Бой превратился в сложную и волнующую игру, которой они все были поглощены. Лишь отбывая на отдых в незаконченные укрытия в скалах, они вновь вспоминали о бедственности своего положения, однообразной пище, бесконечном физическом дискомфорте, невозможных жизненных ограничениях, когда фляга со свежей водой или купание в море являются роскошью на грани мечтаний.
Смерть уже стала привычным делом, и они часто говорили о ней полуироничным, пренебрежительным тоном. Так же как китайцы смеются над болью других, превратилось в шутку попасть во время купания в море под обстрел шрапнелью или когда кому-то, сидящему в уборной, оторвет голову. Должен был существовать какой-нибудь вид выражения, который бы помог освободить от иррациональности невыносимые условия их бытия, и что-то, чтобы снять напряжение от шока всего окружающего мира, а поскольку слезы не допускались, этот бессердечный, жестокий смех и стал выходом для чувств. Они не были фаталистами. Они считали, что высадка в Габа-Тепе — ошибка и что им придется за это платить своими жизнями, но они очень хотели жить, они хотели сражаться и надеялись и смутно верили, что в конечном итоге победят.
Этот высокий боевой дух, эти единство и цельность, созданные могучим наркотиком риска, не могли существовать под такой нагрузкой вечно, но определенно в их морали не было трещин, когда 18 мая солдаты узнали, что во вражеских окопах происходит что-то необычное.
На холмах перед ними установилась непередаваемая тишина. Впервые со дня высадки смолк ужасный грохот турецких гаубиц, и в течение нескольких минут не было слышно ни винтовочных, ни пулеметных выстрелов. В такой странной тишине прошла большая часть дня. Затем в пять часов вечера оглушительно загрохотала артиллерия, и обстрел продолжался примерно полчаса. По счастью, в этот день для уточнения позиций вражеских кораблей в проливе был поднят в воздух самолет морской авиации, и на обратном пути пилот сообщил, что видит огромное число солдат, сосредоточивающихся позади турецких окопов. Позже днем эта информация была подтверждена вторым пилотом, который также заметил вражеских солдат, переправляющихся на судах через пролив с азиатской стороны. Далее с линкора «Трайемф» поступил рапорт о том, что турецкие подкрепления движутся с мыса Хеллес на север на фронт АНЗАК. Узнав это, Бёдвуд послал распоряжение своим командирам дивизий с предупреждением о возможной атаке этой ночью, солдаты должны подняться по тревоге в 3.00 утра, что на полчаса раньше обычного времени.
Ночь была холодной и туманной, а когда в 23.35 зашла луна, по фронту не было слышно ни звука, кроме ударов волн о берег. Вдруг за пятнадцать минут до полуночи из турецких окопов разразилась такая винтовочная стрельба, какой еще не было до сих пор, и, пока она распространялась по всей линии фронта, командиры АНЗАК непрестанно звонили на передовые посты, спрашивая, атакуют ли их. Но за этим ничего не последовало, и грохот опять сменился затишьем. В 3.15 солдат разбудили, и все заняли свои места на площадках для стрельбы с примкнутыми штыками. Было по-прежнему холодно, и большинство надело шинели.
Прошло едва ли пять минут, как с передовых постов донеслись сигналы тревоги, и появилась группа турок, продвигавшихся по Проволочному оврагу в центре позиций. Не было слышно привычных звуков горнов, криков «Алла, Алла!», просто темные фигуры в полутьме и длинная линия штыков. Австралийцы открыли огонь со всех сторон лощины, и тут же зазвучали вражеские горны, и атака началась. Повсюду вдоль линии турки выпрыгивали из своих укрытий и, как черное облако, рвались вперед по разрытой снарядами земле.
В большинстве мест наступавший враг перед тем, как достичь окопов АНЗАК, должен был пересечь расстояние в 200—300 метров, а поскольку на это требовалось полминуты и больше, они оказывались совершенно беззащитными на открытой местности. Очень немногим из них удавалось прожить даже этот отрезок времени. В бою движение происходило как бы каскадами: как только одна шеренга солдат перескакивала через бруствер и погибала, тут же формировалась другая шеренга, появлялась в поле зрения и срезалась огнем. В течение первого часа происходило просто беспорядочное избиение, но потом австралийцы и новозеландцы придали систему своим действиям: когда появлялся турецкий офицер, они сознательно прекращали огонь, чтобы дать ему возможность собрать полную группу своих солдат на открытом пространстве. Затем уничтожали их всех вместе. В некоторых местах шла охота за выжившими атаковавшими солдатами, пока те бегали взад-вперед по полю в поисках укрытия, как перепуганные зайцы. Кое-где нескольким туркам удалось добраться до окопов АНЗАК, но там они могли продержаться лишь несколько минут, так как их быстро уничтожали в штыковом бою, и потом наступал отлив.
