И сразу, словно освобожденная от обета, она утратила власть над собой.
Курати привычным жестом поднес бокал ко рту и, запрокинув голову, осушил его. Йоко смотрела, как двигается у Курати кадык при каждом глотке. Так и не выпив ни капли, Йоко поставила бокал на поднос.
– Послушайте, – воскликнула она, – ну и завидное у вас хладнокровие!
Она надеялась, что это прозвучит с достаточной убедительностью, но голос ее предательски дрогнул, и, стиснув зубы, она усилием воли сдержала готовые хлынуть слезы.
Курати казался изумленным. Широко раскрыв глаза, он посмотрел на Йоко, хотел что-то сказать, но Йоко дрожащим голосом, с горячностью продолжала:
– Ах, я знаю, я знаю. Вы в самом деле ужасный человек! Вы думаете, я ничего не знаю? Да, я не знаю, я ничего не знаю, в самом деле…
Она не понимала, что говорит, чувствовала лишь, что в ней растет неистовая ревность. А вдруг Курати бросит ее – это страшное предположение терзало Йоко. Никогда еще не испытывала она ничего подобного. Ей казалось, что она расстается с жизнью. И она подумала, что скорее убьет этого человека, чем позволит ему уйти.
Ощущая слабость во всем теле и с трудом сдерживаясь, чтобы не упасть в объятия Курати, Йоко опустилась на аккуратно прибранную койку, длинные брови сошлись на переносице, нос будто заострился, и от этого лицо приняло страдальческое выражение. Изо всех сил подавляя в себе желание изорвать что-нибудь или разбить, Йоко хрустнула пальцами и судорожно глотнула слюну.
Курати разглядывал ее с удивлением и любопытством ребенка, нашедшего диковинную вещь. Оглядев ее всю, от белых таби – с одной ноги Йоко сбросила туфлю – до растрепавшейся прически, он спросил:
– Что это с вами?
Йоко хотела резко ответить, но не смогла. Курати посерьезнел. Он положил сигару, которую небрежно держал в уголке рта, на поднос, встал и снова спросил:
– Что же с вами?
– Ровным счетом ничего, – собравшись с силами, ледяным тоном ответила Йоко.
Он не понимал, что с нею происходит, а Йоко не хотела признаваться в своей слабости.
«Надо сейчас же уйти». Йоко кинулась к двери, путаясь в полах нарядного кимоно. Но Курати удержал ее за плечи. И она осталась. В душе ее не было уже ни гордости, ни стыда, ни даже слабости. Будь что будет! Йоко думала лишь об одном: она убьет его или умрет сама. Она дала волю долго сдерживаемым слезам и, чувствуя на плече огромную руку Курати, судорожно вздрагивала от злости и горечи. Тут ей снова попалась на глаза фотография его семьи. Кровь хлынула Йоко в голову, не помня себя, она схватила карточку обеими руками и принялась рвать с таким исступлением, словно это была не фотография, а сам Курати. Смятые клочки она с силой швырнула ему в грудь и, совершенно обезумевшая, бросилась на него. Курати невольно отстранился, вытянув руки, но Йоко в слепой ярости, скрежеща зубами, уткнулась лицом ему в грудь, вцепилась в плечи, потом начала всхлипывать и в конце концов разрыдалась. Некоторое время тишину каюты нарушал только ее отчаянный плач.
Вдруг Йоко почувствовала на своей спине руку Курати и вздрогнула, словно ее ударило током. Рыдая на груди Курати, она понимала, что вымаливает у него ласку, и испытывала стыд. Вдруг ей стало страшно, и она отскочила в угол. Курати шагнул к ней. Йоко заметалась по каюте, словно канарейка под немигающим взглядом кошки. Но Курати настиг ее, схватил за руки и грубо привлек к себе. Йоко сопротивлялась изо всех сил, но в Курати снова проснулся зверь, как и нынешним утром, когда Йоко разглядывала фотографии, и, весь содрогаясь от неукротимого вожделения, он стиснул Йоко в крепких объятьях.
– Ты что, опять меня дурачишь?! – процедил Курати сквозь зубы, но для Йоко голос его прозвучал как гром.
Вот они – долгожданные слова, искренние, полные страсти. Продолжая вырываться, Йоко чувствовала, как спадает тяжесть с сердца, как воскресает ее «я». Теперь можно было пустить в ход притворство. Она все еще всхлипывала, но прежней искренности в слезах уже не было.
– Не хочу! Пустите!
Это прозвучало театрально, наигранно. Однако каждое ее слово все больше опьяняло Курати.
– Так я тебя и отпущу!
Хриплый голос Курати дрожал. Йоко поняла, что ей удается вернуть потерянное «я», и все же старалась казаться еще более беспомощной и удрученной. Она, как птичка, трепетала в сильных объятиях Курати.
– Нет, правда, пустите же! Пожалуйста!
– Ну уж нет!
