Но в 1915 году он был не более чем молодым, многообещающим коммодором и не мог состязаться с установившимся консерватизмом флота, который олицетворял де Робек. Де Робек не был слабовольным — это был благожелательный, твердый, мужественный и здравомыслящий человек, но у него была своя школа, и на нем лежала ответственность. Та неожиданная вспышка вдохновения, что иногда переносит командира через все принятые правила ведения войны в область дерзания, которая одаривает всем, вероятно, отсутствовала в характере адмирала. Но вряд ли его надо за это осуждать. Его «нет» было четким «нет», сейчас оставалось лишь выяснить, как Лондон отнесется к его изменению планов.
Черчилль рассказывает, что новость привела его в ужас. Потом он говорил Дарданелльской комиссии: «Я рассматривал этот день (сражение 18 марта) всего лишь как первый в многодневном бою, хотя потеря потопленных или выведенных из строя кораблей огорчила. Ни на один момент мне не приходила мысль, что нам не следует продолжать натиск в тех границах риска, на которые мы решились, до тех пор, пока ситуация не разрешится так или иначе. Я видел тот же настрой у лорда Фишера и сэра Артура Уилсона. Оба встретились со мной в то утро (19 марта) с выражением твердой решимости бороться до конца».
Но сегодня, 23 марта, перед Черчиллем лежала телеграмма де Робека, в которой говорилось, что тот без армии не возобновит операцию и это бездействие займет еще три недели. Тут же Черчилль садится за стол и составляет телеграмму с приказом адмиралу «возобновить атаку, начатую 18 марта, при первой же благоприятной возможности». Потом, созвав совещание с участием Фишера и Военной группы при Адмиралтействе, он представляет эту телеграмму для их одобрения.
Описывая это совещание, Черчилль, говорит: «Впервые с начала войны над этим восьмиугольным столом раздавались резкие слова». Фишеру и другим адмиралам казалось, что с телеграммой де Робека ситуация в Дарданеллах полностью изменилась. Они говорили, что всегда хотели оказывать поддержку чисто морской атаке, пока адмирал на месте ее рекомендовал. Но сейчас оба, и де Робек, и Гамильтон, против нее. Их трудности понятны: на них лежит ответственность. Было бы крайне ошибочно заставлять их атаковать вопреки их собственному суждению...
Черчилль не смог перебороть эти взгляды, хотя и использовал в споре в то утро огромную энергию. Когда наконец совещание завершилось безрезультатно, он все еще упорствовал в своем мнении. Но было очевидно, что он побежден. Асквит заявил, что согласен с Черчиллем, но приказа вопреки совету адмиралов не отдаст. В ходе дальнейшего обмена телеграммами де Робек остался непоколебим. В Дарданеллах бушевала непогода, а Гамильтон со своим штабом отправился в Египет. В Лондоне Китченер проинформировал Военный совет о том, что армия намерена взять у флота на себя задачу открытия пролива. Здесь уже нечего добавить, и Черчилль наконец сдался. Он любезно отправил де Робеку послание, сообщая, что его новые планы одобрены.
На Галлиполийском полуострове воцарилась тишина: в пролив не входил ни один корабль, ни одна пушка не выстрелила. Флот стоял на якоре у островов. Завершилась первая часть великой авантюры.
Глава 5
Турки относятся к туранской расе, которая включает в себя манчжу и монголов Северного Китая; финнов и тюрков Центральной Азии.
Альманах Уитакера
У англичан с понятием «турок» чаще всего ассоциируется эпитет «непередаваемый»: и неизбежная реакция против общего предрассудка принимает форму представления турка как «совершенного джентльмена», обладающего всеми достоинствами, отсутствующими у рядового англичанина. Обе эти картины нереальны...
Арнольд Тойнби и Кеннет П. Кирквуд в анализе Турции, написанном после войны
Даже зная, что 18 марта нанесли огромный урон союзному флоту, турки и германцы никогда не могли и мысли допустить, что союзные корабли уже не возобновят атаку на следующий день. Солдаты простояли у пушек все утро 19 марта, а когда все еще не было признаков врага, они предположили, что виной этому шторм, помешавший кораблям вернуться в пролив. Но непогода утихла, день шел за днем, флота все не было, и чувство изумленного облегчения сменилось надеждой. К концу месяца эта надежда переросла в уверенность.
