Все примеривал на него разное пацанское шматье – получше и подороже. Накупил целую охапку портков, рубашек, курточек, обувки...
Заодно и этому базарному пацану-манекену подфартило – Мика ему почти новые ботиночки спроворил недорого.
Покурил со знакомыми инвалидами. С великим огорчением узнал, что Николай Трофимович – так, оказывается, звали безногого – умер по пьяни. Захлебнулся в собственной рвоте, и откачать не успели...
Узнал, что отец его – Сергей Аркадьевич – снова здесь появлялся. Уже майором. Все искал его – Мику. А кто скажет? Кто знает? Так и ушел ни с чем.
На прощание Мика подарил инвалидам две бутылки «белой головки», но пить, как всегда, вежливо отказался. И попрощался, предварительно спросив, где похоронен Николай Трофимович – безногий кавалер ордена Славы и медали «За отвагу».
... На следующее утро собрался в Каскелен.
Добирался туда на попутках, а там уже, чтобы не лялякать языком с охраной – кто, да что, да зачем, сразу же пошел в райком комсомола, к тому второму секретарю-уйгуру с дыркой в животе от немецкой пули. А тот уже не второй секретарь, а первый. Еще лучше!
Уйгур сразу вспомнил «Мишку-художника», обрадовался, позвонил новому заведующему детдомом для трудновоспитуемых подростков, чтобы пропустили Мику на территорию. А старый заведующий еще до майских праздников от туберкулеза загнулся.
– Слышали про тебя, слышали, – завистливо сказал комсомольский секретарь. – В кино работаешь, артистов живых видишь!.. Когда назад, в город?
– Я на часок всего, – ответил Мика. – Наладчика одного повидать. Привез ему кое-что. Может, пригодится...
– Вот и хорошо! – обрадовался комсомольский вождь Каскелена. – Я как раз в Алма-Ату в обком комсомола наладился. На совещание вызывают. Могу и тебя захватить.
– Спасибо.
– Значит, так, – секретарь посмотрел на часы, – ровно к двум я за тобой к проходной подъеду. Идет?
– Еще как! – улыбнулся ему Мика. Этот уйгур ему всегда нравился.
... Встреча с Валеркой была мучительной и тягостной.
Валерка рыдал в голос, умолял Мику забрать его отсюда! Все шмотки, которые ему Мика привез, отпихивал, разбрасывал, орал, что ему ничего не нужно – только бы уехать отсюда вместе с Микой... Не притронулся ни к одному яблочку, ни к кусочку колбасы. Даже хвостика от сушеной дыньки не попробовал!..
Кричал, захлебывался слезами, клялся, что будет вести себя хорошо, воровать не будет, к «косухе» никогда не притронется, учиться пойдет – только забери меня, Мишенька, родненький!.. Не оставляй меня здесь, Мишанечка!..
Мика и сам еле сдерживался. Пальцы дрожали, спичка о коробок не чиркалась. Еле прикурил. А потом уже без спичек закуривал – одну папироску от другой.
Все пытался и пытался объяснить Валерке, что нет у него никакой возможности забрать его отсюда. Некуда – сам между небом и землей...
Только про то, что теперь он не в кино работает, а совсем другим занимается, ни словечком не обмолвился.
Бормотал Валерке что-то бессвязное и беспомощное, а сам все время будто из-за стенки слышал свой собственный разговор с отцом, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на рынке за складом, на ящиках из-под яблок.
Тут Валерка и понял, что Мика никогда не заберет его с собой. Сказал тихо и внятно, уже без слез и рыданий:
– Лучше бы ты меня тогда вместе с теми убил, Поляков.
Мика схватил Валерку, прижал к груди. Долго не отпускал. А потом оставил ему денег, погладил по стриженой голове с лишаями и уехал на старом райкомовском «виллисе» в Алма-Ату вместе с каскеленско-комсомольским секретарем-уйгуром...
* * *
Сутки Мика пролежал в своей каморке, в домике Лильки Хохловой. Ничего не ел. Только воду пил и курил. Два раза выходил во двор – по надобности. Возвращался в каморку, на кушетку, и снова – глаза в потолок, обшитый белыми от известки квадратными листами фанеры.
Лаврик ни о чем не спрашивал. Мика не говорил.
Лилька, добрая душа, переговаривалась с Лавриком только шепотом, мимо каморки Микиной ходила неслышно, будто мимо госпитальной палаты с тяжелораненым...
На вторые сутки Мика в третий раз вышел во двор, разделся догола, отвернул водопроводный кран, выведенный в садик для поливки яблонь, и долго фыркал под сильной струей ледяной воды.
Уже одетый, прилизанный, вошел в Лаврико-Лилькину половину. Лилька очень по-домашнему раскатывала тесто на столе, Лаврик в одних трусах, весь в наколках, лежал на высокой постели поверх покрывала, читал «Записки Пиквикского клуба».
