В то же время в ней совсем не замечалась какая-либо непримиримость или суровость.
— Я думала, Шунонде много лет,— повернувшись ко мне, сказала Раджлакшми.— А она еще совсем девочка.
— Ничего себе девочка! — засмеялась та и указала на Оджоя, возившегося с хозяйской трубкой.—Женщина, у которой такой взрослый сын, по-вашему,—девочка?
Как хорошо она смеялась — весело и непринужденно! Оджой спросил ее, зажечь ли ему трубку для гостя.
— Нет, тебе лучше не касаться нашего очага,— шутливым тоном ответила Шунонда.— Кто его знает, к какой касте ты принадлежишь!
И, опасаясь, как бы Оджой не обжегся, сама подошла к огню, достала уголек и, положив его на чашечку трубки, протянула ее юноше, а тот передал трубку мне. Все так же приветливо улыбаясь, Шунонда вернулась к нам и села на свое место. Она производила удивительное впечатление: все в ней было самое обыкновенное — и улыбка, и манера говорить и шутить. Но как разительно отличалась она от остальных женщин! Уже в следующий момент я понял, в чем заключалась ее особенность.
— Ма, мне убрать ее? — спросил Оджой, указывая глазами на старую растрепанную книгу, лежавшую раскрытой на деревянном табурете.
До сих пор никто из нас не замечал ее. Шунонда утвердительно кивнула. Юноша взял книгу и начал приводить ее в порядок.
— Мы так и не кончили «Рассуждений о возникновении»,— с сожалением заметил он.—Когда-то теперь найдется время? Наверное, так и не доберемся до нее.
— Что это за книга, Оджой? — заинтересовалась Раджлакшми.
— «Джогобошиштха».
— Твоя ма жарила рис, а ты читал ей эту книгу? — предположила Раджлакшми.
— Нет,— спокойно ответил Оджой.—Она занималась со мной.
Шунонда даже покраснела от смущения.
— Где мне учить кого-нибудь,— торопливо заговорила она.— Все мои знания не стоят горсти пепла. Просто м>жу часто бывает некогда, а я тут как тут. Вожусь п© хозяйству, вот и слышу, как они читают. Оджой просто так сказал, не подумав.
Оджой молча унес книгу.
Раджлакшми некоторое время о чем-то раздумывала, потом глубоко вздохнула и сказала:
— Если бы мы жили рядом, я бы тоже стала твоей ученицей, сестра. Я ведь ничего не знаю. Мне хотя бы обычные мантры как следует выучить, которые произносят во время домашних обрядов.
Меня не удивили слова Раджлакшми — я часто слышал, как она сокрушалась из-за того, что не знает мантр, и привык к ее жалобам. Но то, что Шунонда никак не прореагировала на них, а только слегка улыбнулась, меня насторожило. Возможно, признание гостьи вызвало у нее недоумение. Она считала, что незачем человеку вызубривать священные тексты, если он их не понимает и не умеет ими пользоваться, а может быть, такое желание встретило у нее пренебрежение — она приняла его за обычную просьбу, какие ей приходилось выслушивать от своих деревенских соседок. Хотя вполне возможно, она промолчала просто из вежливости и никаких особых мыслей не имела. Но так или иначе, я знал: если она поставит Раджлакшми на одну доску с обычными женщинами, ей со временем придется пожалеть о своем поспешном выводе.
Проницательная Раджлакшми мгновенно почувствовала заминку в разговоре и больше о мантрах не заводила речи. Она умело перевела разговор на хозяйство, и вскоре между женщинами завязалась оживленная беседа. Я не пытался вслушиваться в их негромкую речь, а всецело занялся своей трубкой.
Меня нисколько не интересовало, какие сложные житейские проблемы занимали их. Сидя поодаль, я с наслаждением потягивал трубку и вдруг совершенно неожиданно для самого себя нашел ответ на давно мучивший меня вопрос. Нас, мужчин, обычно обвиняют в том, что мы якобы не даем никакой воли женщинам. Я всегда недоумевал, как мы ухитряемся это делать, и, признаюсь, не видел никакого выхода из создавшегося положения. Теперь же я вдруг все понял — Шунонда открыла мне глаза на самую суть проблемы. Без нее я, вероятно, так и продолжал бы блуждать в потемках.
