– Помолчите, Вера Владимировна, – процедил щуплый.
– Мне мерзко слышать ваш голос! – вдруг заявила она. – Вы можете разговаривать нормально? Без этого стального скрежета? Вы что, железный Феликс? У вас ржавый голос!
– Не мешайте! – отрезал щуплый.
– Если я вам мешаю – могу уйти! – с вызовом сказала она. – Пожалуйста! Я уже устала смотреть на вас. Вы давно в зеркало смотрелись? Почему вы все время улыбаетесь? Вы что – циник?
Аристарх Павлович понял хитрость Веры и всю эту болтовню: она в самом деле мешала щуплому допрашивать, сбивала его с мысли, рассредоточивала внимание. Причем свою задиристость она сводила к личности щуплого и как женщина имела на это право, оставаясь неуязвимой.
– Я прошу вас, Вера Владимировна! – прикрикнул щуплый. – Прошу, помолчите! Я буду вынужден выпроводить вас из машины!
– Ради Бога! – воскликнула Вера. – Я с удовольствием покину вашу костоломню. Но прежде верните мне документы и пистолет.
– До конца операции я не могу сделать этого! – Щуплый выходил из себя.
– В таком случае терпите! – отрезала она. – Я вытерпела обращение ваших мясников. Я, женщина! А вы – полковник! И наверное, считаете себя мужчиной.
– Я извинился перед вами за действия группы захвата! – отпарировал тот. – И вам известно, что они поступали согласно инструкции.
– Мне плевать на ваши извинения и инструкции! – взвинтилась Вера. – Сквозь зубы не извиняются перед оскорбленной женщиной! Вы же офицер! Хоть и служите в жандармском управлении.
И еще одно неожиданное обстоятельство понял для себя Аристарх Павлович: Вера могла говорить ему что угодно, даже оскорблять его. И не только потому, что женщина и пострадавшая сторона. Она, заместитель мэра города Санкт-Петербурга, и этот полковник были свои . Они давно играли в одной команде, возможно, состояли в одной партии и если не были знакомы с друг другом лично, то наверняка у них были общие знакомые. И похоже, они в этом уже разобрались, признали друг друга и проверили друг друга, но ситуация на какой-то момент развела их. Аристарх Павлович слушал перепалку и только убеждался в своем открытии.
Слесари, несколько оробевшие перед щуплым полковником, теперь с любопытством следили за пикировкой и молча восхищались, как баба кроет мужика, большого начальника.
– Не бойтесь, полковник, я не пойду на вас жаловаться официально, – продолжала Вера. – Но если вы при мне не разоружите и не сорвете погоны с того дегенерата, который меня обыскивал, я найду возможность сама наказать его. И вас вместе с ним! Ну что вы улыбаетесь?
– Я не улыбаюсь! – раздраженно бросил щуплый. – С чего вы взяли, что я улыбаюсь?
На рулежной дорожке показалась милицейская машина, притормозила рядом. Из нее появился милицейский подполковник и мужчина в гражданском, побежали к будке «ГАЗ–66», однако щуплый вышел им навстречу. Говорили о чем-то быстро, короткими фразами и очень озабоченно. Тем временем Вера снова обняла Аристарха Павловича, стала ласкаться к нему, потерлась о бороду щекой, и он услышал наставление:
– Боевиков не видел… Подозревал, кто-то есть… вещи пропадали, продукты… сторожа ночью в бункере нет… где скрывались, не знаешь… заставь самого сказать где…
Она успевала еще стрелять глазами в сторону слесарей, присматривать незаметно за щуплым на улице, играть испуганную женщину, ищущую защиты: она была змеей, способной вывернуться из любого положения.
– Нажмет обо мне – мы любовники… Алеша был против, – прошептала телеграфом она, прежде чем щуплый поднялся в будку. И не отпрянула, а продолжала ласкаться, щекотала волосами висок.
Что-то у них не ладилось. Щуплый вернулся мрачным, и это вдохновило Аристарха Павловича: похоже, офицеры выскользнули. Милицейская машина помчалась к входу в бункер, а на ее место подъехала еще одна машина ОМОНа.
– Пересядете в ту машину, – приказал щуплый слесарям.
Едва они сели в будку, машина понеслась в сторону железной дороги. Тем временем от бункера вернулась милицейская, и щуплый пересадил Аристарха Павловича, оставшись с Верой. Все эти манипуляции показались вначале странными, но едва Аристарх Павлович сел на заднее сиденье – все стало ясно: их разделили для допросов. Гражданский из милицейской машины был мягче и степенней. И тут Аристарх Павлович поразился, насколько точно Вера продиктовала ему основные вопросы и ответы. Это была оперативная служба, и допрос ориентировался на то, чтобы выяснить подробности о скрывающихся и установить причастность к ним самого Аристарха Павловича. Потом их с Верой вдруг поменяли местами, и Аристарх Павлович оказался перед щуплым. И опять начались те же вопросы, только в разном, разбросанном порядке. Отвечая, он неожиданно заметил пистолет, лежащий на полу под сиденьем напротив. Еще недавно его там не было… Аристарх Павлович мог незаметно пододвинуть его ногой и взять в руки, однако он подобрал ноги и засмеялся:
– Да! Наловите вы преступников… Откровенно сказать, я бы вас в личную охрану не взял.
– Позвольте узнать почему?
– А у вас вон пистолеты валяются по углам, – он указал пальцем.
Щуплый поднял пистолет, резко распахнул дверцу и позвал подполковника из милицейской машины, похоже, командира ОМОНа, и стал распекать. Это была провокация, изобретенная на ходу, грубая, но Аристарх Павлович понял другое: его старались поймать на чем угодно, зацепить на любую приманку, причем хотели сделать это быстро, чтобы уже не выпускать на свободу.
За свои пятьдесят три года он ни одной минуты не был под замком, даже в армии не сидел на «губе». Он не знал, что такое неволя, и лишь однажды видел во сне, что его посадили в тюрьму, что сидит он очень долго и остается один, когда всех выпускают. И самое страшное, что не знает, когда его посадили, за что и на какой срок.
День уж клонился к вечеру, а у облавщиков по-прежнему что-то не получалось. На летном поле появилось еще две милицейские машины и «скорая», куда посадили омоновца с перебинтованной ногой. Допросы прекратили, начальники в гражданском заметно нервничали, то и дело лезли в машину с антенной и отдавали какие-то распоряжения омоновцам. Веру наконец посадили в будку к Аристарху Павловичу и, оставив одних, заперли на ключ.
Она прислонилась головой к его плечу и уже не ласкалась – не было нужды. Лицо ее отяжелело, и маленькие кулачки с ободранными козонками больше не разжимались.
– Теперь я понимаю Алешу, – тихо проговорила она незнакомым, сорванным голосом. – Какое уродство выросло на нашей совести! Ничего не забуду… Они сегодня посеяли ветер. Теперь мой черед настал кинуть мяч…
Она говорила так, словно выносила приговор, не подлежащий обжалованию. Наверное, в жизни никто так тяжело не оскорблял, не унижал ее достоинства, не швырял на бетон и не приставлял автомат к затылку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120