— Оно станет для меня только истинней. Давай бросим все, гошай, и отправимся странствовать вдвоем.
Я покачал головой.
— Нет, Комоллота, завтра я уезжаю. Но прежде я хотел бы узнать, что с Гохором.
— Что с Гохором? О нем тебе знать не надо. Так ты действительно завтра уедешь?
— Да.
— Когда ты снова попадешь в этот монастырь, Комол-лоту ты уже не застанешь, гошай.
ГЛАВА VIII
Я понимал, что оставаться здесь нельзя ни минуты, но в то же время кто-то неведомый словно нашептывал мне: ну зачем тебе уезжать? Ты собирался провести здесь неделю. Так оставайся. Что тебе стоит?
Ночью в постели я думал—кто они, эти обитатели моего тела, которые тянут его в разные стороны? В чьих словах больше правды? Кто из них мое настоящее «я»? Совесть, ум, чувства, желания—сколько названий, сколько философских определений, но никто по сей день не смог установить, что есть несомненная истина. Почему, стоит мне принять что-нибудь за благо для себя, как появляется желание и ставит свои препоны? Почему нет конца этому разладу в душе, этой внутренней борьбе? Сердце говорит, что лучше уехать, что в этом для меня благо, почему же в следующую минуту оно вдруг переполняется скорбью? Ум, совесть, душа, желание— сколько придумано слов, но в чем же истинное успокоение?
И все-таки завтра придется уезжать. Отступать нельзя. Я стал думать, как лучше это сделать. Можно исчезнуть, как дети,— без всяких объяснений. Не говоря ни слова, поставить всех перед свершившимся фактом.
Я решил не спать и удалиться под покровом темноты еще до начала утренней службы. Правда, было одно затруднение — сумка с приданым Пунту оставалась у Комоллоты. Впрочем, это не так важно. Я напишу ей из
Калькутты либо из Бирмы и, таким образом, достигну еще одной цели: ей поневоле придется задержаться здесь до моего возвращения и она не сможет пуститься в странствия. А тех нескольких рупий, которые завалялись в моем кармане, вполне хватит, чтобы добраться до Калькутты.
Так прошла большая часть ночи. И должно быть, оттого, что я не раз принимал твердое решение не смыкать глаз, ко мне незаметно подкрался сон. Не знаю, долго ли я спал, только вдруг сквозь сон я услышал музыку. Сперва я подумал, что еще не кончилась вечерняя молитва, но потом мне стало ясно, что это уже началась утренняя. Однако знакомых оглушительных ударов гонга слышно не было. Я никак не мог стряхнуть с себя неодолимую дремоту, глаза мои не желали размыкаться. Неожиданно откуда-то донесся мелодичный, негромкий, ласковый призыв на мелодию утренней раги: «Проснись, Радха, проснись, Радха, сколько можно дремать на груди Кало Маника?»
— Гошай, до каких же пор ты будешь спать, вставай!
Я привстал. Москитная сетка была уже поднята, окно распахнуто — прямо передо мной с ветвей манго свисали длинные гроздья цветов лианы, а в просветах между ними, словно зарево от далекого ночного пожара, проглядывали бледно-розовые полосы неба. Меня охватила непонятная грусть. Летучие мыши, должно быть, возвращались в свои гнезда, и до меня донесся шелест их крыльев. Я понял, что близится рассвет. Этот край — царство певчих птиц, монастырь, должно быть,— их столица, а громадное дерево бокул—рыночная площадь, где они ведут все свои дела. Увидев их днем, нельзя не поразиться этому разноликому и разноязыкому сборищу, разнообразию их пестрых нарядов. А по ночам на каждой ветке деревьев, окружающих монастырь, собираются их неисчислимые стаи. Я слышал звуки пробуждения,—должно быть, сейчас они умываются и приводят себя в порядок, а потом начнутся танцы и песни на весь день. Они, словно артисты из Лакнау, не знают устали и ни на минуту не прекращают своих упражнений. Песнопения вишнуитов в храме хоть ненадолго, но затихают, здесь же перерыва не бывает. У птиц все равны—и маленькие, и большие, и хорошие, и плохие, и, хочешь ты или нет, тебе все равно придется их слушать. Такие, видимо, порядки в этом царстве. Мне вспомнилось, как вчера в полдень пронзительная перебранка двух пичужек мешала мне уснуть и как другая птица в чаще тростника на берегу реки, должно быть справедливо возмутившись, как и я, принялась ругать их еще пронзительней и все никак не могла остановиться. Хорошо еще, что здесь ке водятся павлины. Если бы и они присоединились к этому празднику песен, человеку было бы несдобровать. День еще не вступил в свои права, и, пожалуй, можно было спокойно поспать еще немного, но тут я вспомнил о вчерашнем решении. Мой план— бежать под покровом темноты — провалился благодаря бдительности моей стражницы.
— Я не Радха,— сердито проворчал я,— и на моем ложе нет Кришны. Скажи, зачем тебе понадобилось будить меня среди ночи?
— Какая же теперь ночь? — возразила Комоллота.— Ведь ты должен утренним поездом отправиться в Калькутту. Иди умойся, я приготовлю тебе чай. Только не вздумай купаться, а то заболеешь с непривычки.
— Если даже я и поеду утренним поездом, почему ты меня так торопишь?
— Я хочу проводить тебя до шоссе, прежде чем все проснутся.
В полумраке я не мог разглядеть ее лица, но заметил, что волосы у нее влажные. Она только что искупалась.
— Ты проводишь меня до шоссе и вернешься в монастырь? — спросил я.
— Да. Вот твоя сумка,— сказала она, кладя ее на постель.— Береги ее в дороге да проверь, все ли на месте.
Я не сразу нашелся, что ответить.
— Комоллота, ты напрасно избрала путь отшельницы. Когда-то тебя звали Уша, и ты так и осталась дочерью торговца!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Как ты могла предложить мне пересчитать деньги? Тех, кто на словах далек от земной жизни, а тревожится о деньгах, называют лицемерами. Перед уходом я пожалуюсь старшему гошаю — пусть он вычеркнет твое имя из монастырского списка. Ты — позор вишнуитской общины.
Комоллота не ответила.
— Мне не хочется уезжать,— сказал я, немного помолчав.
— Тогда поспи еще. Только, когда встанешь, дай мне знать, хорошо?
— А что ты собираешься делать?
— Пойду рвать цветы.
— В такой темноте? И тебе не страшно?
— А чего мне бояться? Для утреннего богослужения цветы приношу я, у других и без того много дел.
Говоря о других, она имела в виду остальных вишну-иток. За два дня, проведенных здесь, я увидел, что незаметно для всех большую часть монастырских забот несет на себе Комоллота. Ее авторитет признавали все. Но благодаря ее мягкости, благожелательности и прежде всего умению самоотверженно трудиться, не привлекая к себе внимания, ее главенство проявлялось так просто и естественно, что никакая скверна зависти или ненависти не могла ее коснуться. И эта Лакшми вишнуитского монастыря была охвачена страстным желанием его покинуть. Я прекрасно понимал, какое это будет несчастье для всех, в какое затруднительное положение попадут эти беззаботные люди, и почувствовал к ним сострадание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159