Старик? Ему пятьдесят три.
Он выглядел на все семьдесят.
— Мои желания не имеют значения, — сказал он.
— Имеют, если вы все еще преследуете ее, Джоэль.
Желтушные глаза опять закрылись. Складка кожи на шее задрожала.
— Я не... Нет.
— Что «нет»?
Обеими руками Макклоски держал сетку для волос, просунув пальцы в ячейки. Расправляя ее.
— Не преследую ее. — Сказал едва слышным шепотом.
— Вы собирались сказать, что никогда и не преследовали ее, Джоэль?
— Нет. Я... — Макклоски поскреб в голове, потом покачал ею. — Это было давно.
— Понятное дело, — согласился Майло. — Но история любит повторяться.
— Нет, — ответил Макклоски очень тихо, но твердо. — Нет, никогда Моя жизнь...
— Что ваша жизнь?
— Кончена. Все погасло.
— Что погасло, Джоэль?
Макклоски положил руку себе на живот.
— Огонь. Чувства. — Он уронил руку. — Теперь я только и делаю, что жду.
— Ждете чего, Джоэль?
— Покоя. Пустого пространства. — Он бросил боязливый взгляд на Майло, потам на картинку с изображением Христа.
— Вы очень религиозный человек, Джоэль, правда?
— Это... помогает.
— Помогает в чем?
— В ожидании.
Майло согнул ноги в коленях, обхватил их ладонями и слегка присел, так что его лицо оказалось почти на одном уровне с лицом Макклоски.
— Почему вы сожгли ее кислотой, Джоэль?
У Макклоски затряслись руки. Он произнес: «Нет» — и перекрестился.
— За что, Джоэль? Что она такого сделала? Чем вызвала у вас такую ненависть?
— Нет...
— Ну же, Джоэль. Почему нельзя рассказать? Ведь с тех пор прошло столько лет.
Он покачал головой.
— Я... это не...
— Не что?
— Нет. Я... согрешил.
— Так покайтесь в своем грехе, Джоэль.
— Нет... Прошу вас. — У него на глазах выступили слезы, его колотила дрожь.
— Разве покаяние не есть часть спасения, Джоэль? Полное покаяние?
Макклоски облизнул губы, сложил руки вместе и что-то пробормотал.
Майло наклонился еще ниже.
— Что вы сказали, Джоэль?
— Уже покаялся.
— Неужели?
Кивок.
Макклоски закинул ноги на кровать и улегся лицом вверх. Руки сложены на груди, глаза смотрят в потолок, рот открыт. Под фартуком на нем были старые твидовые брюки, сшитые для человека на десять килограммов тяжелее и на пять сантиметров выше ростом. Манжеты были обтрепаны, а края их затвердели от впитавшейся черной грязи. Подошвы туфель были протерты в нескольких местах, к ним присохли остатки пищи. Сквозь одни дыры виднелась серая пряжа, сквозь другие — голое тело.
Я сказал:
— Для вас, возможно, все это осталось в прошлом. Но понимание случившегося помогло бы ей. И ее дочери. Прошло столько лет, а семья все еще пытается понять.
Макклоски смотрел на меня. Его глаза двигались из стороны в сторону, словно он следил за уличным движением. Губы беззвучно шевелились.
Он что-то обдумывал. На минуту мне показалось, что он собирается все рассказать.
Потом он резко встряхнул головой, сел на кровать, развязал фартук и снял его через голову. Рубашка сидела на нем мешком. Расстегнув три верхние пуговицы, он раздвинул края застежки и обнажил безволосую грудь.
Безволосую, но не гладкую.
Почти вся его кожа имела цвет прокисшего молока. Но большую часть левой половины груди занимало пятно розовой, стянутой в складки плоти шириной в две ладони, бугристое, словно вересковый корень. Соска не было; на его месте было глянцевое углубление. Ручейки шрамов, похожие на розовую краску, вытекали из первоначального пятна и заканчивались под ребрами.
Он растянул рубашку еще больше, выпячивая вперед участок разрушенной ткани. От ударов сердца шишковатый бугорок пульсировал. Очень быстро. Лицо у Макклоски побелело, осунулось и заблестело от пота.
— Это вам кто-то сделал в Квентине? — спросил Майло.
Макклоски с улыбкой опять посмотрел на Христа. Это была улыбка гордости.
— Я бы отнял у нее боль и съел ее, — сказал он. — Проглотил бы, чтобы она стала моей. Вся целиком. Без остатка.
Он положил одну руку себе на грудь и накрыл ее другой рукой.
— Господь милосердный, — произнес он. — Причащение болью.
Потом он что-то забормотал — вроде как на латыни.
Майло смотрел на него сверху вниз.
Макклоски продолжал молиться.
— Желаем вам доброго дня, Джоэль, — сказал Майло. Когда Макклоски ничего не ответил, он добавил: — Приятного ожидания.
Седовласый человек не прервал своей молитвы.
— Несмотря на все это самобичевание, Джоэль, если вы чем-то могли бы нам помочь и не сделаете этого, я за ваше спасение не дам и ломаного гроша.
Взгляд Макклоски на секунду метнулся вверх — желтые глаза наполнял панический ужас человека, поставившего все, что у него было, на сделку, которая прогорела.
Потом он упал на колени, ударившись ими с такой силой, что ему наверняка стало больно, и снова забормотал молитву.
* * *
Когда мы отъехали, Майло спросил:
— Ну, какой ставим диагноз?
— Он вызывает жалость. Если то, что мы только что видели, настоящее.
— Я об этом и спрашиваю, — настоящее оно или нет?
— Не могу точно определить, — ответил я. — Инстинкт побуждает меня исходить из того, что человек, способный нанять исполнителя преступления, не остановится перед тем, чтобы разыграть небольшой спектакль. Но было в нем и что-то правдоподобное.
— Да, — сказал Майло. — Мне тоже так показалось. А он не шизофреник?
— Я не заметил никаких явных нарушений мышления, но он слишком мало говорил, так что кто его знает. — Мы проехали полквартала. — Слово «жалкий» подходит ему гораздо больше, чем что-либо чисто профессиональное.
— Что, по-твоему, заставило его так опуститься?
— Наркотики, пьянство, тюрьма, чувство вины. По отдельности или в комбинации. Или все вместе взятое.
— Ну, ты даешь, — усмехнулся Майло. — Очень уж круто у тебя выходит.
Я смотрел из окна машины на бродяг, наркоманов, старьевщиц. На городских зомби, растрачивающих отпущенную им долю жизни на пьяный туман. Какой-то старик спал прямо на обочине, выставив на обозрение живот в лепешках грязи, и храпел открытым ртом со сгнившими пеньками зубов. А может, этот человек вовсе и не был старым.
— Должно быть, окружающая обстановка действует.
— Соскучился по зеленым холмам Сан-Лабрадора?
— Нет, — сказал я и в следующее мгновение понял, что это действительно так. — А как ты насчет чего-нибудь посредине?
— Я — за. — Он засмеялся разряжающим напряжение смехом. Этого оказалось недостаточно, и он провел рукой по лицу. Побарабанил по приборной панели. Открыл окно и закрыл его и вытянул ноги, но удобного положения так и не нашел.
— А его грудь, — сказал я. — Думаешь, он это сам себе устроил?
— Смотрите, мол, сколь велико мое раскаяние? Явно хотел, чтобы именно так мы и подумали. Причащение болью. Дерьмо.
Он сказал это презрительно-ворчливым тоном, но было видно — человек не в своей тарелке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145