— Это было бы неуважением к твоей поэме. Завтра я послушаю ее на свежую голову.
Гохор простился и ушел, огорченный. Но и мне было не по себе оттого, что я его прогнал.
Гохор остался все таким же восторженным чудаком. По его намекам я понял, что он мечтает напечатать свои
стихи и одарить мир новым творением. Хорошего образования он не получил. Бенгальский и английский языки знал в пределах начальной и средней школы. К учению особой склонности не имел, да и времени, наверное, не хватало. Когда, в какой из дней его детства проснулась в нем страсть к поэзии? Должно быть, эта одержимость была у него в крови. Многие свои сочинения он помнил наизусть. Даже когда мы ехали в деревню, он то и дело принимался бормотать про себя какие-то отрывки. Вряд ли богиня красноречия когда-нибудь наградит своего бесталанного поклонника лепестком золотого лотоса, но бедняга не знал ни отдыха ни срока в своем поклонении. Я лег в постель и задумался. Мы не виделись двенадцать лет, и все эти годы он, отказавшись от земных радостей, слово за словом нанизывал строки и нагромоздил целую гору четверостиший. Нужны ли они кому-нибудь? Гохора уже нет, и теперь я знаю: стихи его никому не пригодились. До сих пор мне больно за друга, когда я вспоминаю о его неблагодарном подвижничестве. Сколько цветов, лишенных красоты и аромата, распускаются и вянут, так никем и не замеченные! Но если по законам природы в этом есть какой-то смысл, значит, и жизнь Гохора прошла не напрасно.
Рано утром Гохор разбудил меня. Было часов семь. Моему другу не терпелось, чтобы я полюбовался утренней красой бенгальской природы, словно я приехал сюда с другого конца земли. Он был очень возбужден, и отклонить его просьбу было немыслимо. Пришлось встать, умыться и пойти с ним. Он привел меня к забору, где росла полузасохшая яблоня, оплетенная лианами мадхоби и малоти. Любоваться, собственно, было нечем — на одной из лиан распустилось всего несколько цветков, а на другой только проклюнулись бутоны. Гохор вознамерился преподнести мне букет, но на ветвях было столько древесных муравьев, что он не решился подобраться к цветам. Однако он утешил меня, пообещав, что попозже без труда нарвет цветов с помощью специального крючка. Мы двинулись дальше.
Чтобы облегчить себе исполнение самого первого дела, с которого начинается утро, Нобин глубоко затянулся трубкой и кашлял не переставая. Он сплюнул набежавшую слюну и, прочистив горло, стал окликать нас и махать рукой, чтобы мы остановились.
— Не ходите далеко в лес,— сказал он.
— Это почему? — сердито спросил Гохор.
— Дня два тому назад взбесился шакал,— ответил Нобин.— Он кусает и скот и людей —всех, кто попадется.
От страха я попятился.
— А где он, Нобин?
— Что я, слежу за ним, что ли? Притаился где-нибудь в зарослях.
— Тогда, может, не пойдем, брат Гохор?
— Вот еще! В это время и шакалы и собаки всегда бесятся, что же, из-за этого не выходить из дому?
Южный ветер не утихал! Пришлось вместе с Гохором
любоваться красотами природы. Дорога шла среди манговых садов. Стоило нам к ним приблизиться, как тучи мелких насекомых поднялись с бутонов манго, набились в глаза, в ноздри и в рот. Нектар с цветов манго стекал на сухие листья, превращая их в клейкую массу, которая прилипала к подошвам. Тропинку обступали густые заросли цветущей гхантакарны. Мне вспомнилось предупреждение Нобина и слова Гохора о том, что сейчас самое время, когда животные бесятся. Решив, что красотой цветов гхантакарны можно будет насладиться и в другой раз, мы с Гохором — или, как говорил Нобин, «скот и люди» — поспешили убраться восвояси.
Я уже упоминал, что деревня стояла на берегу реки. В сезон дождей река разливалась, а весной мелела. Тогда водоросли, остававшиеся на берегу, Шили на солнце и отравляли все вокруг адским зловонием. На другом берегу росли деревья шимул. Они были усыпаны гроздьями алых цветов, но даже наш поэт счел неуместным любоваться ими в эту минуту.
— Может, вернемся домой? — предложил он.
— Ну что ж.
— Я думал, что тебе понравятся наши места.
— Понравятся, брат, еще как понравятся. Ты опиши все это хорошенько в своих стихах. А я прочту и получу большое удовольствие.
— Деревенские жители и не глядя г на эту красоту.
— Им она просто надоела. Смотреть на предмет собственными глазами и слушать его описание далеко не одно и то же, брат. Люди заблуждаются, если думают, что будут очарованы, увидев воочию описанное поэтом. Так уж устроен мир. Самое обычное событие, самый незначительный предмет воссоздаются поэтом заново. Истинно и то, что видишь ты, и то, чего не вижу я. И пусть тебя это не огорчает, Гохор.
