Ко входной двери вели три цементные ступени. Три металлические таблички с черными буквами адресов были прибиты слева от серой деревянной двери. Ручка дверного звонка была заклеена куском скотча, потемневшего в тон общей цветовой гамме дома. Каталожная карточка с написанным на ней красной шариковой ручкой словом «СТУЧИТЕ» была подсунута под рамку звонка. Я сделал так, как было сказано, и был вознагражден много секунд спустя звуками сонного мужского голоса, который произнес:
— Сейчас иду!
Потом из-за серой двери послышалось:
— Да?
— Меня зовут Алекс Делавэр, и я ищу Кэти Мориарти.
— А в чем дело?
Я подумал о предложенных Майло легендах, почувствовал отсутствие всякого желания воспользоваться ими и решил остановиться на том, что формально являлось правдой.
— Ее родственники давно не имеют о ней известий.
— Родственники?
— Сестра и муж сестры. Мистер и миссис Роббинс. Живут в Пасадене.
Дверь открылась. Молодой человек с зажатым в правой руке пучком кистей окинул меня взглядом, в котором не было ни удивления, ни подозрительности. Это был просто взгляд художника, оценивающий перспективу.
На вид ему еще не было тридцати, он был высок, крепкого сложения; его темные волосы были зачесаны назад и связаны в «лошадиный хвост» около тридцати сантиметров длиной, который свисал на его левую ключицу. У него было крупное лицо с несколько расплывчатыми чертами, низкий плоский лоб и выступающие надбровные дуги. Он был похож на обезьяну — скорее гориллу, чем шимпанзе; это впечатление еще больше усиливалось от черных, сросшихся над переносицей бровей и черной щетины, которая покрывала его щеки, шею и сливалась с волосами, росшими на груди. На нем была черная синтетическая майка с помидорно-красной эмблемой компании, производящей скейтборды, мешковатые, цветастые в оранжево-зеленых тонах шорты до колен и резиновые пляжные сандалии. Его руки до локтей были покрыты темными курчавыми волосами. Дальше кожа была безволосая, белая, и под ней угадывались мышцы, которые можно было бы легко накачать, но сейчас они выглядели дряблыми, нетренированными. Высохший мазок небесно-голубой краски украшал один бицепс.
— Извините за беспокойство, — сказал я.
Он взглянул на свои кисти, потом опять на меня.
Я вынул свой бумажник, нашел там взятую накануне у Майло визитку и подал ему.
Он внимательно изучил ее, улыбнулся, так же внимательно посмотрел на меня и вернул визитку.
— Мне кажется, вы говорили, что вас зовут Дела... как-то так.
— Стерджис возглавляет дело. Я работаю с ним.
— Оперативник, — усмехнулся он. — Но не похожи — во всяком случае, на тех, которых показывают по ТВ. Но в этом, наверно, как раз и состоит весь смысл, а? Очень неразговорчивый.
Я улыбнулся.
Он еще немного поизучал меня.
— Адвокат, — сказал он наконец. — Со стороны защиты, не обвинения — или, может быть, какой-то профессор. Вот так я вас себе представляю, Марлоу.
— Вы работаете в кино? — спросил я.
— Нет. — Он засмеялся и прикоснулся кистью к губам. Опустив ее, продолжал: — Хотя, наверное, да. Вообще-то я писатель. — Он опять засмеялся. — Как и все в этом городе, верно? Но не сценарист — упаси Боже от сценариев.
Его смех стал тоном выше и длился дольше.
— А вам приходилось писать сценарии?
— Нет, не приходилось.
— Ничего, у вас все еще впереди. Здесь у всех есть какой-нибудь потрясающий сценарий — кроме меня. То, чем я зарабатываю на жизнь, называется графикой. Пульверизаторный фотореализм, чтобы продавать товары. То, что я делаю для забавы, называется искусством. Неряшливая свобода. — Он помахал кистями. — А то, что я делаю, чтобы оставаться в здравом уме, называется писательством — короткие рассказы, постмодернистские эссе. Парочка была опубликована в «Ридерс» и «Уикли». Навеянная настроением городская беллетристика — о том, какие чувства пробуждают в людях музыка, деньги и вся лос-анджелесская жизнь. О том, какие неожиданные стороны Лос-Анджелес высвечивает в людях.
— Как интересно, — сказал я, но это прозвучало не вполне убедительно.
— Ну да, — весело парировал он, — как будто вам не один черт. Вы ведь просто хотите сделать свое дело и поскорее вернуться домой, верно?
— Человеку нельзя без хобби.
— Да-да, — согласился он, переложил кисти в левую руку, правую протянул мне и представился: — Ричард Скидмор.
