Альфред испуганно прошептал:
– Боже мой!.. Как они могут, Микочка?! В такую минуту...
– Плюнь, Альфредик, – сквозь зубы проговорил Мика. – Плюнь. Они очень неумны и глубоко несчастны.
– О чем ты говоришь, Мика? Эти двое парковались рядом с нами, и я видел, на чем они приехали! У них такой «ягуар», о котором ты даже и мечтать не можешь...
– Запомни, Альфред, ни «ягуар», ни «семисотый» «БМВ», ни «мерседес-спэшл» к понятию о СЧАСТЬЕ никакого отношения не имеют.
... Перед закрытым еще входом в капеллу всем раздали тоненькие свечки. И евреям, и немцам, и чехам, и русским.
В ожидании начала церемонии в толпе шла нескончаемая болтовня на всех языках. Изредка раздавались громкие радостные возгласы – кто-то с кем-то давно не виделся, наконец-то свел Господь!..
Обсуждали свои старческие делишки, обменивались карликовыми новостишками, жаловались на детей, на болезни, на понижение банковских процентов на срочные вклады...
Скорби – ни на грош! Так, клубная трепотня...
Наконец открылись большие двустворчатые двери, стали пускать внутрь капеллы.
С первых же секунд Мика и Альфред были потрясены внутренним гигантизмом и убожеством этого храма – высоченный, холодный, неуютный...
На высоте пятнадцати метров по кругу – восемь огромных цементных ангелов с нимбами из строительной арматуры. Все нимбы – ржавые, покосившиеся, потерявшие свою округлость... Какой нимб торчит вверх, какой вбок, какой так и не смог свалиться на шею ангелу – зацепился за ангельский нос...
Под круглыми сводами огромного помещения – ни распятия, ни единой иконы, ни какой бы то ни было церковной атрибутики! Серость облупившихся стен, уходящих вверх, и зыбкий холод... Посередине на каменном полу из безликих выщербленных плит – возвышение с наглухо закрытым гробом.
Альфред медленно воспарил над полом и невидимо для окружающих сел Мике на плечо, одной ручкой обняв Микину голову.
А все теснятся к гробу, двигаются энергично, решительно, даже оттирая друг друга, стремясь предъявить «свои права» на покойного, свою особую, персональную близость к умершему!..
Становятся на колени у гроба, крестятся все без разбору, дымят свечками, целуют возвышение, к самому гробу прикладываются губами...
Началось отпевание.
Хор – три женщины и три мужика. Все – будто только что с рынка! Кто в чем – одна баба в беретике, две другие в кукольно повязанных платочках. Мужики в спортивных куртках-расписухах, в стоптанных кроссовках...
Регент – пижон! Черное пальто в талию, кокетливо наброшенный на шею черный шарф крупной вязки...
Дьякон какой-то игрушечный... И молоденький попик с хорошим голосом.
Мике и Альфреду от всего этого даже худо сделалось!..
Так жалко стало себя, Левушку Тауба жалко стало – верного, мудрого и замечательного друга, блестящего, остроумного новеллиста, умевшего быть беспощадно саркастичным и безгранично лирически добрым и трогательным...
Почему это в Германии называется «писатель-сатирик»?!
В дикой, разрывающей сердце тоске Мика погладил руку Альфреда, проглотил слезы и подымал невероятное: «Как хорошо, что гроб закрыт наглухо и Леонхард Тауб – Лева, Левушка – не видит всего этого фальшака, всей этой пошлятины, которая уж совсем не по Божьему праву сопровождает его в последний путь!..»
* * *
– Не пей! Не пей больше, Микочка!.. – умолял Альфред, пытаясь улететь с бутылкой джина.
Но Мика крепко держал бутылку, и Альфред беспомощно трепыхался в воздухе на уровне Микиного лица.
– Лучше смотайся в холодильник за льдом... Еще три-четыре сантиметра, и все!.. Тащи лед! – приказал Мика.
– Хорошо, хорошо!.. Я принесу лед... Но дай мне слово, что это будут последние три сантиметра!..
– Смотря откуда мерить, – пьяно ухмыльнулся Мика. – Я буду мерить от верха стакана!
– Ты будешь мерить от низа стакана! – закричал Альфред.
– Я что, пьяный?! Нет, ты скажи, я – пьяный?!
– Я не боюсь, что ты будешь пьяным! Я боюсь твоей язвы... Вспомни, что говорил профессор Эссер!.. Ну, хочешь, я тебе телевизор включу?
– На хер мне твой телевизор?! Вали за льдом, Альфредик... Левушку помянем... Помянем мы с тобой Леонхарда Тауба – друга нашего незабвенного, талантливого... Не нужно льда, Альфредик... Не улетай никуда... Не оставляй меня. Побудь рядом... Никого у меня не осталось, кроме тебя, Альфред. Налей мне самую чуточку... Ах, если бы ты мог со мной выпить!..
Мика выпустил из рук бутылку и горько расплакался. Альфред осторожно налил ему в стакан немного джина. Тихо спросил:
– Тоник нужен?
