— Ах, горе мне! Вам все известно!
— Да, милая Луиза, — ответил Сальвато.
— Для этого Нанно и приходила?
— Для этого.
— И… — продолжала с усилием молодая женщина, — когда же вы уезжаете?
— Я решил уехать сегодня в девять часов, Луиза. Но ведь тогда я вас еще не видел.
— А теперь, когда вы со мной повидались?..
— Уеду, когда вам будет угодно.
— Вы добры и ласковы, как ребенок, Сальвато, вы, грозный воин! Вы уедете, друг мой, сегодня, в намеченный вами час.
Сальвато посмотрел на нее с удивлением.
— Неужели вы думаете, — продолжала молодая женщина, — что я недостаточно горячо люблю вас и так мало уважаю себя, чтобы посоветовать вам совершить поступок, который противоречил бы вашей чести? Вы уедете, Сальвато, и я пролью много слез и буду очень несчастна, когда вас не будет около меня, ибо ту неведомую душу, которую вы принесли с собою и вложили в меня, вы теперь увезете и одному Богу известно, как грустно и одиноко станет мне, какая пустота образуется в моем сердце… О, бедная опустевшая комната! — она огляделась вокруг, и две крупные слезы скатились по ее щекам, хотя голос звучал так же звонко, — сколько раз я буду приходить сюда ночью и искать здесь уже не реальность, а одну лишь мечту! Как все эти обычные предметы станут мне дороги, какой поэзией наполнятся они в ваше отсутствие! Эта кровать, на которой вы страдали, кресло, на котором я дежурила возле вас, стакан, из которого вы пили, стол, на который вы опирались, занавеска, которую я отдергивала, чтобы до вас добрался солнечный луч, — все будет говорить мне о вас, друг мой, обо мне же вам ничто ничего не скажет…
— О вас, Луиза, будет говорить мне мое сердце, ведь оно полно вами!
— Если это так, Сальвато, вы счастливее меня, ибо вы по-прежнему будете меня видеть: вы знаете часы, когда я принадлежу себе или, лучше сказать, те, что принадлежали вам. Ваше отсутствие, друг мой, ничего здесь не изменит; вы будете видеть, как я вхожу в эту комнату и выхожу из нее в те же самые часы, как входила или выходила, пока вы были здесь. Ни один день, ни одно мгновение, проведенные нами вместе, не будет забыто. А где же мне искать вас? На полях сражений, среди огня и дыма, среди раненых или убитых! Ах, пишите мне, пишите, Сальвато! — горестно воскликнула она.
— Но могу ли я? — спросил молодой человек.
— А кто вам помешает?
— Вдруг одно из моих писем попадет в чужие руки, вдруг его прочтут!..
— Правда, это будет великим несчастьем, — сказала Луиза. — Не для меня — для него.
— Для него? Для кого? Я не понимаю вас, Луиза.
— Да, вы не понимаете. Да, вы не можете понять, потому что не знаете, какой ангел доброты мой муж. Он будет чувствовать себя несчастным, видя, что я несчастлива. О, будьте покойны, я позабочусь о его счастье!
— А если писать на другое имя? Например, герцогине Фуско или Нине?
— Бесполезно, друг мой. Вдобавок это было бы обманом, а зачем обманывать без надобности… или даже когда это совершенно необходимо? Нет, пишите мне так: «Луизе Сан Феличе, в Мерджеллине, Дом-под-пальмой».
— Но вдруг одно из моих писем попадет в руки вашего мужа?
— Если оно будет запечатано, он отдаст его мне, не распечатывая, а если оно распечатано, — он отдаст его мне не читая.
— А вдруг прочитает? — сказал Сальвато, удивленный столь непоколебимым доверием.
— Но ведь в ваших письмах будет только то, что любящий брат говорит обожаемой сестре.
— Я буду говорить, что люблю вас.
— Если вы будете говорить только это, Сальвато, он лишь пожалеет вас, да и меня также.
— Если человек этот таков, как вы его описываете, значит, он более чем человек.
— Но посудите сами, друг мой, ведь это скорее отец, чем супруг. Я росла у него на глазах с пятилетнего возраста. Я согревалась теплом его сердца и стала терпимой, образованной, умной, а ведь это он терпимый, образованный; это он умный, от него-то я и восприняла рассудительность, широту воззрений, благожелательность. Всем этим я обязана ему. Вы добры, Сальвато, не правда ли? Вы возвышенны, вы великодушны; я сужу о вас, наблюдая вас глазами любящей женщины. Так вот: он лучше, он возвышеннее, он великодушнее вас, и дай Бог, чтоб ему не пришлось в один прекрасный день доказать вам это!
— Но я начинаю вас ревновать к этому человеку, Луиза.
— И ревнуйте, друг мой, если влюбленный может ревновать дочь к ее отцу! Я очень люблю вас, Сальвато, люблю глубоко, коль скоро в минуту разлуки, не дожидаясь вопроса, сама признаюсь вам в этом. Так вот, если бы я увидела, что вам обоим грозит действительная, смертельная опасность и если бы только с моей помощью один из вас мог спастись — я спасла бы его, Сальвато, а потом погибла бы вместе с вами.
— Какой счастливец кавалер: его так любят!
— А между тем, Сальвато, вам не захотелось бы подобной любви, ибо такую любовь питают к существам бесплотным, высшим, и она не исключает той, какую я отдаю вам. Моя любовь к нему чище, чем к вам, но вас я люблю больше, чем его, — вот и все.
Произнеся эти слова и словно исчерпав все свои силы в борьбе с чувствами, из которых одно владело ее душой, другое — сердцем, Луиза опустилась на стул, откинула назад голову, сложив руки и с блаженной улыбкой на устах почти неслышно зашептала что-то.
— Что с вами? — спросил Сальвато.
— Я молюсь, — отвечала Луиза.
— Кому?
— Моему ангелу-хранителю… Станьте на колени, Сальвато, и помолитесь со мною.
— Странно! Странно! — прошептал молодой человек, подчиняясь какой-то необоримой силе.
И он преклонил колена.
Прошло несколько мгновений; Луиза опустила голову, Сальвато очнулся, и они посмотрели друг на друга с великой грустью, зато в полном душевном покое.
Время текло.
Печальные часы проходят так же быстро, а иногда даже быстрее часов счастливых. Молодые люди не давали друг другу никаких обещаний на будущее, они говорили только о прошлом. Нина входила, уходила; они не обращали на нее внимания, они жили в каком-то неведомом мире, между небом и землей, но при каждом бое часов вздрагивали и глубоко вздыхали.
В восемь часов вошла Нина.
— Вот, Микеле прислал, — сказала она.
И она положила к ногам молодых людей сверток.
Они развернули его: то было крестьянское платье, купленное Микеле.
Женщины вышли из комнаты.
Сальвато хватило нескольких минут, чтобы облачиться в одежду, в которой ему предстояло бежать. Он отворил дверь.
У Луизы вырвался удивленный возглас. В наряде горца он казался еще красивее и изысканнее, если это вообще было возможно, чем в платье горожанина.
Последний час промелькнул так, словно минуты превращались в секунды.
Пробило девять.
Луиза и Сальвато внимательно пересчитали один за другим все удары часов, хотя прекрасно знали, что бьет девять.
Сальвато взглянул на Луизу. Она поднялась первою.
Вошла Нина.
Девушка была бледна как полотно, брови ее нахмурились, за полуоткрытыми губами виднелись белые острые зубы, они были стиснуты, и ее голос как бы с трудом прорывался сквозь них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291