Был такой человек в Константинополе, который вправе был заявить, что никогда ни капли не сомневался в этом удивительном исходе. Еще в начале февраля Энвер говорил своим приятелям в столице, что все это чепуха, нечего бояться, враг никогда не прорвется. В марте он съездил в Дарданеллы, чтобы понаблюдать за ходом сражения, и по возвращении заявил, что оборона совершенно прочная, у артиллеристов полно снарядов, а минные поля целы. «Я войду в историю, — сказал Энвер, — как человек, продемонстрировавший уязвимость британского флота. Если они не подключат большую армию, то окажутся в ловушке. По моему мнению, это глупая затея».
Поскольку в прошлом военные суждения Энвера были потрясающе необоснованными, мало кто как среди дипломатов, так и его коллег верил им. Но ничто не могло его поколебать. Как-то он доверился Моргентау, что, когда до войны он был в Англии, там видел много известных людей — Асквита, Черчилля и Халдейна — и говорил им, что их идеи устарели. Черчилль возражал, что Англия в состоянии защититься с помощью одного своего флота, а Энвер ему ответил, что ни одна великая империя не могла устоять, если у нее не было армии в придачу. И вот теперь Черчилль посылает свой флот в Дарданеллы, чтобы доказать Энверу, что тот не прав. Что ж, поживем — увидим.
В конце этой беседы, обернувшись к послу, Энвер сказал с серьезным видом: «Знаете, в Германии император ни с кем не беседует так задушевно, как я сегодня разговаривал с вами».
Это звучало не очень смешно. Энвер уже правил в военном министерстве как диктатор. Никто не осмеливался взять на себя принятие решения в его отсутствие, а самые опытные и знаменитые политики и генералы вели себя перед ним заискивающе. Ему ничего не стоило заставить султана ждать полчаса и больше на какой-нибудь церемонии или параде, и даже Вангенхайм начинал волноваться в присутствии этого маленького колосса, которого сам вознес, особенно когда после 18 марта позиции Энвера стали могучими, как никогда.
Во многих историях о Галлиполийской кампании утверждается, что неудачная морская атака на Дарданеллы явилась главной ошибкой не только потому, что провалилась, но и потому, что предупредила турок о приближающемся вторжении и дала им резерв времени для укрепления полуострова. Это, как мы скоро убедимся, достаточно верно, и все же кажется вероятным, что политические и психологические последствия 18 марта были еще более важными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Черчилль рассказывает, что новость привела его в ужас. Потом он говорил Дарданелльской комиссии: «Я рассматривал этот день (сражение 18 марта) всего лишь как первый в многодневном бою, хотя потеря потопленных или выведенных из строя кораблей огорчила. Ни на один момент мне не приходила мысль, что нам не следует продолжать натиск в тех границах риска, на которые мы решились, до тех пор, пока ситуация не разрешится так или иначе. Я видел тот же настрой у лорда Фишера и сэра Артура Уилсона. Оба встретились со мной в то утро (19 марта) с выражением твердой решимости бороться до конца».
Но сегодня, 23 марта, перед Черчиллем лежала телеграмма де Робека, в которой говорилось, что тот без армии не возобновит операцию и это бездействие займет еще три недели. Тут же Черчилль садится за стол и составляет телеграмму с приказом адмиралу «возобновить атаку, начатую 18 марта, при первой же благоприятной возможности». Потом, созвав совещание с участием Фишера и Военной группы при Адмиралтействе, он представляет эту телеграмму для их одобрения.
Описывая это совещание, Черчилль, говорит: «Впервые с начала войны над этим восьмиугольным столом раздавались резкие слова». Фишеру и другим адмиралам казалось, что с телеграммой де Робека ситуация в Дарданеллах полностью изменилась. Они говорили, что всегда хотели оказывать поддержку чисто морской атаке, пока адмирал на месте ее рекомендовал. Но сейчас оба, и де Робек, и Гамильтон, против нее. Их трудности понятны: на них лежит ответственность. Было бы крайне ошибочно заставлять их атаковать вопреки их собственному суждению...
