Кстати, полиции я о вас ничего не сказал.
А вот за это большое спасибо, подумал я.
– Как он был убит?
– Похоже, опять цефалошокер, – коротко ответил Бруц.
Возникла неловкая пауза.
– У вас все? – полюбопытствовала Татьяна.
– Пожалуй, что все, – нерешительно ответил Бруц и отступил к дверям. – Да, чуть не забыл, – сказал он, стоя уже в дверях, – просто так… на будущее, учтите – Абме-тов – левша. – И он указал на третий столовый прибор. – До встречи!
Он ушел, оставив нас сидеть с разинутыми ртами. Давненько я так не прокалывался. Зато я теперь знаю другую, не менее важную вещь: у Абметова нет алиби на время с восьми до девяти часов – иначе с чего это ему так быстро соглашаться на мое предложение. Был и другой вариант: Абметов встречался с кем-то, кого он предпочел бы не афишировать.
Первым, кто заявился к нам с утра был, Абметов. Он пребывал в крайнем возбуждении.
– Вы уже слыхали новость?! – воскликнул он. В его глазах мелькнула догадка. – А, я, кажется, понимаю… Так вот для чего Татьяна попросила меня составить вам компанию не до восьми, а до девяти! Но, мой друг, – его тон внезапно стал развязным, – как вы-то в это дело вляпались? Неужели госпожа Бланцетти снова утверждает, что видела вас недалеко от места преступления? Впрочем, я догадываюсь – вы купили крылатую пирамидку именно у того, убитого торговца. Но ведь этого абсолютно недостаточно для того, чтобы вас подозревать! Так в чем же тогда дело?
– Дело в том, что я видел убийцу. Он еще больше растерялся:
– Вы хотите сказать, что оказались на месте преступления в тот самый момент, когда… Но как вас угораздило? Или нет, не надо, не говорите – меня это не касается. Но я всецело на вашей стороне. Если нужно, я кому угодно скажу, что мы все время были вместе… В смысле, в то время, когда произошло убийство.
– А вас самих с восьми до девяти никто не видел? – спросил я.
– Никто, кто мог бы опровергнуть наше с вами алиби, уверенно ответил Абметов. – Но расскажите же, как выглядел убийца? И как все произошло?
– Как все произошло, я сказать не могу, поскольку видел очень мало, – признался я. – Мужчина, скорее худой, чем полный – вот, пожалуй и все. Человек, если это действительно человек, – добавил я, понизив голос, – мог быть тем, кто напал на Бланцетти. Большего я, к сожалению, сказать не могу.
Взгляд у Абметова потускнел – без сомнения, он обратил внимание на мою оговорку.
– Так вы считаете, что… ОНИ где-то рядом, – он сделал упор на слове «они», – но почему? Почему вы думаете, что убийство торговца – их рук дело?
Связь: пирамидка – крылатый треугольник – Номура была известна только мне, и с Абметовым я делиться не собирался. Татьяна, в недоумении слушавшая наш диалог, наконец не выдержала:
– Да объясните же наконец, кто это ОНИ и кого это ИХ! Я же имею право знать!
– Имеешь, имеешь, но не все сразу, – сказал я ей, – подожди нас в спальне. – И я вытолкал ее за дверь. Отправить бы ее первым же рейсом обратно на Фаон, но при ее упрямстве отправлять пришлось бы багажом.
– Мы теперь оба связаны с этим делом, вы должны мне доверять, – настаивал Абметов, окончательно перейдя на шепот.
– Прошу вас, не настаивайте, – убеждал я его, – для вас же безопаснее ничего о них не знать. Тем более что вы в гомоидов не верите.
– Поверю, если мне будут предоставлены доказательства, – возразил он.
– Считайте, что труп торговца и есть то самое доказательство!
– Ладно, как вам будет угодно… – сказал он обиженно и добавил: – Хотя, право, странно – я помогаю вам, как могу, а вы относитесь ко мне с таким недоверием.
В этом он был прав – доверять ему у меня не было никаких оснований. Но я стал убеждать его в обратном:
– Напротив, я вам доверяю. В противном случае я бы не стал вам говорить о связи между убийством торговца и гомои-дами. А гомоидов, судя по всему, вы знаете лучше меня…
Абметов в знак протеста замахал руками. Я поправился:
– Теоретически, конечно, только теоретически. Поэтому мне необходима ваша помощь. Если считать, что убийца – гомоид, то какие у него могли быть мотивы, как вы думаете?
Абметов пожал плечами:
– Вы же сами их обозвали психами. А какие мотивы у психа? Никаких. Тяга к насилию может быть запрограммирована в самой модели.
Тут я припомнил кое-что из того, что говорил мне Стас.
