Однако адмирала нигде не могли найти, и Черчилль отправился на Даунинг-стрит обсудить вопрос с премьер-министром. Первой мыслью Асквита было отдать Фишеру приказ от имени короля вернуться к исполнению обязанностей, и секретарей послали прочесывать город, пока его не найдут. Кто поехал на главные вокзалы, другие разыскивали в Адмиралтействе. Однако прошло несколько часов, пока адмирала не нашли в номере гостиницы на Чаринг-Кросс, и какое-то время тот отказывался выходить. В конце концов, он согласился встретиться, по крайней мере с премьер-министром.
Когда Фишер приехал для этой беседы, Ллойд Джордж находился в вестибюле Даунинг-стрит, 10. «Вместо его обычной сердечной приветливости, — вспоминал Ллойд Джордж, — у него на лице была воинственная мрачность, нижняя губа выдавалась вперед, а складки в уголках рта были заметнее, чем обычно. Его любопытные восточные черты лица, как никогда, походили на те, что высекают на восточных храмах, да еще эти насупленные брови. „Я подал в отставку“ прозвучало вместо приветствия, и на мой вопрос о причине он ответил: „Больше не могу выдержать“. Затем он сообщил мне, что идет на встречу с премьер-министром, твердо решив ни в коей мере в дальнейшем не участвовать в этой дарданелльской „глупости“, а вечером уезжает в Шотландию».
Фишер определенно был в ярости, чтобы соблюдать формальности, и ни Асквит, ни Черчилль не смогли переубедить его.
В своем последнем письме Черчиллю (так и видишь дрожащее перо в руке адмирала) он пишет: «ВЫ ЗАЦИКЛЕНЫ НА ПРОРЫВЕ В ДАРДАНЕЛЛЫ, И НИЧТО НЕ ОТВРАТИТ ВАС ОТ ЭТОГО — НИЧТО. Я слишком хорошо это знаю... Вы останетесь, а Я УЙДУ — так будет лучше». И потом последовал его вызывающий финальный ультиматум Асквиту с требованием в качестве условия его возвращения передачи ему абсолютного контроля над флотом и удаления Черчилля и всех остальных, кто, по его мнению, стоял у него на дороге. Конечно, это был абсурд, даже сумасшествие, и это означало, что старика надо убирать со сцены как можно быстрее. Короткая записка от Асквита о принятии отставки завершила его карьеру.
В обычные времена Черчилль, может быть, сгладил бы уход Фишера, но слишком многое произошло слишком быстро. Одного кризиса со снарядами было достаточно, чтобы сбросить правительство или, во всяком случае, вызвать его перекройку. Начало смутно казаться, что именно Галлиполийская кампания виновата во всех проблемах, а Черчилль считался основным ее автором. Он подстрекал к ней с самого начала. Он потерял корабли. Он был причиной неудач и задержек с высадкой армии. Он был любителем, осмелившимся действовать вопреки экспертному мнению адмиралов — даже Фишера, величайшего из них. Все это было дико несправедливо. «Это (вывод Черчилля из Адмиралтейства) — жестокое и несправедливое унижение, — писал Ллойд Джордж. — Неудача в Дарданеллах была вызвана не столько торопливостью Черчилля, сколько медлительностью лорда Китченера и Асквита».
Узнав об отставке Фишера, Эндрю Бонэр Ло и лидеры оппозиции тут же известили Асквита, что они будут оспаривать решение правительства в палате общин, и Асквит сразу же вступил в переговоры с целью создания коалиции. В запутанных действиях нескольких следующих дней Черчилль вообще не принимал участия; некоторое время его друзья создавали видимость борьбы за него, но консерваторы были настроены решительно. Наконец новый кабинет был провозглашен 26 мая. Балфур должен был переходить в Адмиралтейство, а сэр Генри Джексон стал его первым морским лордом. Джексон был почти таким же противником Дарданелл, как и Фишер, и позднее объявил, что, по его мнению, попытка прорыва в пролив — «чистое безумие». Черчилль отклонил предложение возглавить министерство колоний, потом были разговоры о передаче ему командования армией во Франции, но в конце концов ему дали незначительный пост канцлера герцогства Ланкастерского. В некотором смысле это было его самое глубокое падение в политике с тех пор, как пятнадцать лет назад он был впервые избран в палату общин. Тем не менее, ему дали место во вновь сформированном комитете по Дарданеллам, и, хотя он не имел полномочий на принятие решений, подразумевалось, что он будет курировать операции в Галлиполи. 26 мая он покинул Адмиралтейство и вернулся туда лишь двадцать четыре года спустя, после начала Второй мировой войны.
