От нее нужно ехать миль двадцать пять на волах, причем дорога была тяжелая и опасная, шла мимо заброшенных полей, где нет ни деревьев, ни водоемов. Земля там тоже плохая, каменистая— краснозем, а местами совсем черная, словно обгорелая. Выложив эти сведения, Ротон пристально посмотрел на меня, словно проверяя произведенное впечатление, а потом заключил:
— Сами видите, бабу, какая радость жить там. Ну скажите на милость, зачем нам бросать Патну, это золотое место, и ехать невесть куда?
Я тяжело вздохнул. Как мне было объяснить ему, почему его хозяйка хотела увезти меня из «золотого места» в пустыню, к людям самых низких каст?!
— Возможно, нам приходится ехать туда из-за моей болезни,— предположил я.— Доктора говорят, я здесь вряд ли поправлюсь.
— Да разве вы один болеете, бабу? — возразил Ротон.— Кто же едет на поправку в эту Гонгамати?
«Не знаю, куда едут другие,— подумал я,— и едут ли они вообще. Может быть, их хворости несложные и излечиваются в обычной обстановке, а у нас с Раджлакшми заболевание серьезное и необычное. Тут, пожалуй, требуется именно Гонгамати».
— А какие расходы предстоят,— продолжал Ротон.— Ведь там у ма ничего нет, даже жилья. Одному сборщику налогов послали две тысячи рупий, чтобы подготовил нам глинобитный дом. Нет, бабу, что ни говорите, а затея эта нехорошая. Да и о слугах тоже не подумали, каково им придется. Словно мы и не люди!
Его огорчение и раздражение забавляли меня.
— Но ты же можешь не ехать,— заметил я.— Силой никто тебя туда не отправит.
Он грустно глянул на меня и тяжело вздохнул:
— Ма заставит. Ока знает особое заклинание. Прикажет нам отправиться к Яме, и то никто не ослушается...
Расстроенный, он вышел.
Слова Ротона произвели на меня впечатление, хотя я и понимал, что он преувеличивает. «Значит, не только со мной происходят необъяснимые вещи»,— подумал я. Конечно, меня смешила его уверенность в том, что Раджлакшми знает чудодейственные заклинания,— я в них не верил. Однако признание, что никто в этом доме никогда не осмелится пренебречь ее приказаниями, вплоть до того, что послушно отправится в потусторонний мир, заставило меня задуматься. Я сам что только не делал, чтобы расстаться с ней и забыть ее! Ссорился и уезжал прочь, становился саньяси, даже отправлялся за море на далекую чужбину, лишь бы только никогда больше не встречаться с ней вновь. Все мои усилия оказывались тщетными! И вот когда я наконец уступил своей слабости и капитулировал, Ротон заявляет, что все дело в заклинании!
Правда, устрой я ему настоящий допрос, оказалось бы, что он и сам по-настоящему не верил в свои слова.
Неожиданно я заметил Раджлакшми, которая шла с озабоченным видом, держа в руках большую каменную чашу.
— Послушай! — крикнул я ей.— Говорят, ты знаешь заклинания. Правда это?
Она остановилась и нахмурилась:
— Что знаю?
— Заклинания.
Она плутовато улыбнулась.
— Конечно, знаю,— весело ответила она и пошла было дальше, но вдруг остановилась и внимательно посмотрела на меня.
— Это на тебе вчерашняя рубашка? Я оглядел себя.
— Да, вчерашняя. Но она еще хорошая, совсем белая...
— Меня интересует не ее цвет, а чистая ли она. Она ведь уже вся пропотела.— Она снова улыбнулась и заметила:— Ты всегда обращаешь внимание только на внешнюю сторону. Когда же наконец научишься смотреть и на изнанку?
Она негромко позвала Ротона, но тот не отозвался— не в обычае слуг этого дома было сразу реагировать на зов хозяйки, если в ее голосе не слышалось должной строгости. Все тогда предпочитали минут пять повременить.
Раджлакшми поставила чашу на пол и сама отправилась за свежей рубашкой.
— Передай своему министру Ротону,— сказала она мне,— пока он еще не научился колдовать, пусть как следует исполняет свои обязанности.— И, взяв свою чашу, она ушла.
Поменяв рубашку, я убедился, что с изнанки она действительно загрязнилась. Этого и следовало ожидать, а так как в тот момент я настроился на философский лад, несоответствие между внешней и внутренней стороной одной и той же вещи дало новый толчок моим мыслям.
Я как-то особенно ясно осознал, что аналогичное единение противоположных начал было и в Раджлакшми. Меня всегда раздражало в ней ее маниакальное стремление к чистоте. Часто оно казалось мне неразумным и тягостным, настоящим насилием над личностью, и, хотя я постепенно примирился с ее причудами, иногда это пристрастие было мне неприятно. Но теперь я все увидел в новом свете, понял, что у этой удивительной женщины тоже имелись как бы две стороны: одна — видимая, а другая —скрытая. Они сосуществовали, однако каждая влекла ее к разной жизни и толкала на различные поступки.
Когда-то меня занимало, в каких грязных водоемах бурных страстей Пьяри, в пору ее пылкой юности, мог вырасти этот прекрасный лотос — цветок удивительного незапятнанного 43/вства, которое еще в детстве овладело Раджлакшми. Теперь я понял: цветок этот растила и лелеяла не Пьяри, а Раджлакшми. Обе они, как и их имена, символизировали и олицетворяли две разные стороны женской натуры, я же не понимал этого и потому поражался, как могла одна из них так долго жить в другой. Но таков человек. Поэтому-то он и человек.
Я никогда не интересовался историей Пьяри, как не знал и всей жизни Раджлакшми, но я видел — они ничем не походили друг на друга. У них не было ничего общего ни в поведении, ни в характерах — они были антиподами друг другу. Потому-то бури и штормы, бушевавшие в жизни одной, не могли возмутить спокойных вод другой, где в укромных заводях рос и расцветал прекрасный лотос чистой любви. Потому-то и не опал ни один из его лепестков.
Уже сгустилась вечерняя тьма, а я все сидел не шевелясь, поглощенный своими мыслями. Я думал о том, что человек — это не только его внешний облик, его тело, остающееся неизменным, но и его внутренняя сущность. Пьяри теперь нет, она умерла, хотя и запятнала грязью тело, в котором жила. Так смею ли я теперь думать только об этой грязи и не замечать безупречной чистоты Раджлакшми, прошедшей через горнило жесточайших страданий? Разве имею я право выносить человеку приговор только на основании тех ошибок и проступков, которые совершил обитающий в нем злой дух, и не видеть, что в нем победило божество, молча и терпеливо сносившее все страдания и унижения? Справедливо ли это? Нет, нет,— говорили мне ум и сердце,— так судить нельзя. Это неправильно. Не так давно я сам, усталый и измученный, покорившись своей слабости, решил отдаться на милость Раджлакшми, принести себя ей в дар, как я тогда считал. Но моя душа не принимала этого самоотречения — было в нем что-то недостойное. Теперь я понял, что меня смущало: по существу, это был не дар, а притворство, самый настоящий обман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159