– Вы говорите о той вероятности, с которой нестабильная модель выбирает зло? Эта вероятность может быть не такой, как у людей?
– Безусловно. Вы знаете, что такое сублимационное число?
Это я знал:
– Золотое сечение!
– Для модели Лефевра сублимационное число действительно равно золотому сечению, то есть приблизительно шестидесяти двум процентам – или ноль целых, шестьдесят две сотых – если мерить в долях от единицы. Я спросил, понимаете ли вы смысл этого числа?
– Грубо говоря, сублимационное число равно той вероятности, с которой мы выбираем добро. Я где-то слышал, что те, кому добро и зло одинаково безразличны, любят все квадратное, – попробовал я сострить.
– Ну разве что грубо говоря… – Моя шутка его не тронула. – В какой-то мере это число действительно выражает нашу способность различать добро и зло, наше, пусть и не абсолютное, предпочтение первого – второму. Но я бы сказал иначе: сублимационное число показывает, насколько человек тянется к добру, предпочитая его в тех ситуациях, когда лично человеку безразлично, что выбрать – добро или зло. У нестабильных моделей с одним решением уравнения сублимационное число может оказаться совсем иным, чем у нас с вами. Если решения два, то одно или оба числа могут отличаться от золотого сечения.
– Другими словами, есть модели злые, а есть – добрые. У «злых» моделей сублимационное число меньше человеческого, у «добрых» – больше. Отчего природа не создала человека с сублимационным числом, равным единице или хотя бы близким к единице?
– Есть одна сложность. Чем ближе сублимационное число к одной второй, тем легче мыслящий организм приспосабливается к окружающей среде. Организм более гибок, более податлив, он в большей степени расположен к так называемому естественному отбору. С другой стороны, чем ближе сублимационное число к нулю или единице, то есть к крайним точкам, тем целеустремленнее мыслящий организм. Франкенберг выдвинул интересную гипотезу. Он считал, что если сообщество мыслящих существ достигло той стадии, когда борьба за существование переСтаст быть главной заботой такого сообщества, то близость сублимационного числа к единице может ускорить процесс интеллектуального и нравственного развития. Мое возражение этой гипотезе чисто терминологическое – слова «нравственный» или «интеллектуальный» придумал человек с вполне определенным, раз и навсегда фиксированным, сублимационным числом – ноль целых, шестьдесят две сотых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
А вот за это большое спасибо, подумал я.
– Как он был убит?
– Похоже, опять цефалошокер, – коротко ответил Бруц.
Возникла неловкая пауза.
– У вас все? – полюбопытствовала Татьяна.
– Пожалуй, что все, – нерешительно ответил Бруц и отступил к дверям. – Да, чуть не забыл, – сказал он, стоя уже в дверях, – просто так… на будущее, учтите – Абме-тов – левша. – И он указал на третий столовый прибор. – До встречи!
Он ушел, оставив нас сидеть с разинутыми ртами. Давненько я так не прокалывался. Зато я теперь знаю другую, не менее важную вещь: у Абметова нет алиби на время с восьми до девяти часов – иначе с чего это ему так быстро соглашаться на мое предложение. Был и другой вариант: Абметов встречался с кем-то, кого он предпочел бы не афишировать.
Первым, кто заявился к нам с утра был, Абметов. Он пребывал в крайнем возбуждении.
– Вы уже слыхали новость?! – воскликнул он. В его глазах мелькнула догадка. – А, я, кажется, понимаю… Так вот для чего Татьяна попросила меня составить вам компанию не до восьми, а до девяти! Но, мой друг, – его тон внезапно стал развязным, – как вы-то в это дело вляпались? Неужели госпожа Бланцетти снова утверждает, что видела вас недалеко от места преступления? Впрочем, я догадываюсь – вы купили крылатую пирамидку именно у того, убитого торговца. Но ведь этого абсолютно недостаточно для того, чтобы вас подозревать! Так в чем же тогда дело?
– Дело в том, что я видел убийцу. Он еще больше растерялся:
– Вы хотите сказать, что оказались на месте преступления в тот самый момент, когда… Но как вас угораздило? Или нет, не надо, не говорите – меня это не касается. Но я всецело на вашей стороне. Если нужно, я кому угодно скажу, что мы все время были вместе… В смысле, в то время, когда произошло убийство.
– А вас самих с восьми до девяти никто не видел? – спросил я.
– Никто, кто мог бы опровергнуть наше с вами алиби, уверенно ответил Абметов. – Но расскажите же, как выглядел убийца? И как все произошло?
