Человек подтянул стул с жесткой спинкой к
мольберту, стоявшему в углу комнаты без окон, а на мольберте в процессе
работы была картина: акварельное изображение белого сельского домика, за
которым поднимались розовевшие зазубренные горные вершины. На полу у ног
художника были другие картины домиков и сельских пейзажей, все они были
брошены незаконченными.
- Здесь вот. Вот тут. Видишь его? - на художнике были очки, и он
постучал кистью по намазанной тени у края сельского домика.
- Я вижу... тень, - ответил Мартин.
- В тени. Вот там! - он снова постучал, пожестче. - Вглядись поближе.
Он схватил рисунок, испачкавшись в краске, и сунул его в лицо
Мартина.
Мартин судорожно глотнул. Он видел тень, и больше ничего. Но, похоже,
от его видения зависело многое, и нужно было относиться к этому осторожно.
- Да, - ответил он, - мне кажется... я действительно вижу.
- А-а, - сказал, улыбаясь другой. - А-а, так вот он где! - Он говорил
по-немецки с густым, можно даже сказать, неуклюжим австрийским акцентом.
- Волк! Вот здесь, в тени! - Он показал деревянным концом кисти в
темный округлый мазок, в котором Мартин не мог различить ничего. - Волк в
засаде. И смотри сюда! - Он вынул другой рисунок, плохого исполнения,
извилистого темного речного потока. - Видишь его? За скалой?
- Да, мой фюрер, - сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и
одну-две ломаных черточки.
- А тут, вот здесь! - Гитлер показал третий рисунок, изображавший
лужайку с белыми эдельвейсами. Он показал своим выпачканным красками
пальцем на два темных пятна посреди освещенных солнцем цветов. - Глаза
волка! Видишь, он подкрадывается ближе! Знаешь, что это означает, верно?
Мартин замялся, потом медленно покачал головой.
- Волк - это мой счастливый символ! - сказал Гитлер, не скрывая
возбуждения. - Об этом же известно всем! И вот - в моих рисунках
появляется волк по своей воле. Нужно ли более ясное предзнаменование, чем
это?
Ах, вот оно что, подумал секретарь Гитлера. Теперь мы окунулись во
тьму толкований знаков и символов.
- Я - волк, разве тебе не понятно? - Гитлер снял очки, в которых его
видели редко, только круг приближенных, с треском сложил их и запихнул в
кожаный планшет. - В этом предзнаменование будущего. Моего будущего, - его
загоревшиеся глаза мигнули, - будущего Рейха, конечно, должен был я
сказать. Это всего лишь очередной раз говорит о том, что я уже знаю
наверняка.
Мартин молча ждал, уставившись на рисунок с сельским домиком -
бесталанная и неряшливая мазня.
- Мы намерены раздавить славян и загнать их назад в их крысиные норы,
- продолжал Гитлер, - Ленинград, Москва, Сталинград, Курск... названия на
карте, - он снял карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и
презрительно сбросил ее со стола. - Фридрих Великий никогда не думал о
поражениях. Никогда о них не думал. У него были преданные генералы, это
да. У него были люди, которые подчинялись приказам. Никогда в жизни я не
видел такого своевольного неподчинения! Если они недовольны мною, почему
бы им просто не приставить пистолет к моему виску?
Мартин ничего не сказал. Щеки Гитлера стали розоветь, а в глазах
появились желтизна и влага - плохой признак.
- Я сказал, что мне нужны большие по мощности танки, - продолжал
фюрер, - и ты знаешь, что я услышал в ответ? Да, более мощные танки
сжигают больше горючего. Но что такое вся Россия, как не огромный бассейн
бензина? Однако мои офицеры в ужасе пятятся от славян и отказываются
воевать за жизнь Германии. На что мы можем надеяться в войне со славянами
без горючего? Не говоря уже о воздушных налетах, уничтожающих
подшипниковые заводы. Ты знаешь, что они говорят на это? Мой фюрер - они
всегда говорят "мой фюрер" таким голосом, от которого тошнит, как будто ты
съел слишком много сладкого, - нашим зенитным орудиям нужно больше
снарядов. Нашим тягачам, которые возят зенитные орудия, нужно больше
горючего. Видишь, как работает их ум? - Он опять мигнул, и Мартин увидел,
что они снова понимают друг друга, как будто зажегся холодный свет. - О,
да. Ты был с нами на совещании в тот полдень, так ведь?
- Да, мой... Да, - ответил он, - вчера в полдень, - он глянул на
карманные часы: уже почти час тридцать.
