Патроны старые.
– Капитан, это не патроны! – воскликнула она. – Это рок! Художника хранит судьба. И если хранит – значит, он еще для чего-то нужен на этом свете! Ты слышишь, Николаич?
– Слышу, – буркнул старик, доедая сосиску. – Ну, вы поговорите тут, а я буду работать, ладно?
Он поставил на мольберт небольшую картину – портрет девушки, корявой рукой огладил холст.
– Не записывай! – вдруг вскинулась Надежда. – Хороший же портрет!
– Не нравится мне, – проворчал он. – Не люблю его…
– Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? – с любопытством спросил Кирилл.
– Некогда грунтовать холст, – проронил старик. – Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!
– Творец и варвар в одном лице, – вздохнула Надежда. – Столько хороших полотен записал!..
– Против Лючии ничