В памяти, словно огонек свечи на ветру, трепетало лишь одно мгновение – он куда-то бежит, не видя ничего впереди, и оказывается на чьих-то крепких и теплых руках. Ему так уютно на них, что это чувство навсегда спаялось с понятием – брат.
И теперь ему приснился не Алексей, а вот это ощущение спокойствия и уюта, будто он маленький сидит на невидимых братских руках…
Кирилл тут же и проснулся с этим чувством, и оно еще продолжалось несколько секунд наяву, пока он не открыл глаза.
В спальне он был один, и показалось, что он один во всей квартире. Сразу же, словно осколок стекла, прорезала мысль – ушла! Усыпила его и тихо ушла насовсем. Навсегда!
Он вскочил, метнулся в залу…
Аннушка спала на двух креслах, укрывшись своим пальто. Была еще ночь или раннее утро – он потерял счет времени, а часов на руке не оказалось. Кирилл попил воды на кухне, осторожно вошел в залу. От вчерашнего пиршества не осталось никаких следов, и потому создавалось ощущение, что ничего остального тоже не было…
Он взял ее на руки и понес в спальню.
– Зачем? – спросила она сквозь сон.
Кирилл молча положил ее в постель и стал медленно раздевать. Она либо спала, либо притворялась спящей, оставаясь безразличной ко всему. А он любовался ею, трогал пальцами соски, ложбинку живота, будто слепой, ощупывал бедра, колени; его тянуло к женщине, и он желал ее спасительной энергии, которая бы влила в него чувство уверенности в себе, ощущение власти и силы духа.
Но он с ужасом начинал осознавать, что не способен и безнадежно слаб возле нее. Прекрасное, светящееся в полумраке тело совершенно не возбуждало в нем тех чувств, что бушевали вчерашней ночью на соломенной постели. Он, будто старик, любовался красотой девушки, восхищался ею и предавался воображению.
Аннушка же, совершенно беззащитная и доступная, безмятежно спала, будто знала, что ее красота достойна лишь холста, но не постели.
А ночь была какая-то бесконечная. Он снова мылся в душе, потом брился и, ощутив неожиданный зверский голод, осторожно, чтобы не звенеть посудой, и жадно ел все, что осталось от пира. Желудок был полон, и пищи уже не осталось, кроме консервированного острого перца и сливочного масла. Он покурил, напился воды и, одержимый голодом, стал есть перец с маслом: забитая в подсознание детдомовско-казарменная мысль о спасительности пищи, о ее целебной силе делала свое дело.
Наконец, он уснул в креслах, дыша огнем и страдая от боли опаленного, распухшего языка, но ощущая тонкий, обволакивающий запах Аннушки, исходящий от черного пальто.
В следующий раз он проснулся часов в одиннадцать от шума воды, доносящегося из ванной комнаты. Дверь оказалась незапертой. Кирилл отворил ее и встал, прислонившись к косяку; Аннушка стояла под душем, льющаяся по ее телу вода делала его еще прекрасней, кожа лучилась, отчего искрились брызги и окутывали ее радужным пятном. Она откинула волосы со лба, сказала повелительно:
– Собирайся, сейчас поедем.
Кирилл даже не спросил, куда и зачем. После ночного фиаско он желал ей повиноваться, как голосу командира.
– У тебя деньги есть? – спросила она.
– Есть…
– Хорошо. Освободи чемодан и приготовь деньги, – распорядилась Аннушка. – Гражданский костюм я почистила.
День был ясный, солнечный, прозрачный, холодный воздух был недвижим, но чутко отзывался даже на движение руки. Сегодня тоже можно было не учитывать поправки на преломление луча…
Они заехали в церковь в Сокольниках, и Кирилл вдруг подумал, что Аннушка хочет окрестить его. Он совсем забыл, что готовился к крещению, пусть формально, чтобы потом иметь право обвенчаться по желанию невесты, ведь и молитву читал, почти наизусть выучил. Он стал вспоминать сейчас, однако в памяти осталась единственная строчка: «Отче наш, Иже еси на небесех…» В храме Аннушка подошла к киоску и спросила, сколько могут продать свечей.
– Сколько же вам нужно? – спросила женщина в черном халате.
– Две тысячи.
– Куда вам столько? – спокойно спросила женщина.
– К Белому дому, – сказала Аннушка.
Женщина понятливо закивала головой и вышла из-за стойки.
– Пойду спрошу…
Пока она ходила, Кирилл бродил по пустому храму с пустым чемоданом и смотрел на иконы. Первая строчка молитвы сама собой крутилась и крутилась в голове, пока он вдруг не догадался, не перевел ее смысл со старославянского: «Отец наш! Ты есть на небе!»
