Он никогда не сможет понять. Никогда это место не примет его — он это ощутил с болезненной остротой и тягучей тоской в душе. И какая-то злая досада поднялась в нем. Его снова лишали чего-то важного — как тогда непонятная судьба лишила его девы-небожительницы, как сейчас нечто лишило его мучительных и желанных видений…
И тут он вдруг понял. Он быстро поднялся по призрачной тропке на вершину невысокой горы и понял, что находится прямо в середине почти правильного кольца почти одинаковых по высоте гор, на одной из которых как раз и расположен монастырь.
Это было священное место, где еще жила сила небожителей.
Вот почему это ощущение чуждости было так ему знакомо — это оно приходило к нему в монастыре! А он думал — просто тоска и злость!
Дурак. Монастыри же строят в чистых местах, а почти все чистые места и места силы — бывшие места небожителей!
Сила небожителей не пускает к нему видения.
Значит, надо найти… оскверненное место.
Красный Дракон молча выслушал его, но ничего не сказал. Вместо этого занялся своим учеником настолько усердно, что Ономори вскоре перестал думать о видениях и полностью погрузился в совершенствование своего прозрения. Теперь он должен был читать людей.
Он мог теперь видеть — но не очень далеко — будущее какого-нибудь человека и даже отвечать на вопросы о событиях, о которых человек хотел узнать. Пока это касалось только тех людей, что жили в монастыре, и связанных с ними событий. Наставник не хотел, чтобы Ономори делал что-то за пределами обители — не только потому, что не желал, чтобы видения снова вернулись к ученику, но еще и потому, что пришло время отвечать на вопрос «зачем?».
Они сидели на террасе храма, выходившей на обрыв. Здесь редко бывали послушники и младшие монахи. Здесь было место наставника.
Над горами заходила полная луна, и темные горбы гор были словно присыпаны зеленоватой мукой. Говорить не хотелось. Ономори вдруг резко ощутил, что это последние минуты покоя, которые ему суждено узнать. Это осознавалось с каким-то отрешенным спокойствием, словно бы неспешно втекло в сознание и осталось там. Все предопределено.
В плоских глиняных чашах изысканно грубой лепки блестела отраженным светом рисовая «злая вода». От нее приятно слабело тело и к лицу приливал жар. Наставник покрутил в руках чашу.
— Я не хочу говорить с тобой о добре и зле. Я много думал об этом и все больше понимаю, что не понимаю ничего. Одни говорят — добро и зло есть равные опоры мира и в их вечной борьбе и состоит жизнь мира. И это благо, иначе жизнь остановится. Другие говорят, что раньше зла не было, а было лишь благо. Третьи говорят, что нет ни добра, ни зла, а есть лишь воображаемое и истину познать невозможно. — Он немного отпил, уставясь на уже зацепившуюся краешком за гору Уэдун луну. — Я был полководцем, и мне это нравилось, и верно служил, я побеждал. И мне это казалось благом. Надо мной стоял государь, и я не думал о правильности и неправильности, потому что государь решает, что есть правильно, и приказывает. Для полководца правильно будет подчиняться государю, для солдата — полководцу. — Он опять помолчал. — Теперь я получил время на раздумья, и я вот что скажу. Все эти разговоры о добре и зле бесполезны, потому что добро и зло настолько переплелись, что их уже и не разделишь. Правы те, кто говорит о равновесии. Те, кто татуирует на груди круг, разделенный пополам на черное и белое, ибо он есть символ совершенства. Нельзя, чтобы было слишком много добра, ибо оно станет злом, и нельзя, чтобы было слишком много зла. И есть два пути. Одни люди уходят от мира, освобождаясь от страстей, ибо недеянием они не нарушат равновесия. — Он тихонько, дробно рассмеялся. Его широкое лицо блестело от пота — видно, и на него подействовал огонь напитка. — Но недеянием они его и не восстановят. Так что верный путь — восстановление. Ты спросишь, — он обернулся к Ономори, который молча смотрел на наставника широко раскрытыми глазами, — ты спросишь — а кто же будет решать, что равновесие нарушено, и кто возьмет на себя право его восстановить? А я отвечу — любой, кто решится. Ибо любой может стать мерилом. Понимаешь? А?
Ономори медленно кивнул.
— Почтенный, — склонил он голову, — верно ли я понял, что раз добро и зло перетекают друг в друга, то надо лишь определить некую точку, — он прочертил на горстке песка, освещенного луной, овал. Затем нарисовал перекрученный овал, похожий на знак вечности. Затем вдруг снял пояс, связал его и перекрутил. — Вот так я смещаю точку пересечения линий. Но все равно через руки мои проходит все тот же пояс, все так же пройдет полный круг…
— Ты верно понял, — хрипло рассмеялся наставник и крепко хлопнул его по руке мозолистой короткопалой ладонью. — Кто-то должен стать точкой пересечения.
Ономори ощутил дрожь.
— Это будешь ты? — внезапно пересохшими губами произнес он.
Наставник молча кивнул, не сводя взгляда с лица Ономори. Он молчал, словно чего-то ждал.
— Я… — с трудом выдавил Ономори, — не знаю.
— Я знаю, — решительно ответил наставник. — Я поведу. А ты будешь смотреть — и мы сумеем не ошибиться в пути.
Ономори поклонился. В голове его плясали сполохи. Он боялся — и хотел этого. Он всегда знал, что его дар не просто так дан. Он не должен с ним бороться. Боги никогда ничего не делают просто так. Это Знак. Это Знак.
Луна зашла за гору, и все погрузилось во тьму. Только силуэт горы вырисовывался на присыпанном лунной пылью небе да легкие облака летели где-то в вышине тонкими мазками серебряной туши. Холодно. Почему он только сейчас ощутил этот холод?
— Тебе надо учиться. Мы не станем торопиться. Не станем. Ты уже можешь многое видеть, но я знаю еще способы, — почти шептал в ухо наставник. — Есть травы, зелья. Есть в горах гриб бессмертия, так его зовут. Это дураки так его зовут. Он не дает бессмертия, он помогает видеть, его жуют жрецы южных дикарей, чтобы говорить с богами…
Ономори тряхнул головой. Он хотел видеть. Даже если бы наставника и не было, он все равно решился бы и на такие способы. А теперь легко. Теперь другой укажет путь, и не Ономори ошибется, если что… Ошибается не солдат — полководец. Он усмехнулся.
А ведь мало что сможет этот полководец без него, Ономори!
— Почтенный, — сложил он руки и склонил голову, — осмелюсь ли узнать, почему ты здесь? Помнишь, я сказал тебе — ты сожалеешь? И это было правдой. Так почему же ты в обители?
Наставник с неожиданно неприятным выражением лица повернулся к нему. Или это последний отсвет луны так преобразил его?
— А ты сам посмотри, — продышал он ему прямо в лицо. Ономори удержался и не поморщился от злого запаха. — Ты же имеешь дар, воспользуйся им и посмотри, почему я решил стать… как ты там говорил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195
И тут он вдруг понял. Он быстро поднялся по призрачной тропке на вершину невысокой горы и понял, что находится прямо в середине почти правильного кольца почти одинаковых по высоте гор, на одной из которых как раз и расположен монастырь.
Это было священное место, где еще жила сила небожителей.
Вот почему это ощущение чуждости было так ему знакомо — это оно приходило к нему в монастыре! А он думал — просто тоска и злость!
Дурак. Монастыри же строят в чистых местах, а почти все чистые места и места силы — бывшие места небожителей!
Сила небожителей не пускает к нему видения.
Значит, надо найти… оскверненное место.
Красный Дракон молча выслушал его, но ничего не сказал. Вместо этого занялся своим учеником настолько усердно, что Ономори вскоре перестал думать о видениях и полностью погрузился в совершенствование своего прозрения. Теперь он должен был читать людей.
Он мог теперь видеть — но не очень далеко — будущее какого-нибудь человека и даже отвечать на вопросы о событиях, о которых человек хотел узнать. Пока это касалось только тех людей, что жили в монастыре, и связанных с ними событий. Наставник не хотел, чтобы Ономори делал что-то за пределами обители — не только потому, что не желал, чтобы видения снова вернулись к ученику, но еще и потому, что пришло время отвечать на вопрос «зачем?».
Они сидели на террасе храма, выходившей на обрыв. Здесь редко бывали послушники и младшие монахи. Здесь было место наставника.
Над горами заходила полная луна, и темные горбы гор были словно присыпаны зеленоватой мукой. Говорить не хотелось. Ономори вдруг резко ощутил, что это последние минуты покоя, которые ему суждено узнать. Это осознавалось с каким-то отрешенным спокойствием, словно бы неспешно втекло в сознание и осталось там. Все предопределено.
В плоских глиняных чашах изысканно грубой лепки блестела отраженным светом рисовая «злая вода». От нее приятно слабело тело и к лицу приливал жар. Наставник покрутил в руках чашу.