Гитлер с отсутствующим видом кивнул. На нем был шитый халат
кашмирской шерсти, подарок Муссолини, и кожаные тапочки, и они с Борманом
были одни в административном крыле берлинской штаб-квартиры. Он
засмотрелся на свою работу - домики, составленные из неуверенных штрихов,
пейзажи с неправильной перспективой - и воткнул кисть в чашку с водой,
глядя, как расплывается краска.
- В этом - предзнаменование, - сказал он, - в том, что я рисую волка,
даже не зная этого. Это означает победу, Мартин. Полное и окончательное
уничтожение врагов Рейха. Внутри и вне, - сказал он, многозначительно
глянув на секретаря.
- Теперь вы должны узнать, мой фюрер, что никто не может отказать вам
в вашей воле.
Гитлер, казалось, не слышал. Он был занят укладыванием красок и
кистей в металлический ящик, который хранил запертым в сейфе.
- Каков мой распорядок на сегодня, Мартин?
- В восемь часов встреча за завтраком с полковником Блоком и доктором
Гильдебрандом. Потом, с девяти до десяти тридцати, совещание Штаба.
Фельдмаршалу Роммелю назначено на час ровно для краткого доклада об
укреплении Атлантической стены.
- А-а, - брови Гитлера опять поднялись, - Роммель. Появился
наконец-то человек с четкими намерениями. Я простил ему Северную Африку.
Теперь все прекрасно.
- Да, герр. Этим вечером в семь сорок мы в сопровождении фельдмаршала
отправимся на самолете к победителю Нормандии, - продолжил Борман, - а
потом в Роттердам.
- Роттердам, - Гитлер кивнул, укладывая коробку с красками в сейф. -
Верю, что работы там идут, как запланировано. Это крайне важно.
- Да, герр. После дня, проведенного в Роттердаме, мы полетим на
неделю в Бергоф.
- Бергоф? Ах, да, я забыл. - Гитлер улыбнулся, под глазами у него
обозначились темные круги.
Бергоф, поместье Гитлера в Баварских Альпах, выше деревни
Берхтесгаден, было единственным истинным его домом с самого лета 1928
года. Это были места с целебным воздухом, несравненными живописными видами
и воспоминаниями, легко всплывающими в душе. И, конечно, Хели. Там он
познакомился с Хели Рубаль, своей единственной настоящей любовью. Хели,
дорогая Хели, с белокурыми волосами и смеющимися глазами. Зачем, дорогая
Хели, ты пробила себе пулей сердце?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
мольберту, стоявшему в углу комнаты без окон, а на мольберте в процессе
работы была картина: акварельное изображение белого сельского домика, за
которым поднимались розовевшие зазубренные горные вершины. На полу у ног
художника были другие картины домиков и сельских пейзажей, все они были
брошены незаконченными.
- Здесь вот. Вот тут. Видишь его? - на художнике были очки, и он
постучал кистью по намазанной тени у края сельского домика.
- Я вижу... тень, - ответил Мартин.
- В тени. Вот там! - он снова постучал, пожестче. - Вглядись поближе.
Он схватил рисунок, испачкавшись в краске, и сунул его в лицо
Мартина.
Мартин судорожно глотнул. Он видел тень, и больше ничего. Но, похоже,
от его видения зависело многое, и нужно было относиться к этому осторожно.
- Да, - ответил он, - мне кажется... я действительно вижу.
- А-а, - сказал, улыбаясь другой. - А-а, так вот он где! - Он говорил
по-немецки с густым, можно даже сказать, неуклюжим австрийским акцентом.
- Волк! Вот здесь, в тени! - Он показал деревянным концом кисти в
темный округлый мазок, в котором Мартин не мог различить ничего. - Волк в
засаде. И смотри сюда! - Он вынул другой рисунок, плохого исполнения,
извилистого темного речного потока. - Видишь его? За скалой?
- Да, мой фюрер, - сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и
одну-две ломаных черточки.
- А тут, вот здесь! - Гитлер показал третий рисунок, изображавший
лужайку с белыми эдельвейсами. Он показал своим выпачканным красками
пальцем на два темных пятна посреди освещенных солнцем цветов. - Глаза
волка! Видишь, он подкрадывается ближе! Знаешь, что это означает, верно?
Мартин замялся, потом медленно покачал головой.
- Волк - это мой счастливый символ! - сказал Гитлер, не скрывая
возбуждения. - Об этом же известно всем! И вот - в моих рисунках
появляется волк по своей воле. Нужно ли более ясное предзнаменование, чем
это?
Ах, вот оно что, подумал секретарь Гитлера. Теперь мы окунулись во
тьму толкований знаков и символов.
