..
Кажется, так писал Симонов.
Он даже написал о том, что в начале войны Сергей Аркадьевич Поляков потерял жену, скончавшуюся у него на руках в Свердловске.
Потом без вести пропал его сын – поразительно талантливый мальчик, рисунками которого восхищались известные и признанные художники...
У бывшего русского летчика, героя Первой мировой войны, у человека глубоко интеллигентного, свободно владевшего тремя европейскими языками, пришедшего в советский кинематограф на заре его возникновения и ставшего кинорежиссером, эта война отняла все – дом, жену, сына...
У него не оставалось ничего, кроме его профессии, писал Симонов... Он, режиссер, ушел на фронт своей второй войны, взял в руки камеру и стал снимать самый главный фильм своей жизни.
А теперь советский кинематограф понес невосполнимую утрату, писал Симонов, – погиб Сергей Аркадьевич Поляков...
Погиб как настоящий летчик, как истинный авиатор – в воздухе.
* * *
«Ночь, улица, фонарь, аптека...»
Может быть, потому, что камера, нары, тусклый контрольный свет, ночь сквозь решетку в окошечке под самым потолком...
В голову лезут какие-то ни чёрта не значащие пустяки, осколочки...
...вот папа несет трехлетнего Мику из ванной, завернув его, как куколку, в огромное махровое полотенце...
...вот папа учит шестилетнего Мику читать...
Он почему-то выбрал отрывок из Кервуда, где герой попадает в бездну. И вот это многократно повторяемое слово – «бездна» очень мешает Мике сосредоточиться... Уж слишком эта БЕЗДНА похожа на одно жуткое матерное дворовое ругательство! И Мика странно стесняется его произносить... И от этого почти не может читать. А папа нервничает:
– Ты же вчера уже прекрасно читал!
– Там было другое... – краснея, стыдливо шепчет Мика.
– Господи! Какая разница?! – не может понять папа.
... Папа и восьмилетний Мика вернулись с Елагиных островов... Или они тогда уже были Кировскими?.. Стояли час в толпе, глазели на новый аттракцион, допускались только взрослые. На человека надевали парашют, два служителя расправляли его палками над головой у счастливца, он становился на металлическую решетку, а внизу, под решеткой, запускали авиационный двигатель с пропеллером. Могучей струей воздуха человека с парашютом поднимало ввысь метров на тридцать. Потом двигатель выключали, и смельчак плавно опускался на парашюте на землю.
Мика мечтал, чтобы ЕГО папа вознесся бы в небо на этом парашюте! Но очередь за билетами была такой длинной, да и папа не выказывал никакого желания...
С островов папа завез Мику домой, а сам уехал на студию. На вечернюю смену. И Мика красочно рассказал маме, «как папа летал на парашюте»! Причем с кучей подробностей, которые взахлеб придумывал по ходу рассказа. «И когда папа взлетел в небо, он стал маленьким-маленьким...»
Вечером мама устроила папе дикий скандал. Она обвинила его в черствости, в нелюбви к ней и Микочке, в потрясающем равнодушии – как он позволил себе так рисковать, да еще на глазах у собственного ребенка?!
Папа, как мог, отбрыкивался, утверждал, что аттракцион рассчитан на «широкие слои трудящихся» и поэтому совершенно безопасен. Но Мику с его фантазиями не предал. Пришел в детскую, сел к нему на кроватку, поцеловал на ночь и тихо-тихо спросил:
– Ты зачем все это наплел маме?
Мика уткнулся носом куда-то между папиным подбородком и воротничком его рубашки и прошептал:
– Мне так хотелось, чтобы ты тоже там полетал...
– Чего же ты мне не сказал об этом на островах? Ты думал, что я боюсь?
– Да...
Папа улыбнулся, поцеловал Мику еще раз и, уходя, сказал:
– Нет, Микуля. Просто там была такая большая очередь, а я не мог опоздать на студию к началу съемки. У меня же была вечерняя смена...
Что же еще?.. Что же еще?..
А... Спряжение французских вспомогательных глаголов «этр» и «авуар». Как там...
– Же-тю-а-иль-а-ну-з-авон-ву-заве-эль-зон...
– Не так слитно. Разделяй. Думай, что ты произносишь.
– Же сюи, тю э, иль э, ну сом, ву зет, эль сон... Папуля, ну отпусти меня, пожалуйста! Я же на гимнастику опаздываю!..
– Хорошо, но чтобы завтра...
– Спасибо, папочка! Любименький! «Отец родной»!
– Иди, иди, «сын мой», – смеется Сергей Аркадьевич....
И потом сразу же – «Дом Советов», клетушка прокисшего гостиничного номера.
– Папочка... Открой глаза! Мне тебя никак на кровать не переложить... Помоги мне! Не надо больше водки, папочка... Ну папочка же, пожалуйста!!!
... А потом базар, стенка склада, груда ящиков из-под яблок, папироски «Норд»...
– Как только снимут блокаду, я вернусь в Ленинград, сразу же вышлю тебе вызов, мы найдем Милю и снова заживем все вместе... Ты мне веришь, сыночек?..
