Вращаясь, словно планета вокруг своей оси, он описывает круг; наполненные тишиной секунды тянутся бесконечно долго, это что-то вроде полета во сне. На обратном пути Джим разворачивается лицом к земле и с ужасом замечает, что дерево, похоже, окажется… ох ты.
Сделав поистине героическое усилие, он чуть-чуть сворачивает и врезается в ствол – слава Богу, что не прямо, а наискось. Он валится, оглушенный, на землю.
И лежит навзничь, посреди кучи дубовых листьев.
– Джим, ты цел? – испуганно наклоняется подбежавшая Хана.
Джим притягивает Хану к себе и целует – к крайнему удивлению их обоих.
– Да, теперь вижу, что цел.
– А я вот не уверен… – Он целует ее снова. И правда, добрая половина тела ноет. Правое ухо, правое плечо, ребра, крестец, бедро – все они громко жалуются на жестокое с собой обращение, но Джим игнорирует их вопли и еще сильнее сжимает Хану. Эти поцелуи оказываются первыми в долгой последовательности. Руки Ханы пробегают по телу пострадавшего – мягко, осторожно, словно проверяют, весь ли он здесь, на месте. Джим отвечает тем же, и поцелуи становятся все более страстными.
Они лежат в большой куче листьев, скопившейся между двух толстых, выступающих над твердым грунтом корней. Листья, трава, всякое-разное – лучше, пожалуй, не всматриваться чересчур внимательно. Сухие, пыльные листья громко шуршат. Теперь Джим и Хана лежат рядом, бок о бок; очень темно, Джим едва различает ее лицо – и ровно ничего больше. Отсутствие визуальной стимуляции, образа, непривычно и сбивает с толку. Однако выражение лица Ханы… вся застенчивость куда-то исчезла, сменилась легкой, удовлетворенной улыбкой… в ушах Джима колотится кровь, с его кожей что-то случилось, все ощущения приобрели невероятную остроту и отчетливость. Твердая, неровная земля под уцелевшим боком, ноющая боль и холод ночного воздуха – в пострадавшем, треск и шуршание листьев, руки Ханы, ее губы – Господи, да когда же это было, чтобы самый тебе обыкновенный поцелуй… И это она здесь, Хана Штеентофт, и нет в ней больше никакой отстраненности, и вся ее углубленность в себя развернулась, выплеснулась наружу, на него, на Джима, и их дружба неожиданно расцвела, словно японский бумажный цветок, коснувшийся воды. Невероятно! А то, что потом – еще невероятнее. Джим буквально оглушен силой и остротой ощущений, в одну из кратких пауз он сообщает это Хане, и та смеется: «Ты бы поосторожнее, а то ведь в привычку войдет – не сможешь этого, не стукнувшись сперва головой обо что-нибудь твердое».
– А и вправду ведь странно. Можешь ты себе такое представить? Вступить в интимные отношения… ой, прости, пожалуйста.
– Сейчас же встань, разбегись и стукнись головой о стенку.
– Будет сделано… ну вот, я готов.
– Я буду делать это только с тобой, – говорит Джим, когда они устали смеяться и затихли. – Ты меня поймешь.
– Ты будешь делать это только со мной? – Быстрая, лукавая улыбка, прильнувшее к нему тело… – Да.
Глава 55
Засыпают они вместе, плотно прижавшись друг к другу, однако просыпается Джим в одиночестве – Хана уже сидит за своим низким столиком и рисует. На ней мешковатый свитер и армейские брюки. Джим смотрит на ушедшую в работу, не замечающую ничего вокруг Хану, на ее взлохмаченные волосы, толстоватые ноги… Ее безразличие к своей внешности, то, что она никогда не смотрит тебе в глаза, а только в сторону – ведь это не застенчивость. Что-то не совсем понятное, находящееся с застенчивостью в некоем отдаленном родстве, – но не застенчивость. Хана встает и идет на кухню, она проходит мимо зеркала, даже в него не взглянув. Джим вскакивает, подбегает к ней, крепко стискивает. Хана смеется.
– Ну так что же? – говорит она после завтрака. – Когда же я удостоюсь чести почитать что-нибудь твое?
– Н-ну, понимаешь… – Джим в полной панике. – Ну вот честно, нет у меня ничего законченного.
Легкая гримаса Ханы заставляет его зябко поежиться. Она считает меня дураком. Думает, не вешаю ли я ей лапшу про свои стихи, называю себя поэтом, чтобы девиц охмурять было проще, а сам двух строчек подряд написать не могу. Джиму кажется, что он отчетливо читает все эти мысли на лице Ханы. Да нет же, нет, все не так! Но он и вправду перепуган. Стихи есть, но они же такие тривиальные, да и сколько их там… Показать их Хане – только уронить себя в ее глазах. Но ведь и все мои отговорки и запирательства – по ним же все понятно. Более того, Хана может решить, что положение еще хуже, чем есть на самом деле. Джим в полной растерянности, но, по счастью, неприятная для него тема больше не поднимается.
