При таком темпе он делал бы двести пятьдесят миль в сутки и тысячу семьсот пятьдесят миль в неделю.
Когда он заносил в журнал свое ложное местоположение на следующий день, его охватил страх. Не от того, что эта отметка была ложной, а от того, что она обозначала непрожитое еще время. После этого работа пошла довольно легко. Получив точку счисления пути, определил по справочнику расчетное и истинное склонения. Истинное – для его ложного положения. По этим величинам нанес точку пересечения и провел линию положения. Работать на якорной стоянке, когда тебя не болтало, было приятно.
Чтобы разметить недельный путь, потребовался целый день. Когда заносил отметки в бортовой журнал, Оуэн подумал, что ему придется измыслить погоду в каждой из этих точек. И не только погоду, но и мелкие инциденты, якобы имевшие место. Перехлесты, сломанные стеньги, порванные оттяжки, перетершиеся фалы, рифы, срезанные, болты и заклиненные лебедки. И, конечно же, все это должно сопровождаться подходящими размышлениями – не какими-нибудь там причудливыми терзаниями воспаленного воображения, а полезными и здравыми умозаключениями, которые будут вдохновлять счастливых энтузиастов во всем мире. Ему придется изобрести совершенно другой мир и поместить в него свое усовершенствованное «я». А самому тем временем надо будет скрываться в реальном мире, будучи таким, каким его сделали обстоятельства.
Браун даже удивился самому себе – так у него получались мнимые углы и местоположения, так быстро и просто придумывались убедительные детали воображаемого путешествия. Это было намного легче, чем воспроизводить то, что происходит на самом деле, даже в грубом приближении. Казалось, он, сам того не ведая, нащупал некий принцип существования. От этих занятий он приходил во все большее возбуждение. Когда стремительно и живо придуманное недельное плавание осталось позади, ему неожиданно захотелось почувствовать себя хозяином открытого им острова. До того момента, когда спутниковая система слежения возобновит свою работу, оставалось еще несколько часов. Он надел арктический комбинезон для ненастной погоды и вышел на палубу.
Над гребнем хребта тянулась голубая полоска ясного неба, в которой проглядывало солнце. Все остальное пространство над головой было затянуто мрачными тучами. Ледяные порывы ветра чередовались с теплыми. Взяв камеру, свайку и маску для ныряния, он забрался в надувную лодку и отвалил от яхты.
Оуэн ступил на берег, где под ногами оглушительно шуршала разъезжавшаяся галька. Неподалеку, там, где к острову подступал океан, огромные волны бились о каменистый берег и с шипением откатывались назад. Порывистый ветер с разных сторон доносил птичий гомон. Увязая в гальке и соскальзывая вместе с оползнями, он потащился к более твердой почве. Диск солнца алел над водой и покрытыми льдом вершинами. Он надел солнцезащитные очки.
Путь к океану оказался нелегким, ибо проходил через вулканический хребет высотой с четверть мили, представлявший собой язык застывшей лавы. Его хрупкая черная поверхность была усеяна острыми, как бритва, выступами, глубокими разломами, пустотами и вздувшимися окаменелостями. Скалы казались Брауну отлитыми в аду и застывшими в разгаре бури. Продвижение было опасным. Однажды он упал и поранил себе руки.
Ближе к океану берег был покрыт черным песком, мелким, как пыль, в котором ноги увязали по щиколотку. Продвигаясь к обрывистой кромке берега, он впервые почувствовал себя свободным. «Морская стихия», – думал он и повторял шепотом эти слова. Огромные волны, накатывавшие с океана, во всю мощь демонстрировали свою убийственную силу. Бросаясь на камни с ожесточенностью дикого животного, они вздымались и словно бы удваивали свою силу в последнем накате. Достаточно было только увидеть их – от этой мощи перехватывало дыхание и становилось не по себе. Каждая волна рассыпалась градом осколков, и, приближаясь, Браун ощущал на своем лице не только ледяные брызги, но и каменную крошку с песком, забивавшим глаза. Все это заставило его вспомнить, что он не герой романа и что океан стал ему тюрьмой, а не дорогой к дому. Это зрелище перевернуло все его нутро, он свалился на песок и не смог сдержать рвоту.
Лежа на песке, он увидел птиц и догадался, что это исходивший от них запах, а не океан вызвал у него тошноту. Тысячи птиц сидели рядом с ним, на краю песчаной полосы. У них были черные глаза-бусинки и ярко-желтые грудки, на которых солнце и водяная пыль океана создавали бесчисленные радуги. Он поднялся и, ступая по песку, направился к ним.
Пингвины окружили его, как колосья пшеницы в поле. Почва под ногами была скользкой от бурых водорослей и помета. Зловоние было такое, что хоть зажимай нос. Пингвины расступились, давая ему дорогу. Пока они не угомонились, в ушах стояло сплошное кваканье, эхом разносившееся среди скал. Стоя с протестантской чопорностью на своем каменном острове под низко нависшим черным небом, птицы являли собой забавное зрелище. Над самым горизонтом, словно отражаясь в большом зеркале секстанта, сиял краешек солнца. «Все имеет свое измерение, – думал Браун, – все, что я вижу». Солнечные лучи играли на грудках пингвинов тысячами красок.
Впереди него, на пингвиньем берегу, в лучах солнца виднелось что-то белое. Лед, подумал он вначале. Но, подобравшись ближе, разглядел, что это был не лед. То, чем это могло быть, ставило его в тупик. На первый взгляд оно показалось ему чем-то бессмысленным и бесформенным. Но при более близком рассмотрении оно принимало формы, чем-то знакомые ему. На мгновение его внимание отвлекло зрелище молодого пингвина, осаждаемого поморниками. Пингвин терпел бедствие в одиночестве. В радиусе десяти футов вокруг него никого не было. Ни одна из птиц не подходила ближе. Он был без глаз, хотя и вытягивал шею и силился взглянуть в небо. Одно его кожистое крыло было задрано в жалком гневе на мир, а другое, окровавленное и изувеченное, бессильно распласталось на земле. А сверху кружили хищные чайки. Каждую минуту из круга с криком срывалась и пикировала очередная хищница, чтобы вырвать из тела умирающей птицы кусок мяса. Браун отвернулся и закрыл тыльной стороной ладони глаза от ярких лучей. «Сейчас мне нужна та миссионерша, – подумал он, – чтобы сделать из этого зрелища историю. Матушка Кэри пестует своих цыплят. Божьи воробышки нападают прямо на глазах. Создания, которым природа по какой-то таинственной причине отказала в полете, по частям уносятся в небо в виде кусков мяса».
Теперь Браун видел, что впереди него, выбеленные морем и солнцем, белели на берегу китовые кости. Среди них, как жители города, важно расхаживали пингвины. Он пошел быстрее, опираясь для равновесия на свайку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Когда он заносил в журнал свое ложное местоположение на следующий день, его охватил страх. Не от того, что эта отметка была ложной, а от того, что она обозначала непрожитое еще время. После этого работа пошла довольно легко. Получив точку счисления пути, определил по справочнику расчетное и истинное склонения. Истинное – для его ложного положения. По этим величинам нанес точку пересечения и провел линию положения. Работать на якорной стоянке, когда тебя не болтало, было приятно.
Чтобы разметить недельный путь, потребовался целый день. Когда заносил отметки в бортовой журнал, Оуэн подумал, что ему придется измыслить погоду в каждой из этих точек. И не только погоду, но и мелкие инциденты, якобы имевшие место. Перехлесты, сломанные стеньги, порванные оттяжки, перетершиеся фалы, рифы, срезанные, болты и заклиненные лебедки. И, конечно же, все это должно сопровождаться подходящими размышлениями – не какими-нибудь там причудливыми терзаниями воспаленного воображения, а полезными и здравыми умозаключениями, которые будут вдохновлять счастливых энтузиастов во всем мире. Ему придется изобрести совершенно другой мир и поместить в него свое усовершенствованное «я». А самому тем временем надо будет скрываться в реальном мире, будучи таким, каким его сделали обстоятельства.
Браун даже удивился самому себе – так у него получались мнимые углы и местоположения, так быстро и просто придумывались убедительные детали воображаемого путешествия. Это было намного легче, чем воспроизводить то, что происходит на самом деле, даже в грубом приближении. Казалось, он, сам того не ведая, нащупал некий принцип существования. От этих занятий он приходил во все большее возбуждение. Когда стремительно и живо придуманное недельное плавание осталось позади, ему неожиданно захотелось почувствовать себя хозяином открытого им острова. До того момента, когда спутниковая система слежения возобновит свою работу, оставалось еще несколько часов. Он надел арктический комбинезон для ненастной погоды и вышел на палубу.
Над гребнем хребта тянулась голубая полоска ясного неба, в которой проглядывало солнце. Все остальное пространство над головой было затянуто мрачными тучами. Ледяные порывы ветра чередовались с теплыми. Взяв камеру, свайку и маску для ныряния, он забрался в надувную лодку и отвалил от яхты.