Свечи продать разрешили, и пришлось идти с чемоданом в маленькую подсобку-склад. Большие пачки свечей в заводской упаковке не входили в чемодан, и женщина предложила картонную коробку. Кирилл рассчитался и, нагруженный, едва дотащил ношу до такси.
– Теперь к Белому дому, – распорядилась Аннушка водителю.
Несколько минут Кирилл ехал молча. После того дня он ни разу не был даже вблизи обгоревшего парламента. Говорят, убийц тянет к месту преступления, но его больше не тянуло, после того как низкорослый полковник показал им воздействие разных видов боеприпасов на здание в кирпичном исполнении и на живую силу противника. Эта экскурсия была совершенно не нужна, не запланирована, и лишь позже Кирилл вдруг понял замысел говорливого «полкана»: он придумал стрелкам-добровольцам наказание – увидеть плоды своего труда. Он их тыкал носом, как напакостивших котов. Он рассуждал о свойствах взрыва кумулятивного снаряда в помещении, а сам словно говорил – смотрите, любуйтесь, за что вы получите должности, квартиры, ордена и деньги. И было не придраться, что он делает эго из каких-то иных, не причастных к мастерству и профессионализму, соображений…
И теперь нужно было снова идти туда . Он слышал, Белый дом обнесли забором и доступа к нему нет, но само место – Красная Пресня, где испокон веков пускали кровь человеческую, – это жертвенное место при одном упоминании вызывало протест и отвращение. А было поздно! Свечи куплены, и таксист уже выехал на Садовое. «Не хочу! – про себя кричал Кирилл, озираясь на поток машин. – Боже, как я не хочу!» И желал, чтобы случилась какая-нибудь авария или налетели те самые террористы-боевики, о которых предупреждали в особом отделе, который якобы специально фотографировали тех, кто стрелял по парламенту, и теперь охотятся за ними. Здесь, на дороге, Кирилл смог бы и побороться с ними, но чувствовал, что там не сможет сопротивляться, лишенный воли и способности. И чем ближе они подъезжали к Красной Пресне, тем сильнее охватывало его паническое чувство безысходности. Его начинало поколачивать, дрожь в руках унималась лишь тем, что он напрягал мышцы до каменной твердости и стискивал зубы. Аннушка видела его состояние и оставалась отчего-то безучастной и равнодушной. «Ненавижу! – вдруг прокричал в нем кто-то чужой, но справедливый. – Презираю! Ты беспощадная, безжалостная фанатка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
И теперь ему приснился не Алексей, а вот это ощущение спокойствия и уюта, будто он маленький сидит на невидимых братских руках…
Кирилл тут же и проснулся с этим чувством, и оно еще продолжалось несколько секунд наяву, пока он не открыл глаза.
В спальне он был один, и показалось, что он один во всей квартире. Сразу же, словно осколок стекла, прорезала мысль – ушла! Усыпила его и тихо ушла насовсем. Навсегда!
Он вскочил, метнулся в залу…
Аннушка спала на двух креслах, укрывшись своим пальто. Была еще ночь или раннее утро – он потерял счет времени, а часов на руке не оказалось. Кирилл попил воды на кухне, осторожно вошел в залу. От вчерашнего пиршества не осталось никаких следов, и потому создавалось ощущение, что ничего остального тоже не было…
Он взял ее на руки и понес в спальню.
– Зачем? – спросила она сквозь сон.
Кирилл молча положил ее в постель и стал медленно раздевать. Она либо спала, либо притворялась спящей, оставаясь безразличной ко всему. А он любовался ею, трогал пальцами соски, ложбинку живота, будто слепой, ощупывал бедра, колени; его тянуло к женщине, и он желал ее спасительной энергии, которая бы влила в него чувство уверенности в себе, ощущение власти и силы духа.
Но он с ужасом начинал осознавать, что не способен и безнадежно слаб возле нее. Прекрасное, светящееся в полумраке тело совершенно не возбуждало в нем тех чувств, что бушевали вчерашней ночью на соломенной постели. Он, будто старик, любовался красотой девушки, восхищался ею и предавался воображению.
Аннушка же, совершенно беззащитная и доступная, безмятежно спала, будто знала, что ее красота достойна лишь холста, но не постели.
А ночь была какая-то бесконечная. Он снова мылся в душе, потом брился и, ощутив неожиданный зверский голод, осторожно, чтобы не звенеть посудой, и жадно ел все, что осталось от пира. Желудок был полон, и пищи уже не осталось, кроме консервированного острого перца и сливочного масла. Он покурил, напился воды и, одержимый голодом, стал есть перец с маслом: забитая в подсознание детдомовско-казарменная мысль о спасительности пищи, о ее целебной силе делала свое дело.