Наступил день, и битва обрела характер охоты, в которой турецкие офицеры исполняли роль загонщиков, оттесняющих дичь под орудия. Дикое, почти сумасшедшее возбуждение охватило ряды австралийцев и новозеландцев. Многие из солдат, чтобы получше видеть, вылезали из окопов и усаживались верхом на бруствер, откуда расстреливали ревущие толпы турок перед собой. Солдатам АНЗАК, находившимся в резерве, было невыносимо оставаться в стороне от сражения, они сами лезли вперед, предлагая деньги за место на линии огня. В одной траншее два солдата в самом деле подрались на кулаках за свободное место на бруствере, и какой-то дикий сюрреализм звучал в криках и воплях, которые они издавали, когда приближалась новая волна турок. «Бакшиш!», «Имши Ялла!», «Яйца готовы!». Однажды услышали, как один австралиец кричал вслед туркам, откатывавшимся от его окопа: «Saida! (До свидания!). Сыграем снова в следующую субботу!»
В 5.00 утра, когда жаркими лучами солнца залило поле битвы, атака была сорвана. Но туркам по-прежнему отдавались приказы продолжать бой, пока не прорвутся к морю, и поэтому бой продолжался еще шесть часов, каждая новая атака становилась чуть слабее предыдущей. В результате атаки у Мустафы Кемаля осталась всего лишь одна дивизия — 19-я, и ему одному из всех четырех командиров дивизий удалось хоть как-то продвинуться вперед. Когда в поддень Эссад-паша решил прекратить наступление, потери составляли 10 000 человек, и из них примерно 5000 убитых, умирающих и раненых лежало на открытом месте между линиями траншей соперников.
На Галлиполи разыгрывались еще более жестокие бои, но не такой ужасной концентрации смертоубийства, не такого рода побоища и не с такими странными последствиями. Весь долгий день раненые лежали на поле боя вперемешку с мертвыми, и, хотя окопы с обеих сторон были в одном-двух метрах от них, никто не осмеливался выйти и забрать их, не рискуя быть мгновенно убитым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Смерть уже стала привычным делом, и они часто говорили о ней полуироничным, пренебрежительным тоном. Так же как китайцы смеются над болью других, превратилось в шутку попасть во время купания в море под обстрел шрапнелью или когда кому-то, сидящему в уборной, оторвет голову. Должен был существовать какой-нибудь вид выражения, который бы помог освободить от иррациональности невыносимые условия их бытия, и что-то, чтобы снять напряжение от шока всего окружающего мира, а поскольку слезы не допускались, этот бессердечный, жестокий смех и стал выходом для чувств. Они не были фаталистами. Они считали, что высадка в Габа-Тепе — ошибка и что им придется за это платить своими жизнями, но они очень хотели жить, они хотели сражаться и надеялись и смутно верили, что в конечном итоге победят.
Этот высокий боевой дух, эти единство и цельность, созданные могучим наркотиком риска, не могли существовать под такой нагрузкой вечно, но определенно в их морали не было трещин, когда 18 мая солдаты узнали, что во вражеских окопах происходит что-то необычное.
На холмах перед ними установилась непередаваемая тишина. Впервые со дня высадки смолк ужасный грохот турецких гаубиц, и в течение нескольких минут не было слышно ни винтовочных, ни пулеметных выстрелов. В такой странной тишине прошла большая часть дня. Затем в пять часов вечера оглушительно загрохотала артиллерия, и обстрел продолжался примерно полчаса. По счастью, в этот день для уточнения позиций вражеских кораблей в проливе был поднят в воздух самолет морской авиации, и на обратном пути пилот сообщил, что видит огромное число солдат, сосредоточивающихся позади турецких окопов. Позже днем эта информация была подтверждена вторым пилотом, который также заметил вражеских солдат, переправляющихся на судах через пролив с азиатской стороны. Далее с линкора «Трайемф» поступил рапорт о том, что турецкие подкрепления движутся с мыса Хеллес на север на фронт АНЗАК. Узнав это, Бёдвуд послал распоряжение своим командирам дивизий с предупреждением о возможной атаке этой ночью, солдаты должны подняться по тревоге в 3.00 утра, что на полчаса раньше обычного времени.