Зато он взахлеб рассказывает о подвигах и свершениях своих друзей. О ночном серфинге Таша. О безлюдном небоскребе Хэмфри, да о чем угодно.
– А когда же я увижу этих твоих поразительных друзей? – спрашивает через некоторое время Хана. Глядя, естественно, в пол.
Джим запинается и сглатывает. Ведь его же, считай, спросили – стану ли я частью твоей жизни? И, ясное дело, Джим очень хочет, чтобы Хана стала частью его жизни, он и думать позабыл про какие-то там свои сомнения и отговорки. В чем там они были? Ее одежда, ее внешний вид? Чушь собачья.
– А вот у Эйба сегодня как раз небольшая тусовка. Родители уезжают и оставляют дом в полном его распоряжении. Пошли?
– Пошли. – Хана поднимает глаза и улыбается.
Улыбается и Джим – хотя он прекрасно помнит, что там будет и Вирджиния, не наверняка, но скорее всего. А также еще пара дюжин других идеальных образчиков Современной Калифорнийской Женщины. Но ему все это до лампочки, говорит он себе. До синей в крапинку лампочки.
Однако вечером, когда Хана подходит к его машине в тех же армейских штанах, орнаментированных поллоковской [[45 - Джексон Поллок (1912–1956) – американский художник-абстракционист.]] россыпью пятен краски, и в тяжелом темно-коричневом шерстяном свитере – это не тот, что был на ней вчера, но родной его брат, – Джим непроизвольно морщится. Потом он замечает, что Хана вымыла голову и причесалась – не совсем еще высохшие волосы даже немного курчавятся – потрясающим, как кажется Джиму, образом. Но, если так уж сказать, кому какое дело, кто как выглядит? Уж во всяком случае, не ему. Ему на это начхать. Ему начхать на это с высокой колокольни. Джим выкидывает все мысли о внешности Ханы из головы, открывает перед ней дверцу машины, захлопывает, и они едут к Эйбу.
Эйб живет в пристройке родительского дома, на Седельной горе, на склоне, примыкающем к пику Сантьяго, чуть пониже вершины; отсюда весь округ Ориндж как на ладони, а в хорошую погоду видно и гораздо дальше. Место весьма фешенебельное, в полном соответствии с законом Хэмфри: высота равняется деньгам. Накручивая петли крутого серпантина (ПОСТОРОННИМ ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН), Джим проезжает мимо многочисленных особняков, по большей части – укрывшихся за купами нездешних, экзотических деревьев, сверкающих, как домашние цветочки хорошей, вроде Анджелы, хозяйки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Сделав поистине героическое усилие, он чуть-чуть сворачивает и врезается в ствол – слава Богу, что не прямо, а наискось. Он валится, оглушенный, на землю.
И лежит навзничь, посреди кучи дубовых листьев.
– Джим, ты цел? – испуганно наклоняется подбежавшая Хана.
Джим притягивает Хану к себе и целует – к крайнему удивлению их обоих.
– Да, теперь вижу, что цел.
– А я вот не уверен… – Он целует ее снова. И правда, добрая половина тела ноет. Правое ухо, правое плечо, ребра, крестец, бедро – все они громко жалуются на жестокое с собой обращение, но Джим игнорирует их вопли и еще сильнее сжимает Хану. Эти поцелуи оказываются первыми в долгой последовательности. Руки Ханы пробегают по телу пострадавшего – мягко, осторожно, словно проверяют, весь ли он здесь, на месте. Джим отвечает тем же, и поцелуи становятся все более страстными.
Они лежат в большой куче листьев, скопившейся между двух толстых, выступающих над твердым грунтом корней. Листья, трава, всякое-разное – лучше, пожалуй, не всматриваться чересчур внимательно. Сухие, пыльные листья громко шуршат. Теперь Джим и Хана лежат рядом, бок о бок; очень темно, Джим едва различает ее лицо – и ровно ничего больше. Отсутствие визуальной стимуляции, образа, непривычно и сбивает с толку. Однако выражение лица Ханы… вся застенчивость куда-то исчезла, сменилась легкой, удовлетворенной улыбкой… в ушах Джима колотится кровь, с его кожей что-то случилось, все ощущения приобрели невероятную остроту и отчетливость. Твердая, неровная земля под уцелевшим боком, ноющая боль и холод ночного воздуха – в пострадавшем, треск и шуршание листьев, руки Ханы, ее губы – Господи, да когда же это было, чтобы самый тебе обыкновенный поцелуй… И это она здесь, Хана Штеентофт, и нет в ней больше никакой отстраненности, и вся ее углубленность в себя развернулась, выплеснулась наружу, на него, на Джима, и их дружба неожиданно расцвела, словно японский бумажный цветок, коснувшийся воды. Невероятно! А то, что потом – еще невероятнее. Джим буквально оглушен силой и остротой ощущений, в одну из кратких пауз он сообщает это Хане, и та смеется: «Ты бы поосторожнее, а то ведь в привычку войдет – не сможешь этого, не стукнувшись сперва головой обо что-нибудь твердое».