– Как все произошло, я сказать не могу, поскольку видел очень мало, – признался я. – Мужчина, скорее худой, чем полный – вот, пожалуй и все. Человек, если это действительно человек, – добавил я, понизив голос, – мог быть тем, кто напал на Бланцетти. Большего я, к сожалению, сказать не могу.
Взгляд у Абметова потускнел – без сомнения, он обратил внимание на мою оговорку.
– Так вы считаете, что… ОНИ где-то рядом, – он сделал упор на слове «они», – но почему? Почему вы думаете, что убийство торговца – их рук дело?
Связь: пирамидка – крылатый треугольник – Номура была известна только мне, и с Абметовым я делиться не собирался. Татьяна, в недоумении слушавшая наш диалог, наконец не выдержала:
– Да объясните же наконец, кто это ОНИ и кого это ИХ! Я же имею право знать!
– Имеешь, имеешь, но не все сразу, – сказал я ей, – подожди нас в спальне. – И я вытолкал ее за дверь. Отправить бы ее первым же рейсом обратно на Фаон, но при ее упрямстве отправлять пришлось бы багажом.
– Мы теперь оба связаны с этим делом, вы должны мне доверять, – настаивал Абметов, окончательно перейдя на шепот.
– Прошу вас, не настаивайте, – убеждал я его, – для вас же безопаснее ничего о них не знать. Тем более что вы в гомоидов не верите.
– Поверю, если мне будут предоставлены доказательства, – возразил он.
– Считайте, что труп торговца и есть то самое доказательство!
– Ладно, как вам будет угодно… – сказал он обиженно и добавил: – Хотя, право, странно – я помогаю вам, как могу, а вы относитесь ко мне с таким недоверием.
В этом он был прав – доверять ему у меня не было никаких оснований. Но я стал убеждать его в обратном:
– Напротив, я вам доверяю. В противном случае я бы не стал вам говорить о связи между убийством торговца и гомои-дами. А гомоидов, судя по всему, вы знаете лучше меня…
Абметов в знак протеста замахал руками. Я поправился:
– Теоретически, конечно, только теоретически. Поэтому мне необходима ваша помощь. Если считать, что убийца – гомоид, то какие у него могли быть мотивы, как вы думаете?
Абметов пожал плечами:
– Вы же сами их обозвали психами. А какие мотивы у психа? Никаких. Тяга к насилию может быть запрограммирована в самой модели.
Тут я припомнил кое-что из того, что говорил мне Стас.
– Вы говорите о той вероятности, с которой нестабильная модель выбирает зло? Эта вероятность может быть не такой, как у людей?
– Безусловно. Вы знаете, что такое сублимационное число?
Это я знал:
– Золотое сечение!
– Для модели Лефевра сублимационное число действительно равно золотому сечению, то есть приблизительно шестидесяти двум процентам – или ноль целых, шестьдесят две сотых – если мерить в долях от единицы. Я спросил, понимаете ли вы смысл этого числа?
– Грубо говоря, сублимационное число равно той вероятности, с которой мы выбираем добро. Я где-то слышал, что те, кому добро и зло одинаково безразличны, любят все квадратное, – попробовал я сострить.
– Ну разве что грубо говоря… – Моя шутка его не тронула. – В какой-то мере это число действительно выражает нашу способность различать добро и зло, наше, пусть и не абсолютное, предпочтение первого – второму. Но я бы сказал иначе: сублимационное число показывает, насколько человек тянется к добру, предпочитая его в тех ситуациях, когда лично человеку безразлично, что выбрать – добро или зло. У нестабильных моделей с одним решением уравнения сублимационное число может оказаться совсем иным, чем у нас с вами. Если решения два, то одно или оба числа могут отличаться от золотого сечения.
– Другими словами, есть модели злые, а есть – добрые. У «злых» моделей сублимационное число меньше человеческого, у «добрых» – больше. Отчего природа не создала человека с сублимационным числом, равным единице или хотя бы близким к единице?
– Есть одна сложность. Чем ближе сублимационное число к одной второй, тем легче мыслящий организм приспосабливается к окружающей среде. Организм более гибок, более податлив, он в большей степени расположен к так называемому естественному отбору. С другой стороны, чем ближе сублимационное число к нулю или единице, то есть к крайним точкам, тем целеустремленнее мыслящий организм. Франкенберг выдвинул интересную гипотезу. Он считал, что если сообщество мыслящих существ достигло той стадии, когда борьба за существование переСтаст быть главной заботой такого сообщества, то близость сублимационного числа к единице может ускорить процесс интеллектуального и нравственного развития. Мое возражение этой гипотезе чисто терминологическое – слова «нравственный» или «интеллектуальный» придумал человек с вполне определенным, раз и навсегда фиксированным, сублимационным числом – ноль целых, шестьдесят две сотых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113