Я видел много примеров женской эмансипации и дома, и за рубежом. Никогда не забуду, например, как в Бирме три благородные дамы среди бела дня на глазах всей честной публики с ожесточением набросились на здорового мужчину. Я с ужасом смотрел тогда на происходящее, а Обхойя завистливо заметила: «Вот бы нашим женщинам так...» Помню случай с моим дядюшкой, которому однажды за что-то досталось в поезде от каких-то марварок,— они изрядно оттрепали его за кос и за уши. Меня тогда поразила реакция моей тетушки, которой он пожаловался на неслыханную наглость представительниц слабого пола. «Вот бы и у нас, бенгальцев, завести такие порядки...» — вздохнула тетушка. Не думаю, чтобы дядюшка согласился на такое нововведение, но дело даже не в этом. Помогло ли бы оно решению женского вопроса? Очень сомневаюсь. И вот наконец здесь, в этом старом, уже изрядно разрушенном доме, сидя на рваной подстилке, я нашел-таки ключ к разгадке. Мне его дала БЛунонда. Я понял, что является основным, самым главным во всей проблеме. Дело вовсе не в том, отнимаем ли мы у женщин свободу или нет,— ни к чему спорить об этом,— а в том, лишаем ли мы их веры в наши заповеди и наши устои. Если да, то нам и приходится пожинать горькие плоды своего безрассудства. Ведь вот Шунонда, чем она покорила нас? Она мне и двух слов не сказала, лишь пригласила войти и сесть. Ни о чем глубокомысленном не говорила она и с Раджлакшми. Зато как просто и откровенно, с какой легкой усмешкой дала понять о своей бедности, когда Оджой из чувства ложной стыдливости попытался было ввести нас в заблуждение по поводу благосостояния этой семьи. И нам сразу стало ясно: нужда нисколько не смущает эту скромно одетую, без единого украшения женщину — она была выше житейских соблазнов. Отец-пандит заботливо и предусмотрительно научил ее самому важному для человека—правдивости и мудрости, пониманию истинной сущности вещей и взаимосвязи всего и вся. Больше он мог ни о чем не тревожиться, ибо, как сложится ее дальнейшая жизнь, было делом второстепенным: станет ли она жить на современный манер, оденет ли туфли с чулками и откроет ли лицо или в знак протеста против несправедливости предпочтет обречь себя и свою семью на лишения и будет жарить бедняцкий рис и изучать «Джогобошиштху». Все это уже не имело существенного значения. Мы вполне могли остаться в неведении и относительно ее образованности, не заговори Оджой о древней книге,— ни в манерах, ни в разговоре не проскальзывало у нее и тени превосходства, хотя и обычной для бенгалок застенчивости в ней тоже не замечалось — она спокойно могла принять незнакомых людей в отсутствие мужа. И муж ей всецело доверял: она взяла на себя роль матери восемнадцатилетнего юноши, часто оставалась с ним одна в доме, а у него не возникало ни малейших подозрений на ее счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Я думала, Шунонде много лет,— повернувшись ко мне, сказала Раджлакшми.— А она еще совсем девочка.
— Ничего себе девочка! — засмеялась та и указала на Оджоя, возившегося с хозяйской трубкой.—Женщина, у которой такой взрослый сын, по-вашему,—девочка?
Как хорошо она смеялась — весело и непринужденно! Оджой спросил ее, зажечь ли ему трубку для гостя.
— Нет, тебе лучше не касаться нашего очага,— шутливым тоном ответила Шунонда.— Кто его знает, к какой касте ты принадлежишь!
И, опасаясь, как бы Оджой не обжегся, сама подошла к огню, достала уголек и, положив его на чашечку трубки, протянула ее юноше, а тот передал трубку мне. Все так же приветливо улыбаясь, Шунонда вернулась к нам и села на свое место. Она производила удивительное впечатление: все в ней было самое обыкновенное — и улыбка, и манера говорить и шутить. Но как разительно отличалась она от остальных женщин! Уже в следующий момент я понял, в чем заключалась ее особенность.
— Ма, мне убрать ее? — спросил Оджой, указывая глазами на старую растрепанную книгу, лежавшую раскрытой на деревянном табурете.
До сих пор никто из нас не замечал ее. Шунонда утвердительно кивнула. Юноша взял книгу и начал приводить ее в порядок.
— Мы так и не кончили «Рассуждений о возникновении»,— с сожалением заметил он.—Когда-то теперь найдется время? Наверное, так и не доберемся до нее.
— Что это за книга, Оджой? — заинтересовалась Раджлакшми.
— «Джогобошиштха».
— Твоя ма жарила рис, а ты читал ей эту книгу? — предположила Раджлакшми.
— Нет,— спокойно ответил Оджой.—Она занималась со мной.
Шунонда даже покраснела от смущения.
— Где мне учить кого-нибудь,— торопливо заговорила она.— Все мои знания не стоят горсти пепла. Просто м>жу часто бывает некогда, а я тут как тут. Вожусь п© хозяйству, вот и слышу, как они читают. Оджой просто так сказал, не подумав.
Оджой молча унес книгу.
Раджлакшми некоторое время о чем-то раздумывала, потом глубоко вздохнула и сказала:
— Если бы мы жили рядом, я бы тоже стала твоей ученицей, сестра. Я ведь ничего не знаю. Мне хотя бы обычные мантры как следует выучить, которые произносят во время домашних обрядов.