Уклоняясь от его поцелуев, Йоко плакала все сильнее. Курати рычал, как смертельно раненный зверь. Йоко чудилось, будто она слышит, как зловеще бурлит в его жилах кровь. Она зорко следила за ним, выбирая удобный момент. И когда нить страсти Курати натянулась до предела и, казалось, вот-вот лопнет, Йоко вдруг перестала плакать и подняла на него глаза. В них были неожиданные для него твердость и сила.
– Прошу вас, отпустите меня, – решительно потребовала Йоко и, ловко выскользнув из ослабевших объятий Курати, быстро подбежала к двери. Взявшись за ручку, она обернулась и, опустив глаза, воскликнула:
– Утром вы заперли дверь на ключ… Это насилие… Я…
В запальчивости она хотела еще что-то добавить, но передумала и быстро захлопнула за собой дверь.
Курати, опешив, постоял некоторое время, процедил сквозь зубы какое-то английское проклятие и кинулся за ней вдогонку. Вмиг он очутился у каюты Йоко. Постучал. Она не отвечала. Дверь была заперта. Он постучал еще несколько раз. Потом она услышала, как он, что-то громко говоря, прошел к врачу.
Йоко ждала, что сейчас он подошлет к ней Короку, но этого не случилось, более того, из каюты Короку время от времени доносился громкий смех, а Курати, как видно, и не собирался выходить. Возбужденное воображение рисовало ей Курати, который сидел в каюте врача. Никаких других мыслей не было. Она сама поразилась тому, как резко меняется ее настроение. «Сада-ко! Садако!» – шепотом позвала Йоко, будто дочь была здесь, рядом. Но даже произнесенное вслух самое дорогое имя не находило отклика в сознании, не будило забытых мечтаний. Что заставляет человека так резко меняться? Не столько из сострадания к дочери, сколько к самой себе, Йоко заплакала. Потом вдруг решительно уселась за столик, достала лежавшее среди других вещей, которыми она особенно дорожила, вечное перо, бывшее в то время диковинкой в Японии, и принялась глядеть, как из-под его тонкого кончика стали выходить слова:
«Вы жестоко воспользовались слабостью женщины. Я негодую. Быть может, сама судьба странным образом связала меня с этим пароходом… Как бы то ни было, я отбросила все прошлое, все будущее и сейчас, как морская трава, ношусь по волнам, терзаемая стыдом лишь за настоящее. Но Вам это безразлично, и от этого мне очень горько… Смерть…»
Она быстро исписала листок фразами, смысл которых сама смутно понимала, но, дойдя до слова «смерть», остановилась и в раздражении жирно перечеркнула все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Курати привычным жестом поднес бокал ко рту и, запрокинув голову, осушил его. Йоко смотрела, как двигается у Курати кадык при каждом глотке. Так и не выпив ни капли, Йоко поставила бокал на поднос.
– Послушайте, – воскликнула она, – ну и завидное у вас хладнокровие!
Она надеялась, что это прозвучит с достаточной убедительностью, но голос ее предательски дрогнул, и, стиснув зубы, она усилием воли сдержала готовые хлынуть слезы.
Курати казался изумленным. Широко раскрыв глаза, он посмотрел на Йоко, хотел что-то сказать, но Йоко дрожащим голосом, с горячностью продолжала:
– Ах, я знаю, я знаю. Вы в самом деле ужасный человек! Вы думаете, я ничего не знаю? Да, я не знаю, я ничего не знаю, в самом деле…
Она не понимала, что говорит, чувствовала лишь, что в ней растет неистовая ревность. А вдруг Курати бросит ее – это страшное предположение терзало Йоко. Никогда еще не испытывала она ничего подобного. Ей казалось, что она расстается с жизнью. И она подумала, что скорее убьет этого человека, чем позволит ему уйти.
Ощущая слабость во всем теле и с трудом сдерживаясь, чтобы не упасть в объятия Курати, Йоко опустилась на аккуратно прибранную койку, длинные брови сошлись на переносице, нос будто заострился, и от этого лицо приняло страдальческое выражение. Изо всех сил подавляя в себе желание изорвать что-нибудь или разбить, Йоко хрустнула пальцами и судорожно глотнула слюну.
Курати разглядывал ее с удивлением и любопытством ребенка, нашедшего диковинную вещь. Оглядев ее всю, от белых таби – с одной ноги Йоко сбросила туфлю – до растрепавшейся прически, он спросил:
– Что это с вами?
Йоко хотела резко ответить, но не смогла. Курати посерьезнел. Он положил сигару, которую небрежно держал в уголке рта, на поднос, встал и снова спросил:
– Что же с вами?
– Ровным счетом ничего, – собравшись с силами, ледяным тоном ответила Йоко.
Он не понимал, что с нею происходит, а Йоко не хотела признаваться в своей слабости.