— Я не хочу говорить с тобой о добре и зле. Я много думал об этом и все больше понимаю, что не понимаю ничего. Одни говорят — добро и зло есть равные опоры мира и в их вечной борьбе и состоит жизнь мира. И это благо, иначе жизнь остановится. Другие говорят, что раньше зла не было, а было лишь благо. Третьи говорят, что нет ни добра, ни зла, а есть лишь воображаемое и истину познать невозможно. — Он немного отпил, уставясь на уже зацепившуюся краешком за гору Уэдун луну. — Я был полководцем, и мне это нравилось, и верно служил, я побеждал. И мне это казалось благом. Надо мной стоял государь, и я не думал о правильности и неправильности, потому что государь решает, что есть правильно, и приказывает. Для полководца правильно будет подчиняться государю, для солдата — полководцу. — Он опять помолчал. — Теперь я получил время на раздумья, и я вот что скажу. Все эти разговоры о добре и зле бесполезны, потому что добро и зло настолько переплелись, что их уже и не разделишь. Правы те, кто говорит о равновесии. Те, кто татуирует на груди круг, разделенный пополам на черное и белое, ибо он есть символ совершенства. Нельзя, чтобы было слишком много добра, ибо оно станет злом, и нельзя, чтобы было слишком много зла. И есть два пути. Одни люди уходят от мира, освобождаясь от страстей, ибо недеянием они не нарушат равновесия. — Он тихонько, дробно рассмеялся. Его широкое лицо блестело от пота — видно, и на него подействовал огонь напитка. — Но недеянием они его и не восстановят. Так что верный путь — восстановление. Ты спросишь, — он обернулся к Ономори, который молча смотрел на наставника широко раскрытыми глазами, — ты спросишь — а кто же будет решать, что равновесие нарушено, и кто возьмет на себя право его восстановить? А я отвечу — любой, кто решится. Ибо любой может стать мерилом. Понимаешь? А?
Ономори медленно кивнул.
— Почтенный, — склонил он голову, — верно ли я понял, что раз добро и зло перетекают друг в друга, то надо лишь определить некую точку, — он прочертил на горстке песка, освещенного луной, овал. Затем нарисовал перекрученный овал, похожий на знак вечности. Затем вдруг снял пояс, связал его и перекрутил. — Вот так я смещаю точку пересечения линий. Но все равно через руки мои проходит все тот же пояс, все так же пройдет полный круг…
— Ты верно понял, — хрипло рассмеялся наставник и крепко хлопнул его по руке мозолистой короткопалой ладонью. — Кто-то должен стать точкой пересечения.
Ономори ощутил дрожь.
— Это будешь ты? — внезапно пересохшими губами произнес он.
Наставник молча кивнул, не сводя взгляда с лица Ономори. Он молчал, словно чего-то ждал.
— Я… — с трудом выдавил Ономори, — не знаю.
— Я знаю, — решительно ответил наставник. — Я поведу. А ты будешь смотреть — и мы сумеем не ошибиться в пути.
Ономори поклонился. В голове его плясали сполохи. Он боялся — и хотел этого. Он всегда знал, что его дар не просто так дан. Он не должен с ним бороться. Боги никогда ничего не делают просто так. Это Знак. Это Знак.
Луна зашла за гору, и все погрузилось во тьму. Только силуэт горы вырисовывался на присыпанном лунной пылью небе да легкие облака летели где-то в вышине тонкими мазками серебряной туши. Холодно. Почему он только сейчас ощутил этот холод?
— Тебе надо учиться. Мы не станем торопиться. Не станем. Ты уже можешь многое видеть, но я знаю еще способы, — почти шептал в ухо наставник. — Есть травы, зелья. Есть в горах гриб бессмертия, так его зовут. Это дураки так его зовут. Он не дает бессмертия, он помогает видеть, его жуют жрецы южных дикарей, чтобы говорить с богами…
Ономори тряхнул головой. Он хотел видеть. Даже если бы наставника и не было, он все равно решился бы и на такие способы. А теперь легко. Теперь другой укажет путь, и не Ономори ошибется, если что… Ошибается не солдат — полководец. Он усмехнулся.
А ведь мало что сможет этот полководец без него, Ономори!
— Почтенный, — сложил он руки и склонил голову, — осмелюсь ли узнать, почему ты здесь? Помнишь, я сказал тебе — ты сожалеешь? И это было правдой. Так почему же ты в обители?
Наставник с неожиданно неприятным выражением лица повернулся к нему. Или это последний отсвет луны так преобразил его?
— А ты сам посмотри, — продышал он ему прямо в лицо. Ономори удержался и не поморщился от злого запаха. — Ты же имеешь дар, воспользуйся им и посмотри, почему я решил стать… как ты там говорил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195