Невозможно перечислит, всего, что он показывал на обратном пути. Казалось, ему было знакомо каждое дерево у дороги, каждая лиана, каждый куст. С одного дерева кто-то содрал большой кусок коры, наверное, чтобы приготовить лекарство,—смола еще сочилась. Го-хор содрогнулся, увидев израненное дерево, на глазах у него выступили слезы. Я понял по его лицу, как ему больно. Чокроборти, конечно, никогда бы не получил обратно утраченного имущества только благодаря своей хитрости — все дело было в доброте Гохора. Этот старик вдруг почему-то стал мне неприятен. Но встретиться с ким мне так и не пришлось: вскоре я узнал, что двух его внуков посетила «милость матери». А что до госпожи Холеры, то она еще не начала свое шествие по деревням, поджидала, когда загниет вода в обмелевших прудах.
Мы вернулись домой, и Гохср вскоре появился у меня со своей рукописью. Ее размеров испугался бы всякий!
— Я не отпущу тебя, пока не прочту все,—заявил Гохор.— И тебе придется высказать мне всю правду.
Вот чего я и опасался! И хотя я не решился твердо пообещать ему это, целая неделя прошла у нас в разговорах о поэзии. Однако оставим в покое стихи — за несколько дней нашей близости я узнал, как прекрасен и удивителен этот человек.
Как-то раз Гохор сказал мне:
— Ну зачем тебе ехать в Бирму? Ни у тебя, ни у меня нет никого родных, давай будем жить здесь, как братья.
— Но ведь я не поэт,— засмеялся я,—Я не понимаю языка деревьев и трав, не умею с ними беседовать. Смогу ли я жчть в лесу? Мне не выдержать и двух дней.
— А я и вправду понимаю их,-—заметил Гохор.— Деревья и травы умеют говорить. Не веришь?
— Ты и сам понимаешь, что поверить в это трудно.
— Понимаю,— легко согласился со мною Гохор.
Однажды утром, когда мы читали главу «Ашоковый лес» из сочиненной Гохором «Рамаяны», он вдруг закрыл тетрадь и, повернувшись ко мне, спросил:
— Скажи, Шриканто, ты любил когда-нибудь? Накануне я до поздней ночи писал Раджлакшми свое,
должно быть, последнее письмо. Я рассказал ей обо всем: и о деде, и о несчастной Пунту, и о том, что обещал им спросить согласия «одного человека».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Гохор простился и ушел, огорченный. Но и мне было не по себе оттого, что я его прогнал.
Гохор остался все таким же восторженным чудаком. По его намекам я понял, что он мечтает напечатать свои
стихи и одарить мир новым творением. Хорошего образования он не получил. Бенгальский и английский языки знал в пределах начальной и средней школы. К учению особой склонности не имел, да и времени, наверное, не хватало. Когда, в какой из дней его детства проснулась в нем страсть к поэзии? Должно быть, эта одержимость была у него в крови. Многие свои сочинения он помнил наизусть. Даже когда мы ехали в деревню, он то и дело принимался бормотать про себя какие-то отрывки. Вряд ли богиня красноречия когда-нибудь наградит своего бесталанного поклонника лепестком золотого лотоса, но бедняга не знал ни отдыха ни срока в своем поклонении. Я лег в постель и задумался. Мы не виделись двенадцать лет, и все эти годы он, отказавшись от земных радостей, слово за словом нанизывал строки и нагромоздил целую гору четверостиший. Нужны ли они кому-нибудь? Гохора уже нет, и теперь я знаю: стихи его никому не пригодились. До сих пор мне больно за друга, когда я вспоминаю о его неблагодарном подвижничестве. Сколько цветов, лишенных красоты и аромата, распускаются и вянут, так никем и не замеченные! Но если по законам природы в этом есть какой-то смысл, значит, и жизнь Гохора прошла не напрасно.
Рано утром Гохор разбудил меня. Было часов семь. Моему другу не терпелось, чтобы я полюбовался утренней красой бенгальской природы, словно я приехал сюда с другого конца земли. Он был очень возбужден, и отклонить его просьбу было немыслимо. Пришлось встать, умыться и пойти с ним. Он привел меня к забору, где росла полузасохшая яблоня, оплетенная лианами мадхоби и малоти. Любоваться, собственно, было нечем — на одной из лиан распустилось всего несколько цветков, а на другой только проклюнулись бутоны. Гохор вознамерился преподнести мне букет, но на ветвях было столько древесных муравьев, что он не решился подобраться к цветам. Однако он утешил меня, пообещав, что попозже без труда нарвет цветов с помощью специального крючка. Мы двинулись дальше.
Чтобы облегчить себе исполнение самого первого дела, с которого начинается утро, Нобин глубоко затянулся трубкой и кашлял не переставая. Он сплюнул набежавшую слюну и, прочистив горло, стал окликать нас и махать рукой, чтобы мы остановились.