Оуэн ступил на берег, где под ногами оглушительно шуршала разъезжавшаяся галька. Неподалеку, там, где к острову подступал океан, огромные волны бились о каменистый берег и с шипением откатывались назад. Порывистый ветер с разных сторон доносил птичий гомон. Увязая в гальке и соскальзывая вместе с оползнями, он потащился к более твердой почве. Диск солнца алел над водой и покрытыми льдом вершинами. Он надел солнцезащитные очки.
Путь к океану оказался нелегким, ибо проходил через вулканический хребет высотой с четверть мили, представлявший собой язык застывшей лавы. Его хрупкая черная поверхность была усеяна острыми, как бритва, выступами, глубокими разломами, пустотами и вздувшимися окаменелостями. Скалы казались Брауну отлитыми в аду и застывшими в разгаре бури. Продвижение было опасным. Однажды он упал и поранил себе руки.
Ближе к океану берег был покрыт черным песком, мелким, как пыль, в котором ноги увязали по щиколотку. Продвигаясь к обрывистой кромке берега, он впервые почувствовал себя свободным. «Морская стихия», – думал он и повторял шепотом эти слова. Огромные волны, накатывавшие с океана, во всю мощь демонстрировали свою убийственную силу. Бросаясь на камни с ожесточенностью дикого животного, они вздымались и словно бы удваивали свою силу в последнем накате. Достаточно было только увидеть их – от этой мощи перехватывало дыхание и становилось не по себе. Каждая волна рассыпалась градом осколков, и, приближаясь, Браун ощущал на своем лице не только ледяные брызги, но и каменную крошку с песком, забивавшим глаза. Все это заставило его вспомнить, что он не герой романа и что океан стал ему тюрьмой, а не дорогой к дому. Это зрелище перевернуло все его нутро, он свалился на песок и не смог сдержать рвоту.
Лежа на песке, он увидел птиц и догадался, что это исходивший от них запах, а не океан вызвал у него тошноту. Тысячи птиц сидели рядом с ним, на краю песчаной полосы. У них были черные глаза-бусинки и ярко-желтые грудки, на которых солнце и водяная пыль океана создавали бесчисленные радуги. Он поднялся и, ступая по песку, направился к ним.
Пингвины окружили его, как колосья пшеницы в поле. Почва под ногами была скользкой от бурых водорослей и помета. Зловоние было такое, что хоть зажимай нос. Пингвины расступились, давая ему дорогу. Пока они не угомонились, в ушах стояло сплошное кваканье, эхом разносившееся среди скал. Стоя с протестантской чопорностью на своем каменном острове под низко нависшим черным небом, птицы являли собой забавное зрелище. Над самым горизонтом, словно отражаясь в большом зеркале секстанта, сиял краешек солнца. «Все имеет свое измерение, – думал Браун, – все, что я вижу». Солнечные лучи играли на грудках пингвинов тысячами красок.
Впереди него, на пингвиньем берегу, в лучах солнца виднелось что-то белое. Лед, подумал он вначале. Но, подобравшись ближе, разглядел, что это был не лед. То, чем это могло быть, ставило его в тупик. На первый взгляд оно показалось ему чем-то бессмысленным и бесформенным. Но при более близком рассмотрении оно принимало формы, чем-то знакомые ему. На мгновение его внимание отвлекло зрелище молодого пингвина, осаждаемого поморниками. Пингвин терпел бедствие в одиночестве. В радиусе десяти футов вокруг него никого не было. Ни одна из птиц не подходила ближе. Он был без глаз, хотя и вытягивал шею и силился взглянуть в небо. Одно его кожистое крыло было задрано в жалком гневе на мир, а другое, окровавленное и изувеченное, бессильно распласталось на земле. А сверху кружили хищные чайки. Каждую минуту из круга с криком срывалась и пикировала очередная хищница, чтобы вырвать из тела умирающей птицы кусок мяса. Браун отвернулся и закрыл тыльной стороной ладони глаза от ярких лучей. «Сейчас мне нужна та миссионерша, – подумал он, – чтобы сделать из этого зрелища историю. Матушка Кэри пестует своих цыплят. Божьи воробышки нападают прямо на глазах. Создания, которым природа по какой-то таинственной причине отказала в полете, по частям уносятся в небо в виде кусков мяса».
Теперь Браун видел, что впереди него, выбеленные морем и солнцем, белели на берегу китовые кости. Среди них, как жители города, важно расхаживали пингвины. Он пошел быстрее, опираясь для равновесия на свайку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112