* * *
Мика лежит на нарах, лицо накрыто газетой...
А в голове уже начинает пульсировать глухая, знакомая, разливающаяся боль... Она заполняет все черепное пространство...
В ушах усиливается звон... В висках – как молот по наковальне...
Жар охватывает все тело!.. Страшный, испепеляющий жар...
Горит лицо, тело... Руки деревенеют, пальцы судорожно сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони...
Спазм перехватил глотку – не вздохнуть!.. Воздуха... Воздуха! Нечем дышать...
– Воздуха-а-а!!! – сипло кричит Мика, и газета соскальзывает с его лица на пол. – Дверь!.. Откройте дверь!.. Я задыхаюсь!.. Дверь!!! Окно откройте-е-е!.. Суки-и-и-и...
А из-за двери спокойный, ко всему привыкший голос с сонным взглядом в «глазок»:
– Не психуй. Хочешь «закосить», дождись утра, доктор тебе клизму вставит. А сейчас – ночь. Спи. Не блажи.
Боже мой, но сейчас же голова разорвется на части!.. Нет больше сил себя сдерживать...
– Папочка! Папочка!.. – истошно кричит Мика в полном отчаянии. – Открой мне дверь!.. Немножко воздуха... Я задыхаюсь! Ну хоть окно открой... Я ведь тут совсем один... Совсем один! Ты меня не узнаешь?.. Это я – Мика... Твой сын, папа!.. Возьми меня с собой, папочка... Я не хочу больше жи-и-и-ить!!!
Дикий, рыдающий крик Мики слышен на весь коридор следственного изолятора! Он летит мимо дверей остальных камер, пронзает толстые кирпичные стены, мчится по сливным водопроводным трубам, соединяющим все параши всех камер воедино, в один сток этой проклятой жизни!..
О, эти параши!.. Знаменитые тюремные репродукторы! В них кричат из одной камеры, чтобы быть услышанным в другой...
Вот и сейчас из Микиной параши сквозь воду, мочу и дерьмо несется изо всех камер:
– Художник, что с тобой?!
– Тебя бьют, Мишка?..
– Мусора! Суки-и-и!.. Оставьте пацана, бляди!!!
– Фашисты подлючие. Мишку не трогайте!..
Но Мика ничего этого не слышит: сейчас в его сознании только два врага – запертая дверь и закрытое окно с решеткой.
Неужели это тот самый ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ, КОГДА УЖЕ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА?!
И тогда...
Страшной, невероятной силы беспощадный разряд обрушивается на толстую, окованную железом дверь Микиной камеры!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Кажется, так писал Симонов.
Он даже написал о том, что в начале войны Сергей Аркадьевич Поляков потерял жену, скончавшуюся у него на руках в Свердловске.
Потом без вести пропал его сын – поразительно талантливый мальчик, рисунками которого восхищались известные и признанные художники...
У бывшего русского летчика, героя Первой мировой войны, у человека глубоко интеллигентного, свободно владевшего тремя европейскими языками, пришедшего в советский кинематограф на заре его возникновения и ставшего кинорежиссером, эта война отняла все – дом, жену, сына...
У него не оставалось ничего, кроме его профессии, писал Симонов... Он, режиссер, ушел на фронт своей второй войны, взял в руки камеру и стал снимать самый главный фильм своей жизни.
А теперь советский кинематограф понес невосполнимую утрату, писал Симонов, – погиб Сергей Аркадьевич Поляков...
Погиб как настоящий летчик, как истинный авиатор – в воздухе.
* * *
«Ночь, улица, фонарь, аптека...»
Может быть, потому, что камера, нары, тусклый контрольный свет, ночь сквозь решетку в окошечке под самым потолком...
В голову лезут какие-то ни чёрта не значащие пустяки, осколочки...
...вот папа несет трехлетнего Мику из ванной, завернув его, как куколку, в огромное махровое полотенце...
...вот папа учит шестилетнего Мику читать...
Он почему-то выбрал отрывок из Кервуда, где герой попадает в бездну. И вот это многократно повторяемое слово – «бездна» очень мешает Мике сосредоточиться... Уж слишком эта БЕЗДНА похожа на одно жуткое матерное дворовое ругательство! И Мика странно стесняется его произносить... И от этого почти не может читать. А папа нервничает:
– Ты же вчера уже прекрасно читал!
– Там было другое... – краснея, стыдливо шепчет Мика.
– Господи! Какая разница?! – не может понять папа.
... Папа и восьмилетний Мика вернулись с Елагиных островов... Или они тогда уже были Кировскими?.. Стояли час в толпе, глазели на новый аттракцион, допускались только взрослые. На человека надевали парашют, два служителя расправляли его палками над головой у счастливца, он становился на металлическую решетку, а внизу, под решеткой, запускали авиационный двигатель с пропеллером. Могучей струей воздуха человека с парашютом поднимало ввысь метров на тридцать. Потом двигатель выключали, и смельчак плавно опускался на парашюте на землю.
Мика мечтал, чтобы ЕГО папа вознесся бы в небо на этом парашюте! Но очередь за билетами была такой длинной, да и папа не выказывал никакого желания...