Мы обменялись рукопожатием, он отступил назад и пригласил:
— Проходите.
Изнутри дом оказался типичным сооружением довоенной постройки. Тесные, темные комнаты, где пахло растворимым кофе, готовой пищей, марихуаной и скипидаром. Стены с рельефной отделкой, закругленные арки, жестяные настенные светильники, ни в одном из которых не было лампочек. Кирпичная полка над камином, набитым брикетами «Престо», с которых еще не были сняты обертки. Купленная по случаю мебель, в том числе несколько предметов садовой мебели из пластмассы и алюминиевых трубок, была беспорядочно расставлена на истертых деревянных полах. Искусство и все его спутники — причудливой формы холсты в разных стадиях готовности, баночки и тюбики краски, отмокающие в кувшинчиках кисти — были повсюду, за исключением стен. Заляпанный красками мольберт стоял посреди гостиной в окружении куч скомканной бумаги, сломанных карандашей и огрызков угля. Чертежный стол и стул с регулируемым сиденьем располагались там, где, судя по всему, должен был находиться стол обеденный. Там же стоял компрессор с подсоединенным к нему пульверизатором для распыления красок.
На стенах не было никаких украшений, если не считать единственного листа чертежной бумаги, пришпиленного над каминной полкой. В центре каллиграфическими буквами на нем было написано:
День Саранчи,
Сумерки Червей,
Ночь Живого Ужаса.
— Мой роман, — сказал Скидмор, — это одновременно и название, и начальная строка Остальное состоится, когда опять наступит фаза усидчивости — у меня с этим всегда были проблемы.
Я спросил:
— С Кэти Мориарти вы познакомились благодаря вашему писательству?
— Работа, дело прежде всего, а, Марлоу? Сколько же вам платит ваш босс за такую добросовестность?
— Это зависит от характера дела.
— Отлично, — усмехнулся он. — Уклончивый ответ. Знаете, то, что вы вот так просто зашли, действительно здорово. Именно поэтому я и люблю просыпаться утром в Лос-Анджелесе. Никогда не знаешь заранее, какой еще южнокалифорнийский типаж постучится в дверь.
Еще один оценивающий взгляд. Я начал чувствовать себя натюрмортом.
— Пожалуй, я вас использую в своей следующей вещи, — сказал он, проводя в воздухе воображаемую линию. — "Частный сыщик: вещи, которые видит он, — вещи, которые видят его".
Он собрал с шезлонга лежавшие там несколько холстов, покрытых абстрактными кляксами, и бесцеремонно бросил их на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
— Сейчас иду!
Потом из-за серой двери послышалось:
— Да?
— Меня зовут Алекс Делавэр, и я ищу Кэти Мориарти.
— А в чем дело?
Я подумал о предложенных Майло легендах, почувствовал отсутствие всякого желания воспользоваться ими и решил остановиться на том, что формально являлось правдой.
— Ее родственники давно не имеют о ней известий.
— Родственники?
— Сестра и муж сестры. Мистер и миссис Роббинс. Живут в Пасадене.
Дверь открылась. Молодой человек с зажатым в правой руке пучком кистей окинул меня взглядом, в котором не было ни удивления, ни подозрительности. Это был просто взгляд художника, оценивающий перспективу.
На вид ему еще не было тридцати, он был высок, крепкого сложения; его темные волосы были зачесаны назад и связаны в «лошадиный хвост» около тридцати сантиметров длиной, который свисал на его левую ключицу. У него было крупное лицо с несколько расплывчатыми чертами, низкий плоский лоб и выступающие надбровные дуги. Он был похож на обезьяну — скорее гориллу, чем шимпанзе; это впечатление еще больше усиливалось от черных, сросшихся над переносицей бровей и черной щетины, которая покрывала его щеки, шею и сливалась с волосами, росшими на груди. На нем была черная синтетическая майка с помидорно-красной эмблемой компании, производящей скейтборды, мешковатые, цветастые в оранжево-зеленых тонах шорты до колен и резиновые пляжные сандалии. Его руки до локтей были покрыты темными курчавыми волосами. Дальше кожа была безволосая, белая, и под ней угадывались мышцы, которые можно было бы легко накачать, но сейчас они выглядели дряблыми, нетренированными. Высохший мазок небесно-голубой краски украшал один бицепс.
— Извините за беспокойство, — сказал я.
Он взглянул на свои кисти, потом опять на меня.
Я вынул свой бумажник, нашел там взятую накануне у Майло визитку и подал ему.
Он внимательно изучил ее, улыбнулся, так же внимательно посмотрел на меня и вернул визитку.