– А и вправду ведь странно. Можешь ты себе такое представить? Вступить в интимные отношения… ой, прости, пожалуйста.
– Сейчас же встань, разбегись и стукнись головой о стенку.
– Будет сделано… ну вот, я готов.
– Я буду делать это только с тобой, – говорит Джим, когда они устали смеяться и затихли. – Ты меня поймешь.
– Ты будешь делать это только со мной? – Быстрая, лукавая улыбка, прильнувшее к нему тело… – Да.
Глава 55
Засыпают они вместе, плотно прижавшись друг к другу, однако просыпается Джим в одиночестве – Хана уже сидит за своим низким столиком и рисует. На ней мешковатый свитер и армейские брюки. Джим смотрит на ушедшую в работу, не замечающую ничего вокруг Хану, на ее взлохмаченные волосы, толстоватые ноги… Ее безразличие к своей внешности, то, что она никогда не смотрит тебе в глаза, а только в сторону – ведь это не застенчивость. Что-то не совсем понятное, находящееся с застенчивостью в некоем отдаленном родстве, – но не застенчивость. Хана встает и идет на кухню, она проходит мимо зеркала, даже в него не взглянув. Джим вскакивает, подбегает к ней, крепко стискивает. Хана смеется.
– Ну так что же? – говорит она после завтрака. – Когда же я удостоюсь чести почитать что-нибудь твое?
– Н-ну, понимаешь… – Джим в полной панике. – Ну вот честно, нет у меня ничего законченного.
Легкая гримаса Ханы заставляет его зябко поежиться. Она считает меня дураком. Думает, не вешаю ли я ей лапшу про свои стихи, называю себя поэтом, чтобы девиц охмурять было проще, а сам двух строчек подряд написать не могу. Джиму кажется, что он отчетливо читает все эти мысли на лице Ханы. Да нет же, нет, все не так! Но он и вправду перепуган. Стихи есть, но они же такие тривиальные, да и сколько их там… Показать их Хане – только уронить себя в ее глазах. Но ведь и все мои отговорки и запирательства – по ним же все понятно. Более того, Хана может решить, что положение еще хуже, чем есть на самом деле. Джим в полной растерянности, но, по счастью, неприятная для него тема больше не поднимается.
Зато он взахлеб рассказывает о подвигах и свершениях своих друзей. О ночном серфинге Таша. О безлюдном небоскребе Хэмфри, да о чем угодно.
– А когда же я увижу этих твоих поразительных друзей? – спрашивает через некоторое время Хана. Глядя, естественно, в пол.
Джим запинается и сглатывает. Ведь его же, считай, спросили – стану ли я частью твоей жизни? И, ясное дело, Джим очень хочет, чтобы Хана стала частью его жизни, он и думать позабыл про какие-то там свои сомнения и отговорки. В чем там они были? Ее одежда, ее внешний вид? Чушь собачья.
– А вот у Эйба сегодня как раз небольшая тусовка. Родители уезжают и оставляют дом в полном его распоряжении. Пошли?
– Пошли. – Хана поднимает глаза и улыбается.
Улыбается и Джим – хотя он прекрасно помнит, что там будет и Вирджиния, не наверняка, но скорее всего. А также еще пара дюжин других идеальных образчиков Современной Калифорнийской Женщины. Но ему все это до лампочки, говорит он себе. До синей в крапинку лампочки.
Однако вечером, когда Хана подходит к его машине в тех же армейских штанах, орнаментированных поллоковской [[45 - Джексон Поллок (1912–1956) – американский художник-абстракционист.]] россыпью пятен краски, и в тяжелом темно-коричневом шерстяном свитере – это не тот, что был на ней вчера, но родной его брат, – Джим непроизвольно морщится. Потом он замечает, что Хана вымыла голову и причесалась – не совсем еще высохшие волосы даже немного курчавятся – потрясающим, как кажется Джиму, образом. Но, если так уж сказать, кому какое дело, кто как выглядит? Уж во всяком случае, не ему. Ему на это начхать. Ему начхать на это с высокой колокольни. Джим выкидывает все мысли о внешности Ханы из головы, открывает перед ней дверцу машины, захлопывает, и они едут к Эйбу.
Эйб живет в пристройке родительского дома, на Седельной горе, на склоне, примыкающем к пику Сантьяго, чуть пониже вершины; отсюда весь округ Ориндж как на ладони, а в хорошую погоду видно и гораздо дальше. Место весьма фешенебельное, в полном соответствии с законом Хэмфри: высота равняется деньгам. Накручивая петли крутого серпантина (ПОСТОРОННИМ ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН), Джим проезжает мимо многочисленных особняков, по большей части – укрывшихся за купами нездешних, экзотических деревьев, сверкающих, как домашние цветочки хорошей, вроде Анджелы, хозяйки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136