Наверное, Муса сегодня пожалует; ночью видела сон, как злосчастный старикашка ласкал ее и гладил по голове, да, сегодня должен приехать. Скорей бы!
Когда она сбивала масло, в дом вбежал один из ее черноногих:
— Отец идет!
— Ну да, где? — растерялась Торшолак.
Она выбежала на улицу, навстречу и правда шел ее старик, он торопился, далеко выбрасывая костыли. Ой, ой, светоч мой, солнце мое! Жив! Бежать навстречу нельзя, она стоит и гладит по голове черноногого, держащегося за ее подол; чем ближе подходил муж, тем больше ее грудь распирала радость, и, наконец, тоска и печаль, смешавшись, вылились в громкие всхлипывания; жена, рыдая в голос, бросилась к Мусе, входящему во двор.
— Ой-бой, родная моя мать, лишилась я единственной опоры, я по-те-ря-ла, ой-бой, где ты бродишь, муж мой, где гуляешь, пока тебя не было, я потеряла единственную мать... ой-бой!
Из этих невразумительных криков Муса понял, что умерла его теща.
— О, что ты говоришь.— Он притворился, что плачет, прижал свою токал к груди, погладил по лбу; токал совсем обессилела от ласки, от сочувствия, полной чашей пила свое горе, выплескивала его на Мусу, ревела во весь голос. Наконец Мусе пришлось успокоить ее окриком:— Ну хватит!
Токал быстро успокоилась, бегом побежала в дом, постелила в большой комнате одеяло, бросила подушки, раскинула скатерть, на середину поставила специально купленную на этот случай бутылку водки и усадила за дастархан Мусу; нежно сопя, уставилась на мужа. Муса,
казалось, помолодел; обычно он возвращался из своих путешествий чистым, помывшись в бане, аккуратно одетым, кудрявые зачесанные назад волосы походили налитое серебро, высокий лоб блестел, глаза искрились, Муса сидел гордо, словно беркут, готовый ринуться на добычу.
— Нет коня с вечными копытами, нет сокола с вечными крыльями,— говорил он.— Есть рождение, есть и смерть. Ты лишилась матери — это нелегко, потеряла высокую гору свою, но звезда-то еще не потухла, еще горит, возьми себя в руки, Тоня, держись, побереги себя.— Муса иногда, наедине, называл свою жену по-русски: Тоня.— Пусть земля ей будет пухом. Ты не одна, Тоня, и береги себя. Налей-ка мне еще, выпью, помяну, я ведь эту проклятую водку уже бросил, а теперь стыдно перед покойницей, придется выпить.
Муса опрокинул стакан «Экстры», закусил зеленым луком, некоторое время ел молча. Затем спокойно спросил:
— Ну, когда скончалась?
— Сегодня одиннадцатый день.
— А когда ты вернулась?
— Откуда?
— Ну из аула.
— Я же не ездила!..
— Как — не ездила?! Если не ехать, когда умирает родная мать, то ради чего вообще куда-либо ездить? Ох, люди, что она говорит!
Токал опять заревела.
— Кто бы меня отпустил туда? Где бы я взяла деньги, на кого бы оставила детей, дом, хозяйство?..
— Разве нет у нас Улмекен и Жексена?
— Говорила я им — и бровью не повели, даже на соболезнования их не хватило. Промолчали, дали понять: умерла — туда и дорога. Думают, наверное, разве у такой простой женщины может быть горе. Кому я нужна, кроме тебя?..
— Значит, не ездила на похороны... Мгм...— Муса потемнел лицом, посидел молча, затем поднялся, тяжело опираясь на костыли, грузно шагая, вышел из комнаты во двор, открыл гараж, вывел свой «Москвич», пока усаживался— мучился, потом уехал, жене не сказал ни слова, а Торшолак задрожала: она знала — в таких случаях муж может что-нибудь вытворить.
Муса зол был крепко; приехав на шахту, стал искать Жексена, однако тот оказался в забое и не смог выйти.
— Сегодня наш Жексен дает рекорд,—сказал начальник шахты Оразхан, когда Муса появился в его кабинете.
— Сынок, соедини меня с ним по твоему телефону,— попросил Муса,— мне срочно нужно...
— Хорошо,— ответил Оразхан,— сейчас...— И начал нажимать кнопки.
— Иван Иванович, попроси Жексена к видёофону,— сказал он,— а вы, аксакал, смотрите на этот экран, сейчас появится ваш сын.
Через некоторое время на экране телевизора показался Жексен, он приблизился вразвалку и спросил:
— Ореке? Слушаю вас.
— Сейчас будешь говорить с отцом.
— С кем?
— С отцом, с Мусеке.
Оразхан вручил Мусе телефонную трубку:
— Говорите что хотели, но только недолго.
— Долго не задержу, не бойся, сынок,— успокоил его Муса, подбрасывая на ладони трубку, словно оценивая ее вес; помолчав, он позвал:—Эй, щенок!
— Что, отец?
— Отца твоего... понял, сукин сын? — сказал Муса и бросил трубку.
