Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:
– Я хочу побывать и в других кофейнях.
– Но наша кофейня – лучшая из всех,– удивленно отозвался Шафеи.
– Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.
– Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:
– Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них – поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.
– Поэт готов соврать что угодно,– заметил Шафеи,– лишь бы это понравилось его слушателям.
– Главное, чтобы понравилось футувве,– добавил Шалдам.
Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.
– Понравилось тебе предание? – спросил отец.
– Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:
– Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?
– Пригласил меня к себе в дом.
– Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный – до сих пор не освоил наше ремесло.
– Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!
Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:
Скажи, владелец такии расшитой, Кто так искусно вышивал? Трудились руки той, которой сердце Свое я навсегда отдал.
– А я-то думал, что она одинока! – удивленно сказал Рифаа отцу.
– Как мало ты еще знаешь жизнь! – ответил тот со вздохом.
Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:
– Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.
47.
Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах – страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.
– Добро пожаловать, сын моего брата,– приговаривал он.
Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.
– Мы уже приготовили кофе,– промолвил хозяин дома.
Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.
– Вот, Умм Бахатырха,– сказал дядюшка Гаввад,– это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:
– Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.
Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:
– Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.
– Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз,– пошутила женщина.
Но поэта шутка рассердила.
– Это ифрит говорит твоим голосом! – воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: – Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.
– Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? – спросил поэт.
– Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.
Печально качая головой, Гаввад спросил:
– Но как можно наслаждаться любовью и миром, живя среди бедности и под угрозой дубинок?!
Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что на одной из стен комнаты он вдруг заметил странную картину. Она была написана маслом прямо на стене, подобно тому как расписывают стены в кофейнях, и изображала мужчину огромного роста, а рядом с ним – казавшиеся игрушечными дома улицы.
– Кто это? – спросил юноша.
– Габалауи,– ответила Умм Бахатырха.
– Разве кто-нибудь его видел?
– Нет,– пояснил Гаввад,– из нашего поколения никто его не видел. Даже Габаль не смог разглядеть его в темноте, когда встретился с ним в пустыне. Но художник изобразил его таким, каким описывают его предания.
– Почему, спрашивается, он закрыл двери своего дома перед внуками? – вздохнул Рифаа.
– Говорят, он очень стар… Кто знает, каков он теперь! Но, клянусь Аллахом, если бы он открыл свои двери, ни один житель нашей улицы не остался бы в своем грязном доме.
– А ты не мог бы…
Но Умм Бахатырха не дала ему договорить:
– Не забивай себе голову мыслями о деде. Жители нашей улицы если заведут разговор о владельце имения, то уж непременно перейдут на само имение, а потом на них сыплются всякие беды.
Юноша растерянно покачал головой.
– Как же можно не интересоваться таким удивительным дедом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
– Я хочу побывать и в других кофейнях.
– Но наша кофейня – лучшая из всех,– удивленно отозвался Шафеи.
– Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.
– Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:
– Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них – поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.
– Поэт готов соврать что угодно,– заметил Шафеи,– лишь бы это понравилось его слушателям.
– Главное, чтобы понравилось футувве,– добавил Шалдам.
Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.
– Понравилось тебе предание? – спросил отец.
– Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:
– Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?
– Пригласил меня к себе в дом.
– Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный – до сих пор не освоил наше ремесло.
– Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!
Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:
Скажи, владелец такии расшитой, Кто так искусно вышивал? Трудились руки той, которой сердце Свое я навсегда отдал.
– А я-то думал, что она одинока! – удивленно сказал Рифаа отцу.
– Как мало ты еще знаешь жизнь! – ответил тот со вздохом.
Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:
– Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.
47.
Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах – страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.
– Добро пожаловать, сын моего брата,– приговаривал он.
Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.
– Мы уже приготовили кофе,– промолвил хозяин дома.
Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.
– Вот, Умм Бахатырха,– сказал дядюшка Гаввад,– это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:
– Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.
Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:
– Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.
– Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз,– пошутила женщина.
Но поэта шутка рассердила.
– Это ифрит говорит твоим голосом! – воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: – Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.
– Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? – спросил поэт.
– Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.
Печально качая головой, Гаввад спросил:
– Но как можно наслаждаться любовью и миром, живя среди бедности и под угрозой дубинок?!
Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что на одной из стен комнаты он вдруг заметил странную картину. Она была написана маслом прямо на стене, подобно тому как расписывают стены в кофейнях, и изображала мужчину огромного роста, а рядом с ним – казавшиеся игрушечными дома улицы.
– Кто это? – спросил юноша.
– Габалауи,– ответила Умм Бахатырха.
– Разве кто-нибудь его видел?
– Нет,– пояснил Гаввад,– из нашего поколения никто его не видел. Даже Габаль не смог разглядеть его в темноте, когда встретился с ним в пустыне. Но художник изобразил его таким, каким описывают его предания.
– Почему, спрашивается, он закрыл двери своего дома перед внуками? – вздохнул Рифаа.
– Говорят, он очень стар… Кто знает, каков он теперь! Но, клянусь Аллахом, если бы он открыл свои двери, ни один житель нашей улицы не остался бы в своем грязном доме.
– А ты не мог бы…
Но Умм Бахатырха не дала ему договорить:
– Не забивай себе голову мыслями о деде. Жители нашей улицы если заведут разговор о владельце имения, то уж непременно перейдут на само имение, а потом на них сыплются всякие беды.
Юноша растерянно покачал головой.
– Как же можно не интересоваться таким удивительным дедом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119