.. Дома она ощущала себя в безопасности. Она не могла уйти. Это же очевидно. Так что в определенном смысле все абсолютно логично, не правда ли? Я имею в виду ее состояние. Она нашла для себя защищенное место. Вы ведь понимаете это, доктор?
— Понимаю. Но наша цель состоит сейчас в том, чтобы узнать, как защитить Мелиссу.
— Да, — сказал он. — Конечно. — Он постарался не встретиться со мной глазами.
Я подозвал официанта и заказал еще чашку «эспрессо». Когда кофе принесли вместе с кипятком для Датчи, он обхватил чашку ладонями, но пить не стал. Я отхлебнул из своей чашки, и он сказал:
— Извините меня за смелость, доктор, но каков, по вашему просвещенному мнению, прогноз? Для Мелиссы.
— Если семья будет со мной сотрудничать, то, я бы сказал, прогноз неплохой. У нее есть стимулы, она сообразительна и обладает большой интуицией для ребенка ее возраста. Но потребуется время.
— Да, конечно. Как и на все стоящее.
Вдруг он подался вперед, неловко взмахнул руками, и его пальцы нервно задергались. Было странно видеть взволнованным этого уравновешенного человека. Я ощутил запах лавровишневой воды и креветок. На секунду мне показалось, что он собирается схватить меня за руку. Но он внезапно остановился, словно перед забором, через который пропущен электрический ток.
— Пожалуйста, помогите ей, доктор. Я обещаю делать все, что в моих силах, для успеха вашего лечения.
Его руки все еще были подняты. Он заметил это, и в его взгляде появилось выражение досады. Пальцы шлепнулись на стол, словно подстреленные утки.
— Вы очень преданны этой семье.
Он поморщился и отвел глаза, как будто я уличил его в каком-то скрытом пороке.
— Пока она будет приезжать ко мне, я буду лечить ее, мистер Датчи. Вы очень поможете лечению, если расскажете все, что мне необходимо знать.
— Да, разумеется. Вас интересует что-то еще?
— Макклоски. Что она знает о нем?
— Ничего!
— Она упомянула его имя.
— Он для нее не больше чем просто имя. Дети слышат определенные вещи.
— Да, слышат. И она слышала немало — знает, что он плеснул кислотой в лицо ее матери, потому что та ему не нравилась. Что еще ей говорили о нем?
— Ничего. Правда, ничего. Как я сказал, дети могут что-то подслушать. Но у нас в доме он не является темой для разговоров.
— Мистер Датчи, за неимением точной информации, дети измышляют свои собственные факты. Самым лучшим для Мелиссы было бы понимать, что произошло с матерью.
На его руках, охвативших чашку, побелели суставы.
— Что вы предлагаете, сэр?
— Чтобы кто-то сел и поговорил с Мелиссой. Объяснил ей, почему Макклоски организовал это покушение на миссис Дикинсон.
Он заметно расслабился.
— Объяснить причину. Да-да, я понимаю вашу мысль. Но здесь есть одна проблема.
— Что за проблема?
— Никто не знает, почему он это сделал. Этот негодяй так и не сказал ничего, и никто не знает причины. А теперь извините меня, доктор, но мне действительно пора уходить.
5
В понедельник Мелисса была в прекрасном настроении, выполняла все, о чем я просил, вела себя вежливо, не испытывала больше пределов дозволенного, никаких намеков на силовую борьбу, как в прошлый раз. Но держалась менее общительно, была не так расположена к разговору. Спросила, нельзя ли вместо этого порисовать.
Типичный пациент-новичок.
Как будто все происходившее вплоть до настоящего момента было чем-то вроде пробного испытания, а сейчас работа начиналась всерьез.
Она начала с таких же кротких произведений, как и те, что были мне подарены во время первого нашего сеанса. Но затем быстро перешла на более глубокие тона, появились небеса без солнца, клочья серого цвета, тревожные образы.
Она рисовала печального вида животных, анемичные садики, одиноких детей в статичных позах, перескакивая с сюжета на сюжет. Но ближе ко второй половине сеанса нашла тему, на которой и остановилась: ряд домов без окон и дверей. Громоздкие, пьяно накренившиеся строения из старательно изображенных камней, стоящие среди рощиц скелетообразных деревьев под мрачным, заштрихованным небом.
Несколькими листами позже добавились серые тени, приближавшиеся к домам. Серый цвет переходил в черный, а тени приобретали очертания человеческих фигур. Очертания мужчин в шляпах и долгополых пальто, с громоздкими мешками на плечах.
Она рисовала с такой яростью, что прорывала бумагу. И начинала сначала.