Оразхан смотрел на старика во все глаза, но Муса ничего больше не добавил и, вымещая зло на своих костылях, наваливаясь на них изо всех сил, вышел из кабинета. Зачтем отправился к Дворцу культуры, где работала Улмекен: остановил машину и, не выключая двигателя, послал за дочерью мальчишку.
— Ой, папа! — выбежала к нему Улмекен.
— Вот этого самого папу...— сказал Муса и нажал на газ.
Улмекен осталась стоять с раскрытым ртом.
Досым, Улмекен, Жексен, собравшись все вместе, еле успокоили рассерженного старика, просили, умоляли о прощении, собрали денег, договорились съездить в аул на поминки — сорок дней; Жексен выкрутился, он не может ехать, вручил на поминки старухи месячную зарплату; Досым тоже не смог — служба, сами понимаете,— он спасся тем, что дал на пять дней свою машину и триста рублей. В аул Тоскей они отправились втроем: Улмекен, Торшолак, Муса.
После того как главные хулиганы покинули лагерь, Матеков, казалось, немного успокоился, но ненадолго: следующей его заботой была Нэля Самсоновна. Тихая, застенчивая девушка, не смеющая даже прямо смотреть в глаза людям, вызывала в Матекове приступы необъяснимого бешенства; однажды он прогнал Нэлю с поля, где она рисовала, раскрыв свой мольберт; мол, нечего тут бездельничать, когда все занимаются тяжелым физическим трудом? в следующий раз придрался по другому поводу: вы ведь воспитательницей называетесь, приехали в колхоз на работу, здесь приличней было бы носить брюки; когда же Нэля, не послушав его, назавтра опять надела юбку, Матеков не сдержался и начал орать: откуда в этом лагере быть дисциплине, ученики поголовно хулиганы, а у взрослых — мысли на стороне... О том, кого Матеков имел в виду, говоря о «мыслях на стороне», Нэля поняла сразу и со слезами бросилась в свою комнату. Около сарая сидела Тю-тю-тю, Матеков обругал и ее: что вы тут расселись, ваша обязанность готовить пищу; Матеков не постеснялся детей, они обедали недалеко под навесом, при них нагрубил поварихе. Когда Тю-тю-тю, расстроенная, ушла, Матеков, оставшись один, решил проанализировать свои поступки, но сердце почему-то колотилось, что-то беспокоило его, куда-то тянуло, он не мог усидеть на месте. Зря я обидел Нэлю, зря грешу на нее, подумал он и, желая попросить прощения, вошел в комнату женщин, но там еле-еле сдержался, чтобы не закричать, чтобы не стянуть с постели и не надавать ей пощечин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Когда она сбивала масло, в дом вбежал один из ее черноногих:
— Отец идет!
— Ну да, где? — растерялась Торшолак.
Она выбежала на улицу, навстречу и правда шел ее старик, он торопился, далеко выбрасывая костыли. Ой, ой, светоч мой, солнце мое! Жив! Бежать навстречу нельзя, она стоит и гладит по голове черноногого, держащегося за ее подол; чем ближе подходил муж, тем больше ее грудь распирала радость, и, наконец, тоска и печаль, смешавшись, вылились в громкие всхлипывания; жена, рыдая в голос, бросилась к Мусе, входящему во двор.
— Ой-бой, родная моя мать, лишилась я единственной опоры, я по-те-ря-ла, ой-бой, где ты бродишь, муж мой, где гуляешь, пока тебя не было, я потеряла единственную мать... ой-бой!
Из этих невразумительных криков Муса понял, что умерла его теща.
— О, что ты говоришь.— Он притворился, что плачет, прижал свою токал к груди, погладил по лбу; токал совсем обессилела от ласки, от сочувствия, полной чашей пила свое горе, выплескивала его на Мусу, ревела во весь голос. Наконец Мусе пришлось успокоить ее окриком:— Ну хватит!
Токал быстро успокоилась, бегом побежала в дом, постелила в большой комнате одеяло, бросила подушки, раскинула скатерть, на середину поставила специально купленную на этот случай бутылку водки и усадила за дастархан Мусу; нежно сопя, уставилась на мужа. Муса,
казалось, помолодел; обычно он возвращался из своих путешествий чистым, помывшись в бане, аккуратно одетым, кудрявые зачесанные назад волосы походили налитое серебро, высокий лоб блестел, глаза искрились, Муса сидел гордо, словно беркут, готовый ринуться на добычу.
— Нет коня с вечными копытами, нет сокола с вечными крыльями,— говорил он.— Есть рождение, есть и смерть. Ты лишилась матери — это нелегко, потеряла высокую гору свою, но звезда-то еще не потухла, еще горит, возьми себя в руки, Тоня, держись, побереги себя.— Муса иногда, наедине, называл свою жену по-русски: Тоня.— Пусть земля ей будет пухом. Ты не одна, Тоня, и береги себя. Налей-ка мне еще, выпью, помяну, я ведь эту проклятую водку уже бросил, а теперь стыдно перед покойницей, придется выпить.