– Немножко... – всхлипывая, с трудом проговорил Мика. – Совсем старик расклеился! Прости меня...
– Не говори глупостей! – Альфред разбавил джин тоником, протянул Мике стакан: – Держи...
Мика поднял стакан вверх, посмотрел сквозь низкий белый потолок куда-то в таинственное фиолетовое пространство, в черную звездную бесконечность и сказал:
– Левушка... Дружочек ты наш!.. Подожди меня ТАМ... Сколько мне еще осталось?.. Глядишь, и свидимся... Только я ради тебя, Левушка, ради таких, как ты, еще ЗДЕСЬ кое-что должен сделать... Вот только что?.. Что, Лева?! Молодые – те сами выгребутся... Вон они какие умненькие стали, ловкие, по-английски говорят... А наше русское старичье подрастерялось... Прав был Степка! Актеры в кочегарках работают... Литературоведы и поэты на рынках ларьки охраняют!.. Телевидение немецкое, суки, в Москве и Ленинграде сюжетики снимает для своих вонючих программ – как наши кандидаты наук в помойках роются!!! Как бляди с голодухи толпами в Москву прут – на улицу Горького, на Тверскую, мать ее!.. У мужиков в России средний возраст – пятьдесят – пятьдесят пять!.. И в ящик! Без права на жизнь, Левушка...
Мика залпом выпил джин. Поставил стакан на стол, усадил Альфреда себе на колени, склонил свою седую голову на его маленькое плечо. И пьяненько спел всего лишь одну строчку:
Мы с тобой два берега у одной реки...
И вдруг повторил совершенно трезвым и пугающе жестким голосом:
– Мы, Альфред, с тобой два берега у одной реки под названием Стикс!
* * *
Ночью Альфреду и Мике приснился один и тот же сон...
... Будто бредут они босиком по солнечному океанскому берегу СВОЕГО острова, и теплая низенькая накатывающаяся волна с пенными завитушками ласково стелется им под ноги...
Слабенький ветер лениво шевелит верхушки очень высоких пальм, устремленных в синее солнечное небо...
... А за пляжем, в глубине зарослей, пестрящих поразительными, невиданными цветами, – белые низкие домики с распахнутыми дверями... И Мика, и Альфред знают: в домиках этих пока никто не живет, двери их симпатично и гостеприимно открыты для новоселов...
... На одной, самой высокой, пальме – белый флаг с красным крестом. А под этим флагом – сверкающая клиника для пожилых людей. Мало ли, вдруг кто-нибудь прихворнет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– Боже мой!.. Как они могут, Микочка?! В такую минуту...
– Плюнь, Альфредик, – сквозь зубы проговорил Мика. – Плюнь. Они очень неумны и глубоко несчастны.
– О чем ты говоришь, Мика? Эти двое парковались рядом с нами, и я видел, на чем они приехали! У них такой «ягуар», о котором ты даже и мечтать не можешь...
– Запомни, Альфред, ни «ягуар», ни «семисотый» «БМВ», ни «мерседес-спэшл» к понятию о СЧАСТЬЕ никакого отношения не имеют.
... Перед закрытым еще входом в капеллу всем раздали тоненькие свечки. И евреям, и немцам, и чехам, и русским.
В ожидании начала церемонии в толпе шла нескончаемая болтовня на всех языках. Изредка раздавались громкие радостные возгласы – кто-то с кем-то давно не виделся, наконец-то свел Господь!..
Обсуждали свои старческие делишки, обменивались карликовыми новостишками, жаловались на детей, на болезни, на понижение банковских процентов на срочные вклады...
Скорби – ни на грош! Так, клубная трепотня...
Наконец открылись большие двустворчатые двери, стали пускать внутрь капеллы.
С первых же секунд Мика и Альфред были потрясены внутренним гигантизмом и убожеством этого храма – высоченный, холодный, неуютный...
На высоте пятнадцати метров по кругу – восемь огромных цементных ангелов с нимбами из строительной арматуры. Все нимбы – ржавые, покосившиеся, потерявшие свою округлость... Какой нимб торчит вверх, какой вбок, какой так и не смог свалиться на шею ангелу – зацепился за ангельский нос...
Под круглыми сводами огромного помещения – ни распятия, ни единой иконы, ни какой бы то ни было церковной атрибутики! Серость облупившихся стен, уходящих вверх, и зыбкий холод... Посередине на каменном полу из безликих выщербленных плит – возвышение с наглухо закрытым гробом.
Альфред медленно воспарил над полом и невидимо для окружающих сел Мике на плечо, одной ручкой обняв Микину голову.
А все теснятся к гробу, двигаются энергично, решительно, даже оттирая друг друга, стремясь предъявить «свои права» на покойного, свою особую, персональную близость к умершему!..
Становятся на колени у гроба, крестятся все без разбору, дымят свечками, целуют возвышение, к самому гробу прикладываются губами...
Началось отпевание.