От карандашей и мелков оставались одни огрызки; они «съедались», словно растопка. Каждое оконченное произведение радостно кромсалось на куски. И таким образом она работала три недели подряд. Когда время сеанса истекало, она уходила из кабинета, ничего не говоря, маршируя, словно маленький солдат.
Когда пошла четвертая неделя, она стала отводить последние десять-пятнадцать минут для тихих настольных игр: «Горки и лесенки», «Безумные восьмерки», «Поймай рыбку». Мы не разговаривали. Она стремилась выиграть с большой решимостью, но особого удовольствия явно не получала.
Иногда ее привозил ко мне на прием Датчи, но постепенно все чаще это стал делать Хернандес, который все еще смотрел на меня с предубеждением. Потом начали появляться и другие сопровождающие: череда смуглых, худощавых юношей — молодых людей, от которых пахло трудовым потом и которые были так похожи между собой, что я не мог их отличить друг от друга. От Мелиссы я узнал, что это были пятеро сыновей Хернандеса.
По очереди с ними приезжала крупная, рыхлая женщина примерно одного возраста с Датчи, с прической из тугих кос и щеками, похожими на кузнечные мехи. Это она говорила по телефону низким голосом с французским акцентом. Мадлен, кухарка и горничная. Она всегда приезжала взмокшая от пота и с утомленным видом.
Они все исчезали, как только Мелисса переступала через порог, и возвращались за ней точно к концу сеанса. Их пунктуальность и стремление не встречаться со мной глазами говорили о том, что Датчи проводил с ними соответствующую работу. Те несколько раз, когда Датчи приезжал сам, он оказывался наиболее ловким из всех и сбегал, даже не заходя в приемную. Он так и не выполнил мою просьбу о сборе данных. Мне следовало бы возмутиться.
Но с течением времени это волновало меня все меньше и меньше.
Потому что Мелиссе, похоже, становилось лучше. Без него. Без них всех. Через десять недель после начала лечения это был совершенно другой ребенок — не отягощенный никаким бременем, заметно более спокойный; она перестала мять руки и ходить туда-сюда по комнате. Позволяла себе улыбаться. Расслаблялась во время игры. Смеялась моим шуткам из репертуара начальной школы. Вела себя как обычный ребенок. И хотя она по-прежнему не хотела говорить о своих страхах — и вообще ни о чем существенном, — ее рисунки стали менее неистовыми, а мужчины с мешками стали постепенно исчезать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
— Понимаю. Но наша цель состоит сейчас в том, чтобы узнать, как защитить Мелиссу.
— Да, — сказал он. — Конечно. — Он постарался не встретиться со мной глазами.
Я подозвал официанта и заказал еще чашку «эспрессо». Когда кофе принесли вместе с кипятком для Датчи, он обхватил чашку ладонями, но пить не стал. Я отхлебнул из своей чашки, и он сказал:
— Извините меня за смелость, доктор, но каков, по вашему просвещенному мнению, прогноз? Для Мелиссы.
— Если семья будет со мной сотрудничать, то, я бы сказал, прогноз неплохой. У нее есть стимулы, она сообразительна и обладает большой интуицией для ребенка ее возраста. Но потребуется время.
— Да, конечно. Как и на все стоящее.
Вдруг он подался вперед, неловко взмахнул руками, и его пальцы нервно задергались. Было странно видеть взволнованным этого уравновешенного человека. Я ощутил запах лавровишневой воды и креветок. На секунду мне показалось, что он собирается схватить меня за руку. Но он внезапно остановился, словно перед забором, через который пропущен электрический ток.
— Пожалуйста, помогите ей, доктор. Я обещаю делать все, что в моих силах, для успеха вашего лечения.
Его руки все еще были подняты. Он заметил это, и в его взгляде появилось выражение досады. Пальцы шлепнулись на стол, словно подстреленные утки.
— Вы очень преданны этой семье.
Он поморщился и отвел глаза, как будто я уличил его в каком-то скрытом пороке.
— Пока она будет приезжать ко мне, я буду лечить ее, мистер Датчи. Вы очень поможете лечению, если расскажете все, что мне необходимо знать.
— Да, разумеется. Вас интересует что-то еще?
— Макклоски. Что она знает о нем?
— Ничего!
— Она упомянула его имя.
— Он для нее не больше чем просто имя. Дети слышат определенные вещи.
— Да, слышат. И она слышала немало — знает, что он плеснул кислотой в лицо ее матери, потому что та ему не нравилась. Что еще ей говорили о нем?
— Ничего. Правда, ничего. Как я сказал, дети могут что-то подслушать. Но у нас в доме он не является темой для разговоров.