С островов папа завез Мику домой, а сам уехал на студию. На вечернюю смену. И Мика красочно рассказал маме, «как папа летал на парашюте»! Причем с кучей подробностей, которые взахлеб придумывал по ходу рассказа. «И когда папа взлетел в небо, он стал маленьким-маленьким...»
Вечером мама устроила папе дикий скандал. Она обвинила его в черствости, в нелюбви к ней и Микочке, в потрясающем равнодушии – как он позволил себе так рисковать, да еще на глазах у собственного ребенка?!
Папа, как мог, отбрыкивался, утверждал, что аттракцион рассчитан на «широкие слои трудящихся» и поэтому совершенно безопасен. Но Мику с его фантазиями не предал. Пришел в детскую, сел к нему на кроватку, поцеловал на ночь и тихо-тихо спросил:
– Ты зачем все это наплел маме?
Мика уткнулся носом куда-то между папиным подбородком и воротничком его рубашки и прошептал:
– Мне так хотелось, чтобы ты тоже там полетал...
– Чего же ты мне не сказал об этом на островах? Ты думал, что я боюсь?
– Да...
Папа улыбнулся, поцеловал Мику еще раз и, уходя, сказал:
– Нет, Микуля. Просто там была такая большая очередь, а я не мог опоздать на студию к началу съемки. У меня же была вечерняя смена...
Что же еще?.. Что же еще?..
А... Спряжение французских вспомогательных глаголов «этр» и «авуар». Как там...
– Же-тю-а-иль-а-ну-з-авон-ву-заве-эль-зон...
– Не так слитно. Разделяй. Думай, что ты произносишь.
– Же сюи, тю э, иль э, ну сом, ву зет, эль сон... Папуля, ну отпусти меня, пожалуйста! Я же на гимнастику опаздываю!..
– Хорошо, но чтобы завтра...
– Спасибо, папочка! Любименький! «Отец родной»!
– Иди, иди, «сын мой», – смеется Сергей Аркадьевич....
И потом сразу же – «Дом Советов», клетушка прокисшего гостиничного номера.
– Папочка... Открой глаза! Мне тебя никак на кровать не переложить... Помоги мне! Не надо больше водки, папочка... Ну папочка же, пожалуйста!!!
... А потом базар, стенка склада, груда ящиков из-под яблок, папироски «Норд»...
– Как только снимут блокаду, я вернусь в Ленинград, сразу же вышлю тебе вызов, мы найдем Милю и снова заживем все вместе... Ты мне веришь, сыночек?..
* * *
Мика лежит на нарах, лицо накрыто газетой...
А в голове уже начинает пульсировать глухая, знакомая, разливающаяся боль... Она заполняет все черепное пространство...
В ушах усиливается звон... В висках – как молот по наковальне...
Жар охватывает все тело!.. Страшный, испепеляющий жар...
Горит лицо, тело... Руки деревенеют, пальцы судорожно сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони...
Спазм перехватил глотку – не вздохнуть!.. Воздуха... Воздуха! Нечем дышать...
– Воздуха-а-а!!! – сипло кричит Мика, и газета соскальзывает с его лица на пол. – Дверь!.. Откройте дверь!.. Я задыхаюсь!.. Дверь!!! Окно откройте-е-е!.. Суки-и-и-и...
А из-за двери спокойный, ко всему привыкший голос с сонным взглядом в «глазок»:
– Не психуй. Хочешь «закосить», дождись утра, доктор тебе клизму вставит. А сейчас – ночь. Спи. Не блажи.
Боже мой, но сейчас же голова разорвется на части!.. Нет больше сил себя сдерживать...
– Папочка! Папочка!.. – истошно кричит Мика в полном отчаянии. – Открой мне дверь!.. Немножко воздуха... Я задыхаюсь! Ну хоть окно открой... Я ведь тут совсем один... Совсем один! Ты меня не узнаешь?.. Это я – Мика... Твой сын, папа!.. Возьми меня с собой, папочка... Я не хочу больше жи-и-и-ить!!!
Дикий, рыдающий крик Мики слышен на весь коридор следственного изолятора! Он летит мимо дверей остальных камер, пронзает толстые кирпичные стены, мчится по сливным водопроводным трубам, соединяющим все параши всех камер воедино, в один сток этой проклятой жизни!..
О, эти параши!.. Знаменитые тюремные репродукторы! В них кричат из одной камеры, чтобы быть услышанным в другой...
Вот и сейчас из Микиной параши сквозь воду, мочу и дерьмо несется изо всех камер:
– Художник, что с тобой?!
– Тебя бьют, Мишка?..
– Мусора! Суки-и-и!.. Оставьте пацана, бляди!!!
– Фашисты подлючие. Мишку не трогайте!..
Но Мика ничего этого не слышит: сейчас в его сознании только два врага – запертая дверь и закрытое окно с решеткой.
Неужели это тот самый ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ, КОГДА УЖЕ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА?!
И тогда...
Страшной, невероятной силы беспощадный разряд обрушивается на толстую, окованную железом дверь Микиной камеры!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116