«Надо сейчас же уйти». Йоко кинулась к двери, путаясь в полах нарядного кимоно. Но Курати удержал ее за плечи. И она осталась. В душе ее не было уже ни гордости, ни стыда, ни даже слабости. Будь что будет! Йоко думала лишь об одном: она убьет его или умрет сама. Она дала волю долго сдерживаемым слезам и, чувствуя на плече огромную руку Курати, судорожно вздрагивала от злости и горечи. Тут ей снова попалась на глаза фотография его семьи. Кровь хлынула Йоко в голову, не помня себя, она схватила карточку обеими руками и принялась рвать с таким исступлением, словно это была не фотография, а сам Курати. Смятые клочки она с силой швырнула ему в грудь и, совершенно обезумевшая, бросилась на него. Курати невольно отстранился, вытянув руки, но Йоко в слепой ярости, скрежеща зубами, уткнулась лицом ему в грудь, вцепилась в плечи, потом начала всхлипывать и в конце концов разрыдалась. Некоторое время тишину каюты нарушал только ее отчаянный плач.
Вдруг Йоко почувствовала на своей спине руку Курати и вздрогнула, словно ее ударило током. Рыдая на груди Курати, она понимала, что вымаливает у него ласку, и испытывала стыд. Вдруг ей стало страшно, и она отскочила в угол. Курати шагнул к ней. Йоко заметалась по каюте, словно канарейка под немигающим взглядом кошки. Но Курати настиг ее, схватил за руки и грубо привлек к себе. Йоко сопротивлялась изо всех сил, но в Курати снова проснулся зверь, как и нынешним утром, когда Йоко разглядывала фотографии, и, весь содрогаясь от неукротимого вожделения, он стиснул Йоко в крепких объятьях.
– Ты что, опять меня дурачишь?! – процедил Курати сквозь зубы, но для Йоко голос его прозвучал как гром.
Вот они – долгожданные слова, искренние, полные страсти. Продолжая вырываться, Йоко чувствовала, как спадает тяжесть с сердца, как воскресает ее «я». Теперь можно было пустить в ход притворство. Она все еще всхлипывала, но прежней искренности в слезах уже не было.
– Не хочу! Пустите!
Это прозвучало театрально, наигранно. Однако каждое ее слово все больше опьяняло Курати.
– Так я тебя и отпущу!
Хриплый голос Курати дрожал. Йоко поняла, что ей удается вернуть потерянное «я», и все же старалась казаться еще более беспомощной и удрученной. Она, как птичка, трепетала в сильных объятиях Курати.
– Нет, правда, пустите же! Пожалуйста!
– Ну уж нет!
Уклоняясь от его поцелуев, Йоко плакала все сильнее. Курати рычал, как смертельно раненный зверь. Йоко чудилось, будто она слышит, как зловеще бурлит в его жилах кровь. Она зорко следила за ним, выбирая удобный момент. И когда нить страсти Курати натянулась до предела и, казалось, вот-вот лопнет, Йоко вдруг перестала плакать и подняла на него глаза. В них были неожиданные для него твердость и сила.
– Прошу вас, отпустите меня, – решительно потребовала Йоко и, ловко выскользнув из ослабевших объятий Курати, быстро подбежала к двери. Взявшись за ручку, она обернулась и, опустив глаза, воскликнула:
– Утром вы заперли дверь на ключ… Это насилие… Я…
В запальчивости она хотела еще что-то добавить, но передумала и быстро захлопнула за собой дверь.
Курати, опешив, постоял некоторое время, процедил сквозь зубы какое-то английское проклятие и кинулся за ней вдогонку. Вмиг он очутился у каюты Йоко. Постучал. Она не отвечала. Дверь была заперта. Он постучал еще несколько раз. Потом она услышала, как он, что-то громко говоря, прошел к врачу.
Йоко ждала, что сейчас он подошлет к ней Короку, но этого не случилось, более того, из каюты Короку время от времени доносился громкий смех, а Курати, как видно, и не собирался выходить. Возбужденное воображение рисовало ей Курати, который сидел в каюте врача. Никаких других мыслей не было. Она сама поразилась тому, как резко меняется ее настроение. «Сада-ко! Садако!» – шепотом позвала Йоко, будто дочь была здесь, рядом. Но даже произнесенное вслух самое дорогое имя не находило отклика в сознании, не будило забытых мечтаний. Что заставляет человека так резко меняться? Не столько из сострадания к дочери, сколько к самой себе, Йоко заплакала. Потом вдруг решительно уселась за столик, достала лежавшее среди других вещей, которыми она особенно дорожила, вечное перо, бывшее в то время диковинкой в Японии, и принялась глядеть, как из-под его тонкого кончика стали выходить слова:
«Вы жестоко воспользовались слабостью женщины. Я негодую. Быть может, сама судьба странным образом связала меня с этим пароходом… Как бы то ни было, я отбросила все прошлое, все будущее и сейчас, как морская трава, ношусь по волнам, терзаемая стыдом лишь за настоящее. Но Вам это безразлично, и от этого мне очень горько… Смерть…»
Она быстро исписала листок фразами, смысл которых сама смутно понимала, но, дойдя до слова «смерть», остановилась и в раздражении жирно перечеркнула все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106