Черчилль не смог перебороть эти взгляды, хотя и использовал в споре в то утро огромную энергию. Когда наконец совещание завершилось безрезультатно, он все еще упорствовал в своем мнении. Но было очевидно, что он побежден. Асквит заявил, что согласен с Черчиллем, но приказа вопреки совету адмиралов не отдаст. В ходе дальнейшего обмена телеграммами де Робек остался непоколебим. В Дарданеллах бушевала непогода, а Гамильтон со своим штабом отправился в Египет. В Лондоне Китченер проинформировал Военный совет о том, что армия намерена взять у флота на себя задачу открытия пролива. Здесь уже нечего добавить, и Черчилль наконец сдался. Он любезно отправил де Робеку послание, сообщая, что его новые планы одобрены.
На Галлиполийском полуострове воцарилась тишина: в пролив не входил ни один корабль, ни одна пушка не выстрелила. Флот стоял на якоре у островов. Завершилась первая часть великой авантюры.
Глава 5
Турки относятся к туранской расе, которая включает в себя манчжу и монголов Северного Китая; финнов и тюрков Центральной Азии.
Альманах Уитакера
У англичан с понятием «турок» чаще всего ассоциируется эпитет «непередаваемый»: и неизбежная реакция против общего предрассудка принимает форму представления турка как «совершенного джентльмена», обладающего всеми достоинствами, отсутствующими у рядового англичанина. Обе эти картины нереальны...
Арнольд Тойнби и Кеннет П. Кирквуд в анализе Турции, написанном после войны
Даже зная, что 18 марта нанесли огромный урон союзному флоту, турки и германцы никогда не могли и мысли допустить, что союзные корабли уже не возобновят атаку на следующий день. Солдаты простояли у пушек все утро 19 марта, а когда все еще не было признаков врага, они предположили, что виной этому шторм, помешавший кораблям вернуться в пролив. Но непогода утихла, день шел за днем, флота все не было, и чувство изумленного облегчения сменилось надеждой. К концу месяца эта надежда переросла в уверенность.
Был такой человек в Константинополе, который вправе был заявить, что никогда ни капли не сомневался в этом удивительном исходе. Еще в начале февраля Энвер говорил своим приятелям в столице, что все это чепуха, нечего бояться, враг никогда не прорвется. В марте он съездил в Дарданеллы, чтобы понаблюдать за ходом сражения, и по возвращении заявил, что оборона совершенно прочная, у артиллеристов полно снарядов, а минные поля целы. «Я войду в историю, — сказал Энвер, — как человек, продемонстрировавший уязвимость британского флота. Если они не подключат большую армию, то окажутся в ловушке. По моему мнению, это глупая затея».
Поскольку в прошлом военные суждения Энвера были потрясающе необоснованными, мало кто как среди дипломатов, так и его коллег верил им. Но ничто не могло его поколебать. Как-то он доверился Моргентау, что, когда до войны он был в Англии, там видел много известных людей — Асквита, Черчилля и Халдейна — и говорил им, что их идеи устарели. Черчилль возражал, что Англия в состоянии защититься с помощью одного своего флота, а Энвер ему ответил, что ни одна великая империя не могла устоять, если у нее не было армии в придачу. И вот теперь Черчилль посылает свой флот в Дарданеллы, чтобы доказать Энверу, что тот не прав. Что ж, поживем — увидим.
В конце этой беседы, обернувшись к послу, Энвер сказал с серьезным видом: «Знаете, в Германии император ни с кем не беседует так задушевно, как я сегодня разговаривал с вами».
Это звучало не очень смешно. Энвер уже правил в военном министерстве как диктатор. Никто не осмеливался взять на себя принятие решения в его отсутствие, а самые опытные и знаменитые политики и генералы вели себя перед ним заискивающе. Ему ничего не стоило заставить султана ждать полчаса и больше на какой-нибудь церемонии или параде, и даже Вангенхайм начинал волноваться в присутствии этого маленького колосса, которого сам вознес, особенно когда после 18 марта позиции Энвера стали могучими, как никогда.
Во многих историях о Галлиполийской кампании утверждается, что неудачная морская атака на Дарданеллы явилась главной ошибкой не только потому, что провалилась, но и потому, что предупредила турок о приближающемся вторжении и дала им резерв времени для укрепления полуострова. Это, как мы скоро убедимся, достаточно верно, и все же кажется вероятным, что политические и психологические последствия 18 марта были еще более важными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108