- Я - волк, разве тебе не понятно? - Гитлер снял очки, в которых его
видели редко, только круг приближенных, с треском сложил их и запихнул в
кожаный планшет. - В этом предзнаменование будущего. Моего будущего, - его
загоревшиеся глаза мигнули, - будущего Рейха, конечно, должен был я
сказать. Это всего лишь очередной раз говорит о том, что я уже знаю
наверняка.
Мартин молча ждал, уставившись на рисунок с сельским домиком -
бесталанная и неряшливая мазня.
- Мы намерены раздавить славян и загнать их назад в их крысиные норы,
- продолжал Гитлер, - Ленинград, Москва, Сталинград, Курск... названия на
карте, - он снял карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и
презрительно сбросил ее со стола. - Фридрих Великий никогда не думал о
поражениях. Никогда о них не думал. У него были преданные генералы, это
да. У него были люди, которые подчинялись приказам. Никогда в жизни я не
видел такого своевольного неподчинения! Если они недовольны мною, почему
бы им просто не приставить пистолет к моему виску?
Мартин ничего не сказал. Щеки Гитлера стали розоветь, а в глазах
появились желтизна и влага - плохой признак.
- Я сказал, что мне нужны большие по мощности танки, - продолжал
фюрер, - и ты знаешь, что я услышал в ответ? Да, более мощные танки
сжигают больше горючего. Но что такое вся Россия, как не огромный бассейн
бензина? Однако мои офицеры в ужасе пятятся от славян и отказываются
воевать за жизнь Германии. На что мы можем надеяться в войне со славянами
без горючего? Не говоря уже о воздушных налетах, уничтожающих
подшипниковые заводы. Ты знаешь, что они говорят на это? Мой фюрер - они
всегда говорят "мой фюрер" таким голосом, от которого тошнит, как будто ты
съел слишком много сладкого, - нашим зенитным орудиям нужно больше
снарядов. Нашим тягачам, которые возят зенитные орудия, нужно больше
горючего. Видишь, как работает их ум? - Он опять мигнул, и Мартин увидел,
что они снова понимают друг друга, как будто зажегся холодный свет. - О,
да. Ты был с нами на совещании в тот полдень, так ведь?
- Да, мой... Да, - ответил он, - вчера в полдень, - он глянул на
карманные часы: уже почти час тридцать.
Гитлер с отсутствующим видом кивнул. На нем был шитый халат
кашмирской шерсти, подарок Муссолини, и кожаные тапочки, и они с Борманом
были одни в административном крыле берлинской штаб-квартиры. Он
засмотрелся на свою работу - домики, составленные из неуверенных штрихов,
пейзажи с неправильной перспективой - и воткнул кисть в чашку с водой,
глядя, как расплывается краска.
- В этом - предзнаменование, - сказал он, - в том, что я рисую волка,
даже не зная этого. Это означает победу, Мартин. Полное и окончательное
уничтожение врагов Рейха. Внутри и вне, - сказал он, многозначительно
глянув на секретаря.
- Теперь вы должны узнать, мой фюрер, что никто не может отказать вам
в вашей воле.
Гитлер, казалось, не слышал. Он был занят укладыванием красок и
кистей в металлический ящик, который хранил запертым в сейфе.
- Каков мой распорядок на сегодня, Мартин?
- В восемь часов встреча за завтраком с полковником Блоком и доктором
Гильдебрандом. Потом, с девяти до десяти тридцати, совещание Штаба.
Фельдмаршалу Роммелю назначено на час ровно для краткого доклада об
укреплении Атлантической стены.
- А-а, - брови Гитлера опять поднялись, - Роммель. Появился
наконец-то человек с четкими намерениями. Я простил ему Северную Африку.
Теперь все прекрасно.
- Да, герр. Этим вечером в семь сорок мы в сопровождении фельдмаршала
отправимся на самолете к победителю Нормандии, - продолжил Борман, - а
потом в Роттердам.
- Роттердам, - Гитлер кивнул, укладывая коробку с красками в сейф. -
Верю, что работы там идут, как запланировано. Это крайне важно.
- Да, герр. После дня, проведенного в Роттердаме, мы полетим на
неделю в Бергоф.
- Бергоф? Ах, да, я забыл. - Гитлер улыбнулся, под глазами у него
обозначились темные круги.
Бергоф, поместье Гитлера в Баварских Альпах, выше деревни
Берхтесгаден, было единственным истинным его домом с самого лета 1928
года. Это были места с целебным воздухом, несравненными живописными видами
и воспоминаниями, легко всплывающими в душе. И, конечно, Хели. Там он
познакомился с Хели Рубаль, своей единственной настоящей любовью. Хели,
дорогая Хели, с белокурыми волосами и смеющимися глазами. Зачем, дорогая
Хели, ты пробила себе пулей сердце?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185