На каменных фасадах домов, которые теперь стояли абсолютно прямо, стали возникать, словно раскрывающиеся почки, окна и двери.
Рисунки, которые она все дарила и дарила мне с гордостью.
Что это, прогресс? Или здесь просто семилетний ребенок, надевающий веселую маску, чтобы сделать приятное своему доктору?
Если бы я знал, как она ведет себя за стенами моего кабинета, то мог бы правильно оценить ситуацию. Но те, кто мог бы рассказать мне об этом, бегали от меня, как от чумы.
Даже Айлин Уэгнер куда-то пропала. Я звонил несколько раз к ней в офис и разговаривал с ее телефонисткой, хотя звонил именно в рабочее время. Видимо, не очень хорошо идут дела. Она, наверно, работает где-то еще, чтобы сводить концы с концами.
Я позвонил в отдел медперсонала Западной педиатрической клиники, чтобы узнать, не работает ли она где-нибудь еще, но у них ничего другого не значилось. Я опять позвонил к ней в офис, просил передать ей, чтобы она мне перезвонила, но ничего не дождался.
Это было странно, если учесть, с каким рвением она устраивала ко мне Мелиссу, но странным было вообще все связанное с этим делом, так что я уже привык.
Памятуя то, что говорила мне Айлин о бурно протекающей у Мелиссы школьной фобии, я узнал у девочки, как называется ее школа, нашел в телефонном справочнике номер телефона и позвонил туда. Назвавшись лечащим врачом Мелиссы и не уточняя профиля, когда секретарша машинально сочла меня педиатром, я сказал, что хотел бы поговорить с учительницей Мелиссы; некая миссис Вера Адлер подтвердила, что девочка действительно пропустила много занятий в начале полугодия, но с тех пор ее посещаемость стала безупречной, а общение со сверстниками явно улучшилось.
— А до этого у нее были проблемы с общением, миссис Адлер?
— Нет, я бы так не сказала. Я хочу сказать, доктор, что с ней вообще никаких проблем не было. Но она была довольно замкнутым ребенком, какая-то застенчивая, что ли. Пребывала в своем собственном мире. Теперь же она больше общается с другими детьми. Она что, болела тогда, доктор?
— Ничего особенного, обычное недомогание, — сказал я. — Я просто хотел справиться, как у нее дела сейчас.
— Ну, у нее все хорошо. Мы в самом деле начинали уже беспокоиться, когда она так много пропускала, но теперь все очень хорошо. Это приятная, очень умная девочка. Мы так рады, что у нее все устроилось...
Я поблагодарил ее и положил трубку, чувствуя себя ободренным. Мысленно послал к черту этих взрослых и продолжал делать свое дело.
На четвертом месяце лечения Мелисса вела себя в кабинете так, как если бы это был ее второй дом. Входила неторопливо, с улыбкой, и сразу устремлялась к столу для рисования. Она знала здесь каждый уголок, замечала, если какая-то книга стояла не на своем обычном месте, и незамедлительно водворяла ее обратно. Она все восстанавливала. У нее была необычайная способность видеть детали, и это согласовывалось с той перцептуальной чувствительностью, которую описывал Датчи.
Ребенок, чувства которого работают на полную мощность. Для нее жизнь никогда не станет скучной. Но сможет ли она когда-нибудь быть спокойной?
В начале пятого месяца она объявила, что готова снова разговаривать. Сообщила мне, что хочет работать вместе, одной командой, — так, как я предлагал в самом начале.
— Хорошо. С чего бы ты хотела начать?
— С темноты.
Я засучил рукава, готовый собрать воедино все до последней крупицы мудрости, накопленной за всю предшествующую жизнь. Сначала я научил ее распознавать физические признаки, сигнализирующие о наступлении состояния тревожного беспокойства, — что она чувствует, когда приходит этот беспричинный страх. Потом я обучил ее глубокому расслаблению, которое переходило в настоящий гипноз из-за того, что она очень легко перемещалась в мир воображаемого. Она научилась самогипнозу за один-единственный сеанс, могла впадать в транс за считанные секунды. Я показал ей сигналы, которые она могла подавать с помощью пальцев, пока находилась в трансе, и наконец начал процесс ее возвращения к нормальному психическому состоянию.