– Пока свободою горим, – без улыбки произнес Мика, – пока сердца для чести живы, мой друг... Может, сабантуйчик какой-нибудь сообразим, а?..
* * *
Больше в Каскелен никогда не ездил.
Только раз в месяц, не по службе, а по личному, в детдоме появлялся тот самый уйгур – комсомольский секретарь, разыскивал Валерку и передавал ему туго перевязанную картонную коробку из-под американского яичного порошка. Говорил, глядя мимо Валерки:
– Гостинец тебе опять, однако. Сам знаешь от кого...
А мимо глядел, чтобы не обижать Валерку. Зачем пацану знать, что его старший и любимый кореш вовсе теперь не «Мишка-художник», а профессиональный вор-гастролер. Домушник. Скокарь. Что на него уже с полгода охота идет...
Секретарь и сам об этом проведал недавно. Попытался в алма-атинской милиции разузнать местожительство Михаила Полякова – бывшего воспитанника ихнего Каскеленского детдома для трудновоспитуемых подростков. Хотел пригласить его к себе в райком на работу с предоставлением жилплощади. Потому как для хорошей наглядной и пропагандистской агитации в дни войны Каскеленскому райкому комсомола собственный художник был нужен позарез! Он даже штатную единицу для Мишки выбил в обкоме.
А начальник уголовного розыска показал бедному районному вожаку молодежи стопку телетайпных оперативных сводок чуть ли не из всех отделов УГРО полутора десятков городов Казахской Советской Социалистической Республики, предъявил пачку заявлений потерпевших – самых уважаемых и ответственных товарищей этой республики – и сказал:
– Он не «Мишка-художник». Он – вор! И работает он в сламе... Извиняюсь, в паре с еще одним таким же «художником». Тот постарше будет.
– И где же они теперь? У вас?.. – растерялся комсомольский секретарь.
– Ах, если бы! – вздохнул начальник без правой кисти руки. – Об этом можно только мечтать. Знаем «где», знаем «с кем», а брать не за что... Добро бы, кого попроще шарашили... Так нет же! По самым верхам идут «художники», мать их в душу!.. Робин Гуды хуевы... А у нас половину оперативного состава опять на фронт забрали! Работать не с кем. В отделе десять с половиной калек, комиссованных из армии по ранениям. Сыскарей настоящих всего трое. Остальные – клубная самодеятельность. Лезут, правда, из шкуры вон, а что они могут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Заодно и этому базарному пацану-манекену подфартило – Мика ему почти новые ботиночки спроворил недорого.
Покурил со знакомыми инвалидами. С великим огорчением узнал, что Николай Трофимович – так, оказывается, звали безногого – умер по пьяни. Захлебнулся в собственной рвоте, и откачать не успели...
Узнал, что отец его – Сергей Аркадьевич – снова здесь появлялся. Уже майором. Все искал его – Мику. А кто скажет? Кто знает? Так и ушел ни с чем.
На прощание Мика подарил инвалидам две бутылки «белой головки», но пить, как всегда, вежливо отказался. И попрощался, предварительно спросив, где похоронен Николай Трофимович – безногий кавалер ордена Славы и медали «За отвагу».
... На следующее утро собрался в Каскелен.
Добирался туда на попутках, а там уже, чтобы не лялякать языком с охраной – кто, да что, да зачем, сразу же пошел в райком комсомола, к тому второму секретарю-уйгуру с дыркой в животе от немецкой пули. А тот уже не второй секретарь, а первый. Еще лучше!
Уйгур сразу вспомнил «Мишку-художника», обрадовался, позвонил новому заведующему детдомом для трудновоспитуемых подростков, чтобы пропустили Мику на территорию. А старый заведующий еще до майских праздников от туберкулеза загнулся.
– Слышали про тебя, слышали, – завистливо сказал комсомольский секретарь. – В кино работаешь, артистов живых видишь!.. Когда назад, в город?
– Я на часок всего, – ответил Мика. – Наладчика одного повидать. Привез ему кое-что. Может, пригодится...
– Вот и хорошо! – обрадовался комсомольский вождь Каскелена. – Я как раз в Алма-Ату в обком комсомола наладился. На совещание вызывают. Могу и тебя захватить.
– Спасибо.
– Значит, так, – секретарь посмотрел на часы, – ровно к двум я за тобой к проходной подъеду. Идет?
– Еще как! – улыбнулся ему Мика. Этот уйгур ему всегда нравился.
... Встреча с Валеркой была мучительной и тягостной.
Валерка рыдал в голос, умолял Мику забрать его отсюда! Все шмотки, которые ему Мика привез, отпихивал, разбрасывал, орал, что ему ничего не нужно – только бы уехать отсюда вместе с Микой... Не притронулся ни к одному яблочку, ни к кусочку колбасы. Даже хвостика от сушеной дыньки не попробовал!..