Муса опрокинул стакан «Экстры», закусил зеленым луком, некоторое время ел молча. Затем спокойно спросил:
— Ну, когда скончалась?
— Сегодня одиннадцатый день.
— А когда ты вернулась?
— Откуда?
— Ну из аула.
— Я же не ездила!..
— Как — не ездила?! Если не ехать, когда умирает родная мать, то ради чего вообще куда-либо ездить? Ох, люди, что она говорит!
Токал опять заревела.
— Кто бы меня отпустил туда? Где бы я взяла деньги, на кого бы оставила детей, дом, хозяйство?..
— Разве нет у нас Улмекен и Жексена?
— Говорила я им — и бровью не повели, даже на соболезнования их не хватило. Промолчали, дали понять: умерла — туда и дорога. Думают, наверное, разве у такой простой женщины может быть горе. Кому я нужна, кроме тебя?..
— Значит, не ездила на похороны... Мгм...— Муса потемнел лицом, посидел молча, затем поднялся, тяжело опираясь на костыли, грузно шагая, вышел из комнаты во двор, открыл гараж, вывел свой «Москвич», пока усаживался— мучился, потом уехал, жене не сказал ни слова, а Торшолак задрожала: она знала — в таких случаях муж может что-нибудь вытворить.
Муса зол был крепко; приехав на шахту, стал искать Жексена, однако тот оказался в забое и не смог выйти.
— Сегодня наш Жексен дает рекорд,—сказал начальник шахты Оразхан, когда Муса появился в его кабинете.
— Сынок, соедини меня с ним по твоему телефону,— попросил Муса,— мне срочно нужно...
— Хорошо,— ответил Оразхан,— сейчас...— И начал нажимать кнопки.
— Иван Иванович, попроси Жексена к видёофону,— сказал он,— а вы, аксакал, смотрите на этот экран, сейчас появится ваш сын.
Через некоторое время на экране телевизора показался Жексен, он приблизился вразвалку и спросил:
— Ореке? Слушаю вас.
— Сейчас будешь говорить с отцом.
— С кем?
— С отцом, с Мусеке.
Оразхан вручил Мусе телефонную трубку:
— Говорите что хотели, но только недолго.
— Долго не задержу, не бойся, сынок,— успокоил его Муса, подбрасывая на ладони трубку, словно оценивая ее вес; помолчав, он позвал:—Эй, щенок!
— Что, отец?
— Отца твоего... понял, сукин сын? — сказал Муса и бросил трубку.
Оразхан смотрел на старика во все глаза, но Муса ничего больше не добавил и, вымещая зло на своих костылях, наваливаясь на них изо всех сил, вышел из кабинета. Зачтем отправился к Дворцу культуры, где работала Улмекен: остановил машину и, не выключая двигателя, послал за дочерью мальчишку.
— Ой, папа! — выбежала к нему Улмекен.
— Вот этого самого папу...— сказал Муса и нажал на газ.
Улмекен осталась стоять с раскрытым ртом.
Досым, Улмекен, Жексен, собравшись все вместе, еле успокоили рассерженного старика, просили, умоляли о прощении, собрали денег, договорились съездить в аул на поминки — сорок дней; Жексен выкрутился, он не может ехать, вручил на поминки старухи месячную зарплату; Досым тоже не смог — служба, сами понимаете,— он спасся тем, что дал на пять дней свою машину и триста рублей. В аул Тоскей они отправились втроем: Улмекен, Торшолак, Муса.
После того как главные хулиганы покинули лагерь, Матеков, казалось, немного успокоился, но ненадолго: следующей его заботой была Нэля Самсоновна. Тихая, застенчивая девушка, не смеющая даже прямо смотреть в глаза людям, вызывала в Матекове приступы необъяснимого бешенства; однажды он прогнал Нэлю с поля, где она рисовала, раскрыв свой мольберт; мол, нечего тут бездельничать, когда все занимаются тяжелым физическим трудом? в следующий раз придрался по другому поводу: вы ведь воспитательницей называетесь, приехали в колхоз на работу, здесь приличней было бы носить брюки; когда же Нэля, не послушав его, назавтра опять надела юбку, Матеков не сдержался и начал орать: откуда в этом лагере быть дисциплине, ученики поголовно хулиганы, а у взрослых — мысли на стороне... О том, кого Матеков имел в виду, говоря о «мыслях на стороне», Нэля поняла сразу и со слезами бросилась в свою комнату. Около сарая сидела Тю-тю-тю, Матеков обругал и ее: что вы тут расселись, ваша обязанность готовить пищу; Матеков не постеснялся детей, они обедали недалеко под навесом, при них нагрубил поварихе. Когда Тю-тю-тю, расстроенная, ушла, Матеков, оставшись один, решил проанализировать свои поступки, но сердце почему-то колотилось, что-то беспокоило его, куда-то тянуло, он не мог усидеть на месте. Зря я обидел Нэлю, зря грешу на нее, подумал он и, желая попросить прощения, вошел в комнату женщин, но там еле-еле сдержался, чтобы не закричать, чтобы не стянуть с постели и не надавать ей пощечин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137