И действительно, изучив, подобно Галилею и Сваммердаму, бесконечно большие и бесконечно малые, спустившись с миров, вращающихся в эфире, к инфузориям, плавающим в капле воды, поняв, что звезда и атом занимают в сознании Бога одинаковое место и пользуются той же беспредельной любовью, какою Создатель окружает все свои творения, кавалер почувствовал, что душа его, как искорка, вылетевшая из божественного очага, загорелась любовью ко всему сущему. Но малые создания возбуждали в нем больше любопытства и нежности, чем величественные, и мы решаемся почти что утверждать, что превращения личинки в куколку и куколки в скарабея, наблюдаемые в микроскоп, казались ему не менее захватывающими, чем медленное вращение гигантского Сатурна, объем которого в девятьсот раз больше объема Земли, причем один оборот его вокруг Солнца, вместе с громоздким оснащением в виде семи лун и еще не разгаданным украшением в виде кольца, длится около тридцати лет.
Ученые занятия несколько отдалили его от действительной жизни и погрузили в жизнь созерцательную. Поэтому, когда из окна своего дома, унаследованного от отца и деда, в жаркие ночи неаполитанского лета он наблюдал, как под веслом рыбака или в дорожке, бегущей за лодкой, зажигается голубоватый огонек, словно отсвет Венеры; когда целый час, а то и всю ночь он, опершись на подоконник, любовался заливом, блистающим огнями; когда он смотрел, как при южном ветре от волны к волне протягиваются огненные гирлянды, скрывающиеся от его взора за Капри, но несомненно доходящие до самых берегов Африки, — люди удивлялись: «Чем занимается там мечтатель Сан Феличе?» А Сан Феличе просто переносился из мира вещественного в мир невидимый, от жизни шумной — к жизни безмолвной. Он понимал, что огромный огненный змий, обвивающий земной шар, не что иное, как совокупность микроскопических существ, и воображение его в ужасе отступало перед страшным богатством природы, громоздящей под нашим миром, над нашим миром, вокруг нашего мира иные миры, о которых мы и не подозреваем и посредством которых высшая бесконечность, ускользающая от нашего взора в потоках света, беспрерывно сливается с бесконечностью низшей, уходящей в бездны и теряющейся во мраке.
Мечтатель Сан Феличе за этой двойственной бесконечностью созерцал и самого Бога — не так, как созерцал его пророк Иезекииль в грозе и буре; не так, как узрел его Моисей в неопалимой купине, нет, — Бог открывался ему осиянный величавым покоем извечной любви, подобной гигантской лестнице Иакова, по ступеням которой восходит и нисходит все сотворенное.
Теперь, пожалуй, можно было бы предположить, что эта бесконечная любовь, равномерно отданная всей природе, несколько ослабляет иные чувства, которые имел в виду римский поэт, сказав: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Нет, у кавалера Сан Феличе особенно ясно сказывалось то различие между душою и сердцем, которое позволяет наместнику Творца быть как Бог — спокойным и ясным, когда душа его поглощена созерцанием; то как человек — радостным или удрученным, когда он чувствует сердцем.
Но из всех чувств, возвышающих жителя нашей планеты над окружающими его животными, самые искренние и самые преданные кавалер посвятил дружбе, и надобно подчеркнуть, что именно дружба оказала глубокое, исключительное влияние на его жизнь.
Кавалер Сан Феличе, воспитанный в дворянском коллеже, основанном Карлом III, учился там одновременно с человеком, приключения, изящество и блистательная карьера которого наделали много шуму в неаполитанском обществе на исходе минувшего века; то был князь Джузеппе Караманико.
Если бы этот человек был всего лишь князем, Сан Феличе, вероятно, питал бы к нему обычное уважение или ревнивую зависть, какие дети всегда питают к товарищам, пользующимся снисходительностью преподавателей только из-за своего титула; но Джузеппе Караманико был сам по себе прелестным ребенком, добрым и простосердечным, как со временем стал обаятельным человеком, благородным и преданным.
Между князем Караманико и кавалером Сан Феличе произошло, однако, то, что неизбежно случается с друзьями: один из них оказался Орестом, другой — Пиладом; Сан Феличе досталась роль менее блистательная в глазах света, зато самая похвальная в глазах Господних: он стал Пиладом.
Легко понять, как будущий ученый, с его выдающимся умом и склонностью к наукам, выделялся среди своих школьных соперников и, наоборот, каким плохим учеником, по своей аристократической беззаботности, был будущий неаполитанский министр, будущий посол в Лондоне, будущий вице-король Палермо.
Так вот, благодаря трудолюбивому Пиладу, который учился за двоих, ленивому Оресту всегда удавалось оставаться в первом ряду; он получал столько же наград и похвальных листов, столько же поощрений, как и Сан Феличе, а в глазах преподавателей, не знавших или не желавших знать секрет его успехов, имел даже больше заслуг. Он сохранял это превосходство как бы благодаря своему происхождению и словно ничуть не заботясь о нем.
Но сам Орест знал тайну этой преданности и, отдадим ему справедливость, ценил ее по достоинству, как станет ясно из дальнейшего нашего рассказа, когда она подвергнется испытанию.
Когда молодые люди вышли из коллежа, каждый вступил на тот путь, на который его влекло или призвание, или общественное положение: Караманико избрал военную карьеру, Сан Феличе — науку.
Караманико поступил капитаном в полк Липариотов, названием своим обязанный Липарским островам, откуда происходили почти все его солдаты; полк был сформирован самим королем; командовал им тоже король, имевший звание полковника, и служить там считалось высшей честью, на какую только мог рассчитывать знатный неаполитанец.
Сан Феличе стал путешествовать, объездил Францию, Германию, Англию; он пять лет не был в Италии, а когда вернулся в Неаполь, Караманико стал уже первым министром и возлюбленным королевы.
Придя к власти, Караманико прежде всего позаботился о том, чтобы создать своему любезному Сан Феличе независимое положение; в его отсутствие он сделал его рыцарем Мальтийского ордена, освобожденным от обета; впрочем, на эту милость имел право всякий, кто мог доказать, что достоин ее. Кроме того, Караманико исхлопотал для него аббатство, приносящее две тысячи дукатов дохода. Эта рента, вместе с тысячей дукатов, которую приносило ему родовое достояние, превращала кавалера Сан Феличе, чьи вкусы, как у настоящего ученого, были весьма неприхотливы, в человека, не имеющего причин завидовать даже самому богатому жителю Неаполя.
Молодые люди уже познакомились с жизнью и возмужали, но по-прежнему любили друг друга; однако, поскольку один был занят наукой, а другой — политикой, виделись они редко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291