– Какой еще торопыга?
– Если вдова невиновна, если вообще никто в смерти Перка не виновен, то он – торопыга, тот, кто торопит естественный ход событий, тот, кто раньше времени выпрыгивает.. – Не договорив, он сделал большой глоток своего напитка.
– Из окна?
– Необязательно. Вообще из лодки – Язык у него заплетался, и я подумал, что тот бокал, с которым я застал его, когда вошел в зал, был не первым и, вероятно, не вторым
– Ну и названьице вы придумали
– Не мы – мы названия не придумываем. Мы лишь вносим их в картотеки.
Пьяный полицейский, говорящий афоризмами, – это уже слишком. Я решил, что мне пора уходить. Но не тут-то было. Он схватил меня за рукав:
– Постойте, вы куда? Останьтесь… На нас начали оглядываться. Я снова присел. Виттенгер молчал, рассматривая что-то на донышке бокала.
– Выкладывайте, а то я спешу.
– Успеете, – ответил он так, будто знал, куда я спешу.
– Кроме дела Перка, вы еще что-нибудь ведете? – Я решил помочь ему, а то сидеть нам здесь до закрытия.
– Как вы думаете, почему они это делают? – задал он встречный вопрос.
– Делают что?
– Не прикидывайтесь дурачком! – взревел он. – Себя убивают зачем, спрашиваю!
Робкая парочка топталась у соседнего столика. Девушка едва заметным движением головы показала в сторону пьяного Виттенгера и сделала страшные глаза. Молодой человек кивнул в ответ, и они ушли в другой конец зала. Я посмотрел вслед удалявшейся паре. Нужно было что-то ответить, но отвечать не хотелось. Над словом «самоубийство» довлеет табу, говорить на эту тему – как прилюдно раздеваться. Для Виттенгера табу, безусловно, тоже существовало, иначе зачем придумывать этот шутовской эвфемизм – «торопыга». Я взял у него бокал с коньком и отлил половину себе в шипучку. Полицейский осоловевшим взглядом следил за своим бокалом. Выражение лица у него было такое, будто бокал совершил все перемещения совершенно самостоятельно, без моей помощи. То, что в конце концов бокал снова оказался перед ним, его успокоило. Я сделал несколько глотков, крутившаяся в голове мысль обрела форму, но не содержание. Содержание так и осталось в той странной книге, откуда, собственно, происходила и сама мысль. Я осторожно предположил:
– Возможно, они вовсе и не себя убивают.
– Вы хотите сказать «не сами», в смысле, всем им кто-то помог? – Виттенгер не понял мою идею. Честно говоря, я и сам ее плохо понимал.
– Нет, не то… понимаете, себя убить невозможно – ну как невозможно самого себя съесть – что-то обязательно останется – челюсть хотя бы. Поэтому должно произойти какое-то разделение. Разделение души и тела, но еще до того, как свершится само действие. Или разделение самой души…
– Все не так, – отмахнулся Виттенгер, – челюсть какую-то приплел, к черту челюсти! Вот скажите, с вами бывает так: вы знаете, но не можете сказать, или наоборот, рады бы сказать, но не знаете, как именно сказать?
Это мне знакомо. Я сказал, что такое со мною часто бывает.
– Видимо, не часто, раз вы еще живы, – мрачно заявил он, – так вот, самоубийство – это знак, последнее сообщение, если угодно. В жизни мы много расставляем знаков – таких, которые ничем не выразимы, кроме как собою. Живым такие знаки ни в жизнь не разгадать. Вот так. А вы челюсть! И он что есть силы стукнул по столу кулаком. Зазвенела посуда.
– Стойте, вы же мне подали отличную идею! – вдруг осенило его. – А я пока вас ждал, все сидел и думал, куда же тот торопыга запропастился. Теперь все понятно. – И он зашелся дурным пьяным смехом. – От его души отделилась какая-то часть, убила его, а потом, видать, передумала и сделала ноги – и ноги, и руки, и все остальное…
Я ничего не понял. Виттенгер продолжал хохотать, приговаривая, что, мол, какое отличное объяснение я придумал.
– Какой еще торопыга у вас запропастился, что вы несете? – Я пытался добиться от него вразумительного ответа. Наконец он перестал смеяться и внезапно протрезвевшим голосом объяснил:
– Вчера вечером привезли одного типа. Он убил себя разрядом цефалошокера. А сегодня утром он исчез.
– Откуда исчез?
– Из патологоанатомической лаборатории. Представляете себе?
– Нет, не представляю, – признался я, – вы хотите сказать, что тело украли?
– Я тоже так сначала подумал, но, принимая во внимание вашу оригинальную теорию, совсем иное объяснение в голову лезет.
– Так вот из-за чего вы сегодня, мягко говоря, не в себе! – догадался я.
– Да, черт возьми! – И он снова стукнул кулаком по столу.
К нам подошел служащий ресторана. Спросил, все ли у нас в порядке. Виттенгер схватил его за лацкан и сказал, что у нас не все в порядке и в порядке никогда не будет. Назревал скандал. Я взял Виттенгера под руку и потащил к выходу. На улице он немного оклемался, но ровно настолько, чтобы самостоятельно залезть в флаер. Я повторял ему, как заклинание: во-первых, установить слежку за вдовой Перка. Во-вторых, проверить, где она была на следующий день после смерти Перка. Виттенгер старательно кивал в ответ. Убедившись, что он, в прямом смысле, включил автопилот, я с ним распрощался.
Придя домой, я первым делом проверил, не пришел ли ответ на мой запрос о Лефевре. Ответа с Земли еще ждать и ждать, но с соседних планет кое-что поступило.
Статьи были написаны на всех языках, кроме того единственного, на котором говорю я сам. Я поручил компьютеру сделать перевод, а пока он потел, занялся приготовлениями к бессонной ночи. Приготовления заключались, главным образом, в поисках заначки натурального кофе. Я точно помнил, что из тех шести банок, что Татьяна как-то раз привезла с Земли, по крайней мере одна должна была остаться. И я ее куда-то сунул, но куда – вспомнить не мог, впрочем, это не имело большого значения, поскольку Татьяна ее наверняка перепрятала перед отъездом. Она археолог и спрятать от нее что-либо – дело безнадежное. А сама она просто обожает прятать мои вещи, называя это уборкой. Потом издевается надо мной, мол, преступников ищу, а куда собственный бластер дел – не помню. Берх говорит, что это у нее такое профессиональное заболевание – все прятать. Превратности профессии понуждают Татьяну отыгрываться на мне. Если так рассуждать, то меня должно тянуть на преступления. И если Татьяна будет продолжать в том же духе, то она и станет моей первой жертвой. Так ей и скажу, когда приедет.
Кофе нашелся в банке из-под диетических тянучек, хотя я вспомнил, и теперь уже точно, что пересыпал его в похожую, но из-под какао. Тоже, кстати, привезенного Татьяной из очередной поездки на нашу историческую родину. Это она так Землю называет, хотя, что до меня, и Фаон сойдет за родину, – историческую или фактическую – не важно. Только ни кофе, ни какао у нас не растет. Холодно слишком – даже на экваторе.
К тому времени как я приготовил и кофе и то, чем можно его закусить, компьютер закончил перевод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113