Хор – три женщины и три мужика. Все – будто только что с рынка! Кто в чем – одна баба в беретике, две другие в кукольно повязанных платочках. Мужики в спортивных куртках-расписухах, в стоптанных кроссовках...
Регент – пижон! Черное пальто в талию, кокетливо наброшенный на шею черный шарф крупной вязки...
Дьякон какой-то игрушечный... И молоденький попик с хорошим голосом.
Мике и Альфреду от всего этого даже худо сделалось!..
Так жалко стало себя, Левушку Тауба жалко стало – верного, мудрого и замечательного друга, блестящего, остроумного новеллиста, умевшего быть беспощадно саркастичным и безгранично лирически добрым и трогательным...
Почему это в Германии называется «писатель-сатирик»?!
В дикой, разрывающей сердце тоске Мика погладил руку Альфреда, проглотил слезы и подымал невероятное: «Как хорошо, что гроб закрыт наглухо и Леонхард Тауб – Лева, Левушка – не видит всего этого фальшака, всей этой пошлятины, которая уж совсем не по Божьему праву сопровождает его в последний путь!..»
* * *
– Не пей! Не пей больше, Микочка!.. – умолял Альфред, пытаясь улететь с бутылкой джина.
Но Мика крепко держал бутылку, и Альфред беспомощно трепыхался в воздухе на уровне Микиного лица.
– Лучше смотайся в холодильник за льдом... Еще три-четыре сантиметра, и все!.. Тащи лед! – приказал Мика.
– Хорошо, хорошо!.. Я принесу лед... Но дай мне слово, что это будут последние три сантиметра!..
– Смотря откуда мерить, – пьяно ухмыльнулся Мика. – Я буду мерить от верха стакана!
– Ты будешь мерить от низа стакана! – закричал Альфред.
– Я что, пьяный?! Нет, ты скажи, я – пьяный?!
– Я не боюсь, что ты будешь пьяным! Я боюсь твоей язвы... Вспомни, что говорил профессор Эссер!.. Ну, хочешь, я тебе телевизор включу?
– На хер мне твой телевизор?! Вали за льдом, Альфредик... Левушку помянем... Помянем мы с тобой Леонхарда Тауба – друга нашего незабвенного, талантливого... Не нужно льда, Альфредик... Не улетай никуда... Не оставляй меня. Побудь рядом... Никого у меня не осталось, кроме тебя, Альфред. Налей мне самую чуточку... Ах, если бы ты мог со мной выпить!..
Мика выпустил из рук бутылку и горько расплакался. Альфред осторожно налил ему в стакан немного джина. Тихо спросил:
– Тоник нужен?
– Немножко... – всхлипывая, с трудом проговорил Мика. – Совсем старик расклеился! Прости меня...
– Не говори глупостей! – Альфред разбавил джин тоником, протянул Мике стакан: – Держи...
Мика поднял стакан вверх, посмотрел сквозь низкий белый потолок куда-то в таинственное фиолетовое пространство, в черную звездную бесконечность и сказал:
– Левушка... Дружочек ты наш!.. Подожди меня ТАМ... Сколько мне еще осталось?.. Глядишь, и свидимся... Только я ради тебя, Левушка, ради таких, как ты, еще ЗДЕСЬ кое-что должен сделать... Вот только что?.. Что, Лева?! Молодые – те сами выгребутся... Вон они какие умненькие стали, ловкие, по-английски говорят... А наше русское старичье подрастерялось... Прав был Степка! Актеры в кочегарках работают... Литературоведы и поэты на рынках ларьки охраняют!.. Телевидение немецкое, суки, в Москве и Ленинграде сюжетики снимает для своих вонючих программ – как наши кандидаты наук в помойках роются!!! Как бляди с голодухи толпами в Москву прут – на улицу Горького, на Тверскую, мать ее!.. У мужиков в России средний возраст – пятьдесят – пятьдесят пять!.. И в ящик! Без права на жизнь, Левушка...
Мика залпом выпил джин. Поставил стакан на стол, усадил Альфреда себе на колени, склонил свою седую голову на его маленькое плечо. И пьяненько спел всего лишь одну строчку:
Мы с тобой два берега у одной реки...
И вдруг повторил совершенно трезвым и пугающе жестким голосом:
– Мы, Альфред, с тобой два берега у одной реки под названием Стикс!
* * *
Ночью Альфреду и Мике приснился один и тот же сон...
... Будто бредут они босиком по солнечному океанскому берегу СВОЕГО острова, и теплая низенькая накатывающаяся волна с пенными завитушками ласково стелется им под ноги...
Слабенький ветер лениво шевелит верхушки очень высоких пальм, устремленных в синее солнечное небо...
... А за пляжем, в глубине зарослей, пестрящих поразительными, невиданными цветами, – белые низкие домики с распахнутыми дверями... И Мика, и Альфред знают: в домиках этих пока никто не живет, двери их симпатично и гостеприимно открыты для новоселов...
... На одной, самой высокой, пальме – белый флаг с красным крестом. А под этим флагом – сверкающая клиника для пожилых людей. Мало ли, вдруг кто-нибудь прихворнет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116