— Мистер Датчи, за неимением точной информации, дети измышляют свои собственные факты. Самым лучшим для Мелиссы было бы понимать, что произошло с матерью.
На его руках, охвативших чашку, побелели суставы.
— Что вы предлагаете, сэр?
— Чтобы кто-то сел и поговорил с Мелиссой. Объяснил ей, почему Макклоски организовал это покушение на миссис Дикинсон.
Он заметно расслабился.
— Объяснить причину. Да-да, я понимаю вашу мысль. Но здесь есть одна проблема.
— Что за проблема?
— Никто не знает, почему он это сделал. Этот негодяй так и не сказал ничего, и никто не знает причины. А теперь извините меня, доктор, но мне действительно пора уходить.
5
В понедельник Мелисса была в прекрасном настроении, выполняла все, о чем я просил, вела себя вежливо, не испытывала больше пределов дозволенного, никаких намеков на силовую борьбу, как в прошлый раз. Но держалась менее общительно, была не так расположена к разговору. Спросила, нельзя ли вместо этого порисовать.
Типичный пациент-новичок.
Как будто все происходившее вплоть до настоящего момента было чем-то вроде пробного испытания, а сейчас работа начиналась всерьез.
Она начала с таких же кротких произведений, как и те, что были мне подарены во время первого нашего сеанса. Но затем быстро перешла на более глубокие тона, появились небеса без солнца, клочья серого цвета, тревожные образы.
Она рисовала печального вида животных, анемичные садики, одиноких детей в статичных позах, перескакивая с сюжета на сюжет. Но ближе ко второй половине сеанса нашла тему, на которой и остановилась: ряд домов без окон и дверей. Громоздкие, пьяно накренившиеся строения из старательно изображенных камней, стоящие среди рощиц скелетообразных деревьев под мрачным, заштрихованным небом.
Несколькими листами позже добавились серые тени, приближавшиеся к домам. Серый цвет переходил в черный, а тени приобретали очертания человеческих фигур. Очертания мужчин в шляпах и долгополых пальто, с громоздкими мешками на плечах.
Она рисовала с такой яростью, что прорывала бумагу. И начинала сначала.
От карандашей и мелков оставались одни огрызки; они «съедались», словно растопка. Каждое оконченное произведение радостно кромсалось на куски. И таким образом она работала три недели подряд. Когда время сеанса истекало, она уходила из кабинета, ничего не говоря, маршируя, словно маленький солдат.
Когда пошла четвертая неделя, она стала отводить последние десять-пятнадцать минут для тихих настольных игр: «Горки и лесенки», «Безумные восьмерки», «Поймай рыбку». Мы не разговаривали. Она стремилась выиграть с большой решимостью, но особого удовольствия явно не получала.
Иногда ее привозил ко мне на прием Датчи, но постепенно все чаще это стал делать Хернандес, который все еще смотрел на меня с предубеждением. Потом начали появляться и другие сопровождающие: череда смуглых, худощавых юношей — молодых людей, от которых пахло трудовым потом и которые были так похожи между собой, что я не мог их отличить друг от друга. От Мелиссы я узнал, что это были пятеро сыновей Хернандеса.
По очереди с ними приезжала крупная, рыхлая женщина примерно одного возраста с Датчи, с прической из тугих кос и щеками, похожими на кузнечные мехи. Это она говорила по телефону низким голосом с французским акцентом. Мадлен, кухарка и горничная. Она всегда приезжала взмокшая от пота и с утомленным видом.
Они все исчезали, как только Мелисса переступала через порог, и возвращались за ней точно к концу сеанса. Их пунктуальность и стремление не встречаться со мной глазами говорили о том, что Датчи проводил с ними соответствующую работу. Те несколько раз, когда Датчи приезжал сам, он оказывался наиболее ловким из всех и сбегал, даже не заходя в приемную. Он так и не выполнил мою просьбу о сборе данных. Мне следовало бы возмутиться.
Но с течением времени это волновало меня все меньше и меньше.
Потому что Мелиссе, похоже, становилось лучше. Без него. Без них всех. Через десять недель после начала лечения это был совершенно другой ребенок — не отягощенный никаким бременем, заметно более спокойный; она перестала мять руки и ходить туда-сюда по комнате. Позволяла себе улыбаться. Расслаблялась во время игры. Смеялась моим шуткам из репертуара начальной школы. Вела себя как обычный ребенок. И хотя она по-прежнему не хотела говорить о своих страхах — и вообще ни о чем существенном, — ее рисунки стали менее неистовыми, а мужчины с мешками стали постепенно исчезать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145