— Мне кажется, вы говорили, что вас зовут Дела... как-то так.
— Стерджис возглавляет дело. Я работаю с ним.
— Оперативник, — усмехнулся он. — Но не похожи — во всяком случае, на тех, которых показывают по ТВ. Но в этом, наверно, как раз и состоит весь смысл, а? Очень неразговорчивый.
Я улыбнулся.
Он еще немного поизучал меня.
— Адвокат, — сказал он наконец. — Со стороны защиты, не обвинения — или, может быть, какой-то профессор. Вот так я вас себе представляю, Марлоу.
— Вы работаете в кино? — спросил я.
— Нет. — Он засмеялся и прикоснулся кистью к губам. Опустив ее, продолжал: — Хотя, наверное, да. Вообще-то я писатель. — Он опять засмеялся. — Как и все в этом городе, верно? Но не сценарист — упаси Боже от сценариев.
Его смех стал тоном выше и длился дольше.
— А вам приходилось писать сценарии?
— Нет, не приходилось.
— Ничего, у вас все еще впереди. Здесь у всех есть какой-нибудь потрясающий сценарий — кроме меня. То, чем я зарабатываю на жизнь, называется графикой. Пульверизаторный фотореализм, чтобы продавать товары. То, что я делаю для забавы, называется искусством. Неряшливая свобода. — Он помахал кистями. — А то, что я делаю, чтобы оставаться в здравом уме, называется писательством — короткие рассказы, постмодернистские эссе. Парочка была опубликована в «Ридерс» и «Уикли». Навеянная настроением городская беллетристика — о том, какие чувства пробуждают в людях музыка, деньги и вся лос-анджелесская жизнь. О том, какие неожиданные стороны Лос-Анджелес высвечивает в людях.
— Как интересно, — сказал я, но это прозвучало не вполне убедительно.
— Ну да, — весело парировал он, — как будто вам не один черт. Вы ведь просто хотите сделать свое дело и поскорее вернуться домой, верно?
— Человеку нельзя без хобби.
— Да-да, — согласился он, переложил кисти в левую руку, правую протянул мне и представился: — Ричард Скидмор.
Мы обменялись рукопожатием, он отступил назад и пригласил:
— Проходите.
Изнутри дом оказался типичным сооружением довоенной постройки. Тесные, темные комнаты, где пахло растворимым кофе, готовой пищей, марихуаной и скипидаром. Стены с рельефной отделкой, закругленные арки, жестяные настенные светильники, ни в одном из которых не было лампочек. Кирпичная полка над камином, набитым брикетами «Престо», с которых еще не были сняты обертки. Купленная по случаю мебель, в том числе несколько предметов садовой мебели из пластмассы и алюминиевых трубок, была беспорядочно расставлена на истертых деревянных полах. Искусство и все его спутники — причудливой формы холсты в разных стадиях готовности, баночки и тюбики краски, отмокающие в кувшинчиках кисти — были повсюду, за исключением стен. Заляпанный красками мольберт стоял посреди гостиной в окружении куч скомканной бумаги, сломанных карандашей и огрызков угля. Чертежный стол и стул с регулируемым сиденьем располагались там, где, судя по всему, должен был находиться стол обеденный. Там же стоял компрессор с подсоединенным к нему пульверизатором для распыления красок.
На стенах не было никаких украшений, если не считать единственного листа чертежной бумаги, пришпиленного над каминной полкой. В центре каллиграфическими буквами на нем было написано:
День Саранчи,
Сумерки Червей,
Ночь Живого Ужаса.
— Мой роман, — сказал Скидмор, — это одновременно и название, и начальная строка Остальное состоится, когда опять наступит фаза усидчивости — у меня с этим всегда были проблемы.
Я спросил:
— С Кэти Мориарти вы познакомились благодаря вашему писательству?
— Работа, дело прежде всего, а, Марлоу? Сколько же вам платит ваш босс за такую добросовестность?
— Это зависит от характера дела.
— Отлично, — усмехнулся он. — Уклончивый ответ. Знаете, то, что вы вот так просто зашли, действительно здорово. Именно поэтому я и люблю просыпаться утром в Лос-Анджелесе. Никогда не знаешь заранее, какой еще южнокалифорнийский типаж постучится в дверь.
Еще один оценивающий взгляд. Я начал чувствовать себя натюрмортом.
— Пожалуй, я вас использую в своей следующей вещи, — сказал он, проводя в воздухе воображаемую линию. — "Частный сыщик: вещи, которые видит он, — вещи, которые видят его".
Он собрал с шезлонга лежавшие там несколько холстов, покрытых абстрактными кляксами, и бесцеремонно бросил их на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145