Наконец, он уснул в креслах, дыша огнем и страдая от боли опаленного, распухшего языка, но ощущая тонкий, обволакивающий запах Аннушки, исходящий от черного пальто.
В следующий раз он проснулся часов в одиннадцать от шума воды, доносящегося из ванной комнаты. Дверь оказалась незапертой. Кирилл отворил ее и встал, прислонившись к косяку; Аннушка стояла под душем, льющаяся по ее телу вода делала его еще прекрасней, кожа лучилась, отчего искрились брызги и окутывали ее радужным пятном. Она откинула волосы со лба, сказала повелительно:
– Собирайся, сейчас поедем.
Кирилл даже не спросил, куда и зачем. После ночного фиаско он желал ей повиноваться, как голосу командира.
– У тебя деньги есть? – спросила она.
– Есть…
– Хорошо. Освободи чемодан и приготовь деньги, – распорядилась Аннушка. – Гражданский костюм я почистила.
День был ясный, солнечный, прозрачный, холодный воздух был недвижим, но чутко отзывался даже на движение руки. Сегодня тоже можно было не учитывать поправки на преломление луча…
Они заехали в церковь в Сокольниках, и Кирилл вдруг подумал, что Аннушка хочет окрестить его. Он совсем забыл, что готовился к крещению, пусть формально, чтобы потом иметь право обвенчаться по желанию невесты, ведь и молитву читал, почти наизусть выучил. Он стал вспоминать сейчас, однако в памяти осталась единственная строчка: «Отче наш, Иже еси на небесех…» В храме Аннушка подошла к киоску и спросила, сколько могут продать свечей.
– Сколько же вам нужно? – спросила женщина в черном халате.
– Две тысячи.
– Куда вам столько? – спокойно спросила женщина.
– К Белому дому, – сказала Аннушка.
Женщина понятливо закивала головой и вышла из-за стойки.
– Пойду спрошу…
Пока она ходила, Кирилл бродил по пустому храму с пустым чемоданом и смотрел на иконы. Первая строчка молитвы сама собой крутилась и крутилась в голове, пока он вдруг не догадался, не перевел ее смысл со старославянского: «Отец наш! Ты есть на небе!»
Свечи продать разрешили, и пришлось идти с чемоданом в маленькую подсобку-склад. Большие пачки свечей в заводской упаковке не входили в чемодан, и женщина предложила картонную коробку. Кирилл рассчитался и, нагруженный, едва дотащил ношу до такси.
– Теперь к Белому дому, – распорядилась Аннушка водителю.
Несколько минут Кирилл ехал молча. После того дня он ни разу не был даже вблизи обгоревшего парламента. Говорят, убийц тянет к месту преступления, но его больше не тянуло, после того как низкорослый полковник показал им воздействие разных видов боеприпасов на здание в кирпичном исполнении и на живую силу противника. Эта экскурсия была совершенно не нужна, не запланирована, и лишь позже Кирилл вдруг понял замысел говорливого «полкана»: он придумал стрелкам-добровольцам наказание – увидеть плоды своего труда. Он их тыкал носом, как напакостивших котов. Он рассуждал о свойствах взрыва кумулятивного снаряда в помещении, а сам словно говорил – смотрите, любуйтесь, за что вы получите должности, квартиры, ордена и деньги. И было не придраться, что он делает эго из каких-то иных, не причастных к мастерству и профессионализму, соображений…
И теперь нужно было снова идти туда . Он слышал, Белый дом обнесли забором и доступа к нему нет, но само место – Красная Пресня, где испокон веков пускали кровь человеческую, – это жертвенное место при одном упоминании вызывало протест и отвращение. А было поздно! Свечи куплены, и таксист уже выехал на Садовое. «Не хочу! – про себя кричал Кирилл, озираясь на поток машин. – Боже, как я не хочу!» И желал, чтобы случилась какая-нибудь авария или налетели те самые террористы-боевики, о которых предупреждали в особом отделе, который якобы специально фотографировали тех, кто стрелял по парламенту, и теперь охотятся за ними. Здесь, на дороге, Кирилл смог бы и побороться с ними, но чувствовал, что там не сможет сопротивляться, лишенный воли и способности. И чем ближе они подъезжали к Красной Пресне, тем сильнее охватывало его паническое чувство безысходности. Его начинало поколачивать, дрожь в руках унималась лишь тем, что он напрягал мышцы до каменной твердости и стискивал зубы. Аннушка видела его состояние и оставалась отчего-то безучастной и равнодушной. «Ненавижу! – вдруг прокричал в нем кто-то чужой, но справедливый. – Презираю! Ты беспощадная, безжалостная фанатка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120