Усадив ее в кресло, я велел ей закрыть глаза и представить себе, что она сидит в темноте. В темной комнате. Увидев, как напрягается ее тело и как она сигнализирует поднятым указательным пальцем, я отвел напряжение внушением глубокого покоя и благополучия. Когда она опять расслабилась, я заставил ее вернуться в темную комнату. Мы повторяли это снова и снова, пока не добились, чтобы она выдерживала пребывание в этой воображаемой темноте. Примерно через неделю она научилась справляться с образом темноты и была готова встретиться с реальным противником.
Задергивая в кабинете шторы, я с помощью подсоединенного к выключателю реостата стал приучать ее к постепенному уменьшению освещенности. Растягивая время, в течение которого она сидела в частичной темноте, при признаках напряжения внушая необходимость расслабиться еще глубже.
Одиннадцать сеансов спустя я уже мог полностью задергивать светонепроницаемые шторы, погружая нас обоих в полную темноту. Отсчитывая вслух секунды и прислушиваясь к звуку ее дыхания, я был готов прийти на помощь при малейшем намеке на задержку или учащение, предотвратить сколько-нибудь длительное состояние тревоги и страха.
Каждый успех я вознаграждал щедрой похвалой и небольшими подарками в виде дешевых пластмассовых игрушек, которые закупал в большом количестве в мелочном магазинчике. Они приводили ее в восторг.
К концу месяца она уже могла сидеть в полной темноте — которая даже меня самого выводила иногда из равновесия, — на протяжении всего сеанса, совершенно не напрягаясь и болтая о школьных делах.
Наконец она превратилась в ночное существо не хуже летучей мыши. Я сказал, что нам, наверно, уже пора заняться ее сном. Она улыбнулась и согласилась.
Мне особенно не терпелось приступить к этой части работы, так как это был мой конек. Когда-то мне довелось заниматься несколькими детьми, страдавшими хроническими ночными страхами. Я был буквально потрясен той степенью разлада, которую они вносили в состояние детей и жизнь семьи. Но никто из психологов или психиатров, работавших в больнице, не знал, как лечить такое расстройство. Официально принятым для этих случаев считалось лечение транквилизаторами и седативными препаратами, воздействие которых на детский организм было непредсказуемым.
Я отправился в библиотеку больницы, покопался в ссылках на источники, обнаружил массу теоретических сведений и ничего о лечении. С чувством разочарования я довольно долго сидел и думал, и под конец решил испробовать кое-что необычное: кондиционирование с использованием условных рефлексов. Голая бихевиоральная терапия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Рисунки, которые она все дарила и дарила мне с гордостью.
Что это, прогресс? Или здесь просто семилетний ребенок, надевающий веселую маску, чтобы сделать приятное своему доктору?
Если бы я знал, как она ведет себя за стенами моего кабинета, то мог бы правильно оценить ситуацию. Но те, кто мог бы рассказать мне об этом, бегали от меня, как от чумы.
Даже Айлин Уэгнер куда-то пропала. Я звонил несколько раз к ней в офис и разговаривал с ее телефонисткой, хотя звонил именно в рабочее время. Видимо, не очень хорошо идут дела. Она, наверно, работает где-то еще, чтобы сводить концы с концами.
Я позвонил в отдел медперсонала Западной педиатрической клиники, чтобы узнать, не работает ли она где-нибудь еще, но у них ничего другого не значилось. Я опять позвонил к ней в офис, просил передать ей, чтобы она мне перезвонила, но ничего не дождался.
Это было странно, если учесть, с каким рвением она устраивала ко мне Мелиссу, но странным было вообще все связанное с этим делом, так что я уже привык.
Памятуя то, что говорила мне Айлин о бурно протекающей у Мелиссы школьной фобии, я узнал у девочки, как называется ее школа, нашел в телефонном справочнике номер телефона и позвонил туда. Назвавшись лечащим врачом Мелиссы и не уточняя профиля, когда секретарша машинально сочла меня педиатром, я сказал, что хотел бы поговорить с учительницей Мелиссы; некая миссис Вера Адлер подтвердила, что девочка действительно пропустила много занятий в начале полугодия, но с тех пор ее посещаемость стала безупречной, а общение со сверстниками явно улучшилось.
— А до этого у нее были проблемы с общением, миссис Адлер?
— Нет, я бы так не сказала. Я хочу сказать, доктор, что с ней вообще никаких проблем не было. Но она была довольно замкнутым ребенком, какая-то застенчивая, что ли. Пребывала в своем собственном мире. Теперь же она больше общается с другими детьми. Она что, болела тогда, доктор?
— Ничего особенного, обычное недомогание, — сказал я. — Я просто хотел справиться, как у нее дела сейчас.
— Ну, у нее все хорошо. Мы в самом деле начинали уже беспокоиться, когда она так много пропускала, но теперь все очень хорошо. Это приятная, очень умная девочка. Мы так рады, что у нее все устроилось...
Я поблагодарил ее и положил трубку, чувствуя себя ободренным. Мысленно послал к черту этих взрослых и продолжал делать свое дело.
На четвертом месяце лечения Мелисса вела себя в кабинете так, как если бы это был ее второй дом. Входила неторопливо, с улыбкой, и сразу устремлялась к столу для рисования. Она знала здесь каждый уголок, замечала, если какая-то книга стояла не на своем обычном месте, и незамедлительно водворяла ее обратно. Она все восстанавливала. У нее была необычайная способность видеть детали, и это согласовывалось с той перцептуальной чувствительностью, которую описывал Датчи.
Ребенок, чувства которого работают на полную мощность. Для нее жизнь никогда не станет скучной. Но сможет ли она когда-нибудь быть спокойной?
В начале пятого месяца она объявила, что готова снова разговаривать. Сообщила мне, что хочет работать вместе, одной командой, — так, как я предлагал в самом начале.
— Хорошо. С чего бы ты хотела начать?
— С темноты.
Я засучил рукава, готовый собрать воедино все до последней крупицы мудрости, накопленной за всю предшествующую жизнь. Сначала я научил ее распознавать физические признаки, сигнализирующие о наступлении состояния тревожного беспокойства, — что она чувствует, когда приходит этот беспричинный страх. Потом я обучил ее глубокому расслаблению, которое переходило в настоящий гипноз из-за того, что она очень легко перемещалась в мир воображаемого. Она научилась самогипнозу за один-единственный сеанс, могла впадать в транс за считанные секунды. Я показал ей сигналы, которые она могла подавать с помощью пальцев, пока находилась в трансе, и наконец начал процесс ее возвращения к нормальному психическому состоянию.
Усадив ее в кресло, я велел ей закрыть глаза и представить себе, что она сидит в темноте. В темной комнате. Увидев, как напрягается ее тело и как она сигнализирует поднятым указательным пальцем, я отвел напряжение внушением глубокого покоя и благополучия. Когда она опять расслабилась, я заставил ее вернуться в темную комнату. Мы повторяли это снова и снова, пока не добились, чтобы она выдерживала пребывание в этой воображаемой темноте. Примерно через неделю она научилась справляться с образом темноты и была готова встретиться с реальным противником.
Задергивая в кабинете шторы, я с помощью подсоединенного к выключателю реостата стал приучать ее к постепенному уменьшению освещенности. Растягивая время, в течение которого она сидела в частичной темноте, при признаках напряжения внушая необходимость расслабиться еще глубже.
Одиннадцать сеансов спустя я уже мог полностью задергивать светонепроницаемые шторы, погружая нас обоих в полную темноту. Отсчитывая вслух секунды и прислушиваясь к звуку ее дыхания, я был готов прийти на помощь при малейшем намеке на задержку или учащение, предотвратить сколько-нибудь длительное состояние тревоги и страха.
Каждый успех я вознаграждал щедрой похвалой и небольшими подарками в виде дешевых пластмассовых игрушек, которые закупал в большом количестве в мелочном магазинчике. Они приводили ее в восторг.
К концу месяца она уже могла сидеть в полной темноте — которая даже меня самого выводила иногда из равновесия, — на протяжении всего сеанса, совершенно не напрягаясь и болтая о школьных делах.
Наконец она превратилась в ночное существо не хуже летучей мыши. Я сказал, что нам, наверно, уже пора заняться ее сном. Она улыбнулась и согласилась.
Мне особенно не терпелось приступить к этой части работы, так как это был мой конек. Когда-то мне довелось заниматься несколькими детьми, страдавшими хроническими ночными страхами. Я был буквально потрясен той степенью разлада, которую они вносили в состояние детей и жизнь семьи. Но никто из психологов или психиатров, работавших в больнице, не знал, как лечить такое расстройство. Официально принятым для этих случаев считалось лечение транквилизаторами и седативными препаратами, воздействие которых на детский организм было непредсказуемым.
Я отправился в библиотеку больницы, покопался в ссылках на источники, обнаружил массу теоретических сведений и ничего о лечении. С чувством разочарования я довольно долго сидел и думал, и под конец решил испробовать кое-что необычное: кондиционирование с использованием условных рефлексов. Голая бихевиоральная терапия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145