Меня не удивили слова Раджлакшми — я часто слышал, как она сокрушалась из-за того, что не знает мантр, и привык к ее жалобам. Но то, что Шунонда никак не прореагировала на них, а только слегка улыбнулась, меня насторожило. Возможно, признание гостьи вызвало у нее недоумение. Она считала, что незачем человеку вызубривать священные тексты, если он их не понимает и не умеет ими пользоваться, а может быть, такое желание встретило у нее пренебрежение — она приняла его за обычную просьбу, какие ей приходилось выслушивать от своих деревенских соседок. Хотя вполне возможно, она промолчала просто из вежливости и никаких особых мыслей не имела. Но так или иначе, я знал: если она поставит Раджлакшми на одну доску с обычными женщинами, ей со временем придется пожалеть о своем поспешном выводе.
Проницательная Раджлакшми мгновенно почувствовала заминку в разговоре и больше о мантрах не заводила речи. Она умело перевела разговор на хозяйство, и вскоре между женщинами завязалась оживленная беседа. Я не пытался вслушиваться в их негромкую речь, а всецело занялся своей трубкой.
Меня нисколько не интересовало, какие сложные житейские проблемы занимали их. Сидя поодаль, я с наслаждением потягивал трубку и вдруг совершенно неожиданно для самого себя нашел ответ на давно мучивший меня вопрос. Нас, мужчин, обычно обвиняют в том, что мы якобы не даем никакой воли женщинам. Я всегда недоумевал, как мы ухитряемся это делать, и, признаюсь, не видел никакого выхода из создавшегося положения. Теперь же я вдруг все понял — Шунонда открыла мне глаза на самую суть проблемы. Без нее я, вероятно, так и продолжал бы блуждать в потемках.
Я видел много примеров женской эмансипации и дома, и за рубежом. Никогда не забуду, например, как в Бирме три благородные дамы среди бела дня на глазах всей честной публики с ожесточением набросились на здорового мужчину. Я с ужасом смотрел тогда на происходящее, а Обхойя завистливо заметила: «Вот бы нашим женщинам так...» Помню случай с моим дядюшкой, которому однажды за что-то досталось в поезде от каких-то марварок,— они изрядно оттрепали его за кос и за уши. Меня тогда поразила реакция моей тетушки, которой он пожаловался на неслыханную наглость представительниц слабого пола. «Вот бы и у нас, бенгальцев, завести такие порядки...» — вздохнула тетушка. Не думаю, чтобы дядюшка согласился на такое нововведение, но дело даже не в этом. Помогло ли бы оно решению женского вопроса? Очень сомневаюсь. И вот наконец здесь, в этом старом, уже изрядно разрушенном доме, сидя на рваной подстилке, я нашел-таки ключ к разгадке. Мне его дала БЛунонда. Я понял, что является основным, самым главным во всей проблеме. Дело вовсе не в том, отнимаем ли мы у женщин свободу или нет,— ни к чему спорить об этом,— а в том, лишаем ли мы их веры в наши заповеди и наши устои. Если да, то нам и приходится пожинать горькие плоды своего безрассудства. Ведь вот Шунонда, чем она покорила нас? Она мне и двух слов не сказала, лишь пригласила войти и сесть. Ни о чем глубокомысленном не говорила она и с Раджлакшми. Зато как просто и откровенно, с какой легкой усмешкой дала понять о своей бедности, когда Оджой из чувства ложной стыдливости попытался было ввести нас в заблуждение по поводу благосостояния этой семьи. И нам сразу стало ясно: нужда нисколько не смущает эту скромно одетую, без единого украшения женщину — она была выше житейских соблазнов. Отец-пандит заботливо и предусмотрительно научил ее самому важному для человека—правдивости и мудрости, пониманию истинной сущности вещей и взаимосвязи всего и вся. Больше он мог ни о чем не тревожиться, ибо, как сложится ее дальнейшая жизнь, было делом второстепенным: станет ли она жить на современный манер, оденет ли туфли с чулками и откроет ли лицо или в знак протеста против несправедливости предпочтет обречь себя и свою семью на лишения и будет жарить бедняцкий рис и изучать «Джогобошиштху». Все это уже не имело существенного значения. Мы вполне могли остаться в неведении и относительно ее образованности, не заговори Оджой о древней книге,— ни в манерах, ни в разговоре не проскальзывало у нее и тени превосходства, хотя и обычной для бенгалок застенчивости в ней тоже не замечалось — она спокойно могла принять незнакомых людей в отсутствие мужа. И муж ей всецело доверял: она взяла на себя роль матери восемнадцатилетнего юноши, часто оставалась с ним одна в доме, а у него не возникало ни малейших подозрений на ее счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159