Эшмид-Бартлет, возвратившийся домой с полуострова на несколько дней примерно в это же время, дает живую картину Черчилля и его состояние мыслей. «Я весьма удивлен, — писал он в своем дневнике, — переменам в Уинстоне Черчилле. Он выглядел старее на несколько лет, лицо бледное, кажется очень подавленным и остро переживает отставку из Адмиралтейства... За ужином разговор велся на более или менее общие темы, ничего не говорилось о Дарданеллах, и Уинстон вел себя спокойно. Только в самом конце он вдруг разразился огромной речью об экспедиции и о том, что могло бы произойти, обращаясь в виде лекции прямо через стол к своей матери, а та очень внимательно его слушала. Казалось, Уинстон не замечал малочисленности своей аудитории и продолжал, совсем не замечая присутствовавших. Он вновь и вновь настаивал, что сражение 18 марта не было доведено до конца, что флот должен прорваться через Нэрроуз. Это была его навязчивая идея, и она навсегда останется таковой...»
* * *
Об этих событиях в Галлиполи знали немного или вообще ничего. Со дня на день Гамильтон ждал ответа на свой рапорт Китченеру, где он запрашивал подкрепления еще одним армейским корпусом. Но удалось лишь добиться обещания прислать одну шотландскую дивизию, которая должна отплыть из Англии. В телеграмме, которую Гамильтон получил от Китченера 19 мая, звучали отголоски колебаний и замешательства, царивших в Уайтхолле. В ней Китченер говорил о своем неудовольствии развитием событий в Галлиполи. «Серьезная ситуация, — говорил он, — создана нынешней задержкой и призывами прислать крупные подкрепления и дополнительные боеприпасы, которые мы едва ли сможем забрать из Франции.
С точки зрения быстрого решения всех ваших проблем идеи, которые вы выдвигаете, не воодушевляют. Требует серьезного анализа вопрос, сможем ли мы долго вести бои на двух участках, истощая свои резервы. Я знаю, что могу полагаться на вас целиком, чтобы довести настоящее неудачное положение дел в Дарданеллах до скорейшего разрешения, так чтобы не возникали какие-либо мысли об эвакуации со всеми ее опасностями на Востоке.
Учитывая все это, я с удивлением узнал, что те 4500, которые Максвелл может отправить к вам, по всей видимости, не требуются. Я надеялся, что с их помощью вы были бы в состоянии устремиться вперед».
Гамильтон записал в своем дневнике: «Я могу только догадываться, что моя просьба к Максвеллу, чтобы эти 4500 поступили ко мне в качестве дополнений к моим основным частям, а не одной необстрелянной бригадой, исказилась в коридорах офисов и переродилась в историю, будто эти солдаты мне не нужны!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Когда Фишер приехал для этой беседы, Ллойд Джордж находился в вестибюле Даунинг-стрит, 10. «Вместо его обычной сердечной приветливости, — вспоминал Ллойд Джордж, — у него на лице была воинственная мрачность, нижняя губа выдавалась вперед, а складки в уголках рта были заметнее, чем обычно. Его любопытные восточные черты лица, как никогда, походили на те, что высекают на восточных храмах, да еще эти насупленные брови. „Я подал в отставку“ прозвучало вместо приветствия, и на мой вопрос о причине он ответил: „Больше не могу выдержать“. Затем он сообщил мне, что идет на встречу с премьер-министром, твердо решив ни в коей мере в дальнейшем не участвовать в этой дарданелльской „глупости“, а вечером уезжает в Шотландию».
Фишер определенно был в ярости, чтобы соблюдать формальности, и ни Асквит, ни Черчилль не смогли переубедить его.
В своем последнем письме Черчиллю (так и видишь дрожащее перо в руке адмирала) он пишет: «ВЫ ЗАЦИКЛЕНЫ НА ПРОРЫВЕ В ДАРДАНЕЛЛЫ, И НИЧТО НЕ ОТВРАТИТ ВАС ОТ ЭТОГО — НИЧТО. Я слишком хорошо это знаю... Вы останетесь, а Я УЙДУ — так будет лучше». И потом последовал его вызывающий финальный ультиматум Асквиту с требованием в качестве условия его возвращения передачи ему абсолютного контроля над флотом и удаления Черчилля и всех остальных, кто, по его мнению, стоял у него на дороге. Конечно, это был абсурд, даже сумасшествие, и это означало, что старика надо убирать со сцены как можно быстрее. Короткая записка от Асквита о принятии отставки завершила его карьеру.
В обычные времена Черчилль, может быть, сгладил бы уход Фишера, но слишком многое произошло слишком быстро. Одного кризиса со снарядами было достаточно, чтобы сбросить правительство или, во всяком случае, вызвать его перекройку. Начало смутно казаться, что именно Галлиполийская кампания виновата во всех проблемах, а Черчилль считался основным ее автором. Он подстрекал к ней с самого начала. Он потерял корабли. Он был причиной неудач и задержек с высадкой армии. Он был любителем, осмелившимся действовать вопреки экспертному мнению адмиралов — даже Фишера, величайшего из них. Все это было дико несправедливо. «Это (вывод Черчилля из Адмиралтейства) — жестокое и несправедливое унижение, — писал Ллойд Джордж. — Неудача в Дарданеллах была вызвана не столько торопливостью Черчилля, сколько медлительностью лорда Китченера и Асквита».
Узнав об отставке Фишера, Эндрю Бонэр Ло и лидеры оппозиции тут же известили Асквита, что они будут оспаривать решение правительства в палате общин, и Асквит сразу же вступил в переговоры с целью создания коалиции. В запутанных действиях нескольких следующих дней Черчилль вообще не принимал участия; некоторое время его друзья создавали видимость борьбы за него, но консерваторы были настроены решительно. Наконец новый кабинет был провозглашен 26 мая. Балфур должен был переходить в Адмиралтейство, а сэр Генри Джексон стал его первым морским лордом. Джексон был почти таким же противником Дарданелл, как и Фишер, и позднее объявил, что, по его мнению, попытка прорыва в пролив — «чистое безумие». Черчилль отклонил предложение возглавить министерство колоний, потом были разговоры о передаче ему командования армией во Франции, но в конце концов ему дали незначительный пост канцлера герцогства Ланкастерского. В некотором смысле это было его самое глубокое падение в политике с тех пор, как пятнадцать лет назад он был впервые избран в палату общин. Тем не менее, ему дали место во вновь сформированном комитете по Дарданеллам, и, хотя он не имел полномочий на принятие решений, подразумевалось, что он будет курировать операции в Галлиполи. 26 мая он покинул Адмиралтейство и вернулся туда лишь двадцать четыре года спустя, после начала Второй мировой войны.
Эшмид-Бартлет, возвратившийся домой с полуострова на несколько дней примерно в это же время, дает живую картину Черчилля и его состояние мыслей. «Я весьма удивлен, — писал он в своем дневнике, — переменам в Уинстоне Черчилле. Он выглядел старее на несколько лет, лицо бледное, кажется очень подавленным и остро переживает отставку из Адмиралтейства... За ужином разговор велся на более или менее общие темы, ничего не говорилось о Дарданеллах, и Уинстон вел себя спокойно. Только в самом конце он вдруг разразился огромной речью об экспедиции и о том, что могло бы произойти, обращаясь в виде лекции прямо через стол к своей матери, а та очень внимательно его слушала. Казалось, Уинстон не замечал малочисленности своей аудитории и продолжал, совсем не замечая присутствовавших. Он вновь и вновь настаивал, что сражение 18 марта не было доведено до конца, что флот должен прорваться через Нэрроуз. Это была его навязчивая идея, и она навсегда останется таковой...»
* * *
Об этих событиях в Галлиполи знали немного или вообще ничего. Со дня на день Гамильтон ждал ответа на свой рапорт Китченеру, где он запрашивал подкрепления еще одним армейским корпусом. Но удалось лишь добиться обещания прислать одну шотландскую дивизию, которая должна отплыть из Англии. В телеграмме, которую Гамильтон получил от Китченера 19 мая, звучали отголоски колебаний и замешательства, царивших в Уайтхолле. В ней Китченер говорил о своем неудовольствии развитием событий в Галлиполи. «Серьезная ситуация, — говорил он, — создана нынешней задержкой и призывами прислать крупные подкрепления и дополнительные боеприпасы, которые мы едва ли сможем забрать из Франции.
С точки зрения быстрого решения всех ваших проблем идеи, которые вы выдвигаете, не воодушевляют. Требует серьезного анализа вопрос, сможем ли мы долго вести бои на двух участках, истощая свои резервы. Я знаю, что могу полагаться на вас целиком, чтобы довести настоящее неудачное положение дел в Дарданеллах до скорейшего разрешения, так чтобы не возникали какие-либо мысли об эвакуации со всеми ее опасностями на Востоке.
Учитывая все это, я с удивлением узнал, что те 4500, которые Максвелл может отправить к вам, по всей видимости, не требуются. Я надеялся, что с их помощью вы были бы в состоянии устремиться вперед».
Гамильтон записал в своем дневнике: «Я могу только догадываться, что моя просьба к Максвеллу, чтобы эти 4500 поступили ко мне в качестве дополнений к моим основным частям, а не одной необстрелянной бригадой, исказилась в коридорах офисов и переродилась в историю, будто эти солдаты мне не нужны!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108