— Не ходите далеко в лес,— сказал он.
— Это почему? — сердито спросил Гохор.
— Дня два тому назад взбесился шакал,— ответил Нобин.— Он кусает и скот и людей —всех, кто попадется.
От страха я попятился.
— А где он, Нобин?
— Что я, слежу за ним, что ли? Притаился где-нибудь в зарослях.
— Тогда, может, не пойдем, брат Гохор?
— Вот еще! В это время и шакалы и собаки всегда бесятся, что же, из-за этого не выходить из дому?
Южный ветер не утихал! Пришлось вместе с Гохором
любоваться красотами природы. Дорога шла среди манговых садов. Стоило нам к ним приблизиться, как тучи мелких насекомых поднялись с бутонов манго, набились в глаза, в ноздри и в рот. Нектар с цветов манго стекал на сухие листья, превращая их в клейкую массу, которая прилипала к подошвам. Тропинку обступали густые заросли цветущей гхантакарны. Мне вспомнилось предупреждение Нобина и слова Гохора о том, что сейчас самое время, когда животные бесятся. Решив, что красотой цветов гхантакарны можно будет насладиться и в другой раз, мы с Гохором — или, как говорил Нобин, «скот и люди» — поспешили убраться восвояси.
Я уже упоминал, что деревня стояла на берегу реки. В сезон дождей река разливалась, а весной мелела. Тогда водоросли, остававшиеся на берегу, Шили на солнце и отравляли все вокруг адским зловонием. На другом берегу росли деревья шимул. Они были усыпаны гроздьями алых цветов, но даже наш поэт счел неуместным любоваться ими в эту минуту.
— Может, вернемся домой? — предложил он.
— Ну что ж.
— Я думал, что тебе понравятся наши места.
— Понравятся, брат, еще как понравятся. Ты опиши все это хорошенько в своих стихах. А я прочту и получу большое удовольствие.
— Деревенские жители и не глядя г на эту красоту.
— Им она просто надоела. Смотреть на предмет собственными глазами и слушать его описание далеко не одно и то же, брат. Люди заблуждаются, если думают, что будут очарованы, увидев воочию описанное поэтом. Так уж устроен мир. Самое обычное событие, самый незначительный предмет воссоздаются поэтом заново. Истинно и то, что видишь ты, и то, чего не вижу я. И пусть тебя это не огорчает, Гохор.
Невозможно перечислит, всего, что он показывал на обратном пути. Казалось, ему было знакомо каждое дерево у дороги, каждая лиана, каждый куст. С одного дерева кто-то содрал большой кусок коры, наверное, чтобы приготовить лекарство,—смола еще сочилась. Го-хор содрогнулся, увидев израненное дерево, на глазах у него выступили слезы. Я понял по его лицу, как ему больно. Чокроборти, конечно, никогда бы не получил обратно утраченного имущества только благодаря своей хитрости — все дело было в доброте Гохора. Этот старик вдруг почему-то стал мне неприятен. Но встретиться с ким мне так и не пришлось: вскоре я узнал, что двух его внуков посетила «милость матери». А что до госпожи Холеры, то она еще не начала свое шествие по деревням, поджидала, когда загниет вода в обмелевших прудах.
Мы вернулись домой, и Гохср вскоре появился у меня со своей рукописью. Ее размеров испугался бы всякий!
— Я не отпущу тебя, пока не прочту все,—заявил Гохор.— И тебе придется высказать мне всю правду.
Вот чего я и опасался! И хотя я не решился твердо пообещать ему это, целая неделя прошла у нас в разговорах о поэзии. Однако оставим в покое стихи — за несколько дней нашей близости я узнал, как прекрасен и удивителен этот человек.
Как-то раз Гохор сказал мне:
— Ну зачем тебе ехать в Бирму? Ни у тебя, ни у меня нет никого родных, давай будем жить здесь, как братья.
— Но ведь я не поэт,— засмеялся я,—Я не понимаю языка деревьев и трав, не умею с ними беседовать. Смогу ли я жчть в лесу? Мне не выдержать и двух дней.
— А я и вправду понимаю их,-—заметил Гохор.— Деревья и травы умеют говорить. Не веришь?
— Ты и сам понимаешь, что поверить в это трудно.
— Понимаю,— легко согласился со мною Гохор.
Однажды утром, когда мы читали главу «Ашоковый лес» из сочиненной Гохором «Рамаяны», он вдруг закрыл тетрадь и, повернувшись ко мне, спросил:
— Скажи, Шриканто, ты любил когда-нибудь? Накануне я до поздней ночи писал Раджлакшми свое,
должно быть, последнее письмо. Я рассказал ей обо всем: и о деде, и о несчастной Пунту, и о том, что обещал им спросить согласия «одного человека».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159