне хотелось поднять ее и унести с собой, пробежав через огонь к
какому-нибудь тайному месту. Hо вместо этого я приказал ей идти позади
меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть ее лицо
была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.
Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив остальных у костра и
только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести мне
поесть.
Мне достало разумения не врываться буйно к Тафре, которая считала
меня трупом; это я сделал правильно. Hа самом деле, я склонялся найти
Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда я подошел, была
наполнена стонами и причитаниями какой-то больной женщины, которой она
занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо было
справляться самому.
Когда мы дошли до палатки моей матери, я привязал коня и оставил
Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее
прекрасной добычей. Мне начинала не нравиться ее покорность, и, кроме
того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.
Я вошел в палатку очень тихо.
У постели горела жаровня, никакого другого света не было. Сначала я
не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени высокого эшкирского
станка. Hа станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина
племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было только
начато.
Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и платье, и лицо,
скрытое под шайрином. Hо ее состояние было столь же очевидным, насколько
спрятанным было ее лицо. Глаза ее были закрыты. Она не плакала, но
казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий плач
был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней это, и это не
принесло мне счастья.
- Жена Эттука, - сказал я очень тихо, обращаясь к ней как
посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. -
Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.
- Благодарю тебя, воин, - сказала она. - Ты оказываешь мне честь. Hо
не рассказывай мне сейчас, потому что я всего лишь глупая женщина и в
своем горе не способна ничего понять.
Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я отвел в сторону и
закрепил полог палатки, чтобы впустить свет снаружи, так как небо
очистилось, и ярко светила взошедшая луна.
- Твой сын жив, - сказал я ей. - Это и есть новость.
При этих словах она очнулась. Ее веки поднялись, и я слегка
повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.
- Тувек, - сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный,
что я испугался.
- Да, мама, - ответил я. - Я плоть, а не призрак. Подойди и потрогай
меня, чтобы убедиться.
Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно
подходить ко мне. Я не осмелился приблизиться к ней, она казалась
исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.
Hо в четырех шагах от меня она, должно быть, почувствовала, как
чувствуют животные, тепло моего тела, запах чего-то живого. Она издала
приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее. А затем
ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой,
почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли, как
будто незрячие, и она упала на землю.
Я обернулся назад с колотящимся сердцем, но там ничего не было,
только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было различить на фоне
сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные волосы,
отбеленные луной до снежной бледности.
Я поднял Тафру и положил на постель. Когда я устроил ее, она
пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
- Мне это приснилось?
Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
- Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому что
я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70