Кричал, захлебывался слезами, клялся, что будет вести себя хорошо, воровать не будет, к «косухе» никогда не притронется, учиться пойдет – только забери меня, Мишенька, родненький!.. Не оставляй меня здесь, Мишанечка!..
Мика и сам еле сдерживался. Пальцы дрожали, спичка о коробок не чиркалась. Еле прикурил. А потом уже без спичек закуривал – одну папироску от другой.
Все пытался и пытался объяснить Валерке, что нет у него никакой возможности забрать его отсюда. Некуда – сам между небом и землей...
Только про то, что теперь он не в кино работает, а совсем другим занимается, ни словечком не обмолвился.
Бормотал Валерке что-то бессвязное и беспомощное, а сам все время будто из-за стенки слышал свой собственный разговор с отцом, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на рынке за складом, на ящиках из-под яблок.
Тут Валерка и понял, что Мика никогда не заберет его с собой. Сказал тихо и внятно, уже без слез и рыданий:
– Лучше бы ты меня тогда вместе с теми убил, Поляков.
Мика схватил Валерку, прижал к груди. Долго не отпускал. А потом оставил ему денег, погладил по стриженой голове с лишаями и уехал на старом райкомовском «виллисе» в Алма-Ату вместе с каскеленско-комсомольским секретарем-уйгуром...
* * *
Сутки Мика пролежал в своей каморке, в домике Лильки Хохловой. Ничего не ел. Только воду пил и курил. Два раза выходил во двор – по надобности. Возвращался в каморку, на кушетку, и снова – глаза в потолок, обшитый белыми от известки квадратными листами фанеры.
Лаврик ни о чем не спрашивал. Мика не говорил.
Лилька, добрая душа, переговаривалась с Лавриком только шепотом, мимо каморки Микиной ходила неслышно, будто мимо госпитальной палаты с тяжелораненым...
На вторые сутки Мика в третий раз вышел во двор, разделся догола, отвернул водопроводный кран, выведенный в садик для поливки яблонь, и долго фыркал под сильной струей ледяной воды.
Уже одетый, прилизанный, вошел в Лаврико-Лилькину половину. Лилька очень по-домашнему раскатывала тесто на столе, Лаврик в одних трусах, весь в наколках, лежал на высокой постели поверх покрывала, читал «Записки Пиквикского клуба».
– Пока свободою горим, – без улыбки произнес Мика, – пока сердца для чести живы, мой друг... Может, сабантуйчик какой-нибудь сообразим, а?..
* * *
Больше в Каскелен никогда не ездил.
Только раз в месяц, не по службе, а по личному, в детдоме появлялся тот самый уйгур – комсомольский секретарь, разыскивал Валерку и передавал ему туго перевязанную картонную коробку из-под американского яичного порошка. Говорил, глядя мимо Валерки:
– Гостинец тебе опять, однако. Сам знаешь от кого...
А мимо глядел, чтобы не обижать Валерку. Зачем пацану знать, что его старший и любимый кореш вовсе теперь не «Мишка-художник», а профессиональный вор-гастролер. Домушник. Скокарь. Что на него уже с полгода охота идет...
Секретарь и сам об этом проведал недавно. Попытался в алма-атинской милиции разузнать местожительство Михаила Полякова – бывшего воспитанника ихнего Каскеленского детдома для трудновоспитуемых подростков. Хотел пригласить его к себе в райком на работу с предоставлением жилплощади. Потому как для хорошей наглядной и пропагандистской агитации в дни войны Каскеленскому райкому комсомола собственный художник был нужен позарез! Он даже штатную единицу для Мишки выбил в обкоме.
А начальник уголовного розыска показал бедному районному вожаку молодежи стопку телетайпных оперативных сводок чуть ли не из всех отделов УГРО полутора десятков городов Казахской Советской Социалистической Республики, предъявил пачку заявлений потерпевших – самых уважаемых и ответственных товарищей этой республики – и сказал:
– Он не «Мишка-художник». Он – вор! И работает он в сламе... Извиняюсь, в паре с еще одним таким же «художником». Тот постарше будет.
– И где же они теперь? У вас?.. – растерялся комсомольский секретарь.
– Ах, если бы! – вздохнул начальник без правой кисти руки. – Об этом можно только мечтать. Знаем «где», знаем «с кем», а брать не за что... Добро бы, кого попроще шарашили... Так нет же! По самым верхам идут «художники», мать их в душу!.. Робин Гуды хуевы... А у нас половину оперативного состава опять на фронт забрали! Работать не с кем. В отделе десять с половиной калек, комиссованных из армии по ранениям. Сыскарей настоящих всего трое. Остальные – клубная самодеятельность. Лезут, правда, из шкуры вон, а что они могут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116