Ночь была холодной и туманной, а когда в 23.35 зашла луна, по фронту не было слышно ни звука, кроме ударов волн о берег. Вдруг за пятнадцать минут до полуночи из турецких окопов разразилась такая винтовочная стрельба, какой еще не было до сих пор, и, пока она распространялась по всей линии фронта, командиры АНЗАК непрестанно звонили на передовые посты, спрашивая, атакуют ли их. Но за этим ничего не последовало, и грохот опять сменился затишьем. В 3.15 солдат разбудили, и все заняли свои места на площадках для стрельбы с примкнутыми штыками. Было по-прежнему холодно, и большинство надело шинели.
Прошло едва ли пять минут, как с передовых постов донеслись сигналы тревоги, и появилась группа турок, продвигавшихся по Проволочному оврагу в центре позиций. Не было слышно привычных звуков горнов, криков «Алла, Алла!», просто темные фигуры в полутьме и длинная линия штыков. Австралийцы открыли огонь со всех сторон лощины, и тут же зазвучали вражеские горны, и атака началась. Повсюду вдоль линии турки выпрыгивали из своих укрытий и, как черное облако, рвались вперед по разрытой снарядами земле.
В большинстве мест наступавший враг перед тем, как достичь окопов АНЗАК, должен был пересечь расстояние в 200—300 метров, а поскольку на это требовалось полминуты и больше, они оказывались совершенно беззащитными на открытой местности. Очень немногим из них удавалось прожить даже этот отрезок времени. В бою движение происходило как бы каскадами: как только одна шеренга солдат перескакивала через бруствер и погибала, тут же формировалась другая шеренга, появлялась в поле зрения и срезалась огнем. В течение первого часа происходило просто беспорядочное избиение, но потом австралийцы и новозеландцы придали систему своим действиям: когда появлялся турецкий офицер, они сознательно прекращали огонь, чтобы дать ему возможность собрать полную группу своих солдат на открытом пространстве. Затем уничтожали их всех вместе. В некоторых местах шла охота за выжившими атаковавшими солдатами, пока те бегали взад-вперед по полю в поисках укрытия, как перепуганные зайцы. Кое-где нескольким туркам удалось добраться до окопов АНЗАК, но там они могли продержаться лишь несколько минут, так как их быстро уничтожали в штыковом бою, и потом наступал отлив.
Наступил день, и битва обрела характер охоты, в которой турецкие офицеры исполняли роль загонщиков, оттесняющих дичь под орудия. Дикое, почти сумасшедшее возбуждение охватило ряды австралийцев и новозеландцев. Многие из солдат, чтобы получше видеть, вылезали из окопов и усаживались верхом на бруствер, откуда расстреливали ревущие толпы турок перед собой. Солдатам АНЗАК, находившимся в резерве, было невыносимо оставаться в стороне от сражения, они сами лезли вперед, предлагая деньги за место на линии огня. В одной траншее два солдата в самом деле подрались на кулаках за свободное место на бруствере, и какой-то дикий сюрреализм звучал в криках и воплях, которые они издавали, когда приближалась новая волна турок. «Бакшиш!», «Имши Ялла!», «Яйца готовы!». Однажды услышали, как один австралиец кричал вслед туркам, откатывавшимся от его окопа: «Saida! (До свидания!). Сыграем снова в следующую субботу!»
В 5.00 утра, когда жаркими лучами солнца залило поле битвы, атака была сорвана. Но туркам по-прежнему отдавались приказы продолжать бой, пока не прорвутся к морю, и поэтому бой продолжался еще шесть часов, каждая новая атака становилась чуть слабее предыдущей. В результате атаки у Мустафы Кемаля осталась всего лишь одна дивизия — 19-я, и ему одному из всех четырех командиров дивизий удалось хоть как-то продвинуться вперед. Когда в поддень Эссад-паша решил прекратить наступление, потери составляли 10 000 человек, и из них примерно 5000 убитых, умирающих и раненых лежало на открытом месте между линиями траншей соперников.
На Галлиполи разыгрывались еще более жестокие бои, но не такой ужасной концентрации смертоубийства, не такого рода побоища и не с такими странными последствиями. Весь долгий день раненые лежали на поле боя вперемешку с мертвыми, и, хотя окопы с обеих сторон были в одном-двух метрах от них, никто не осмеливался выйти и забрать их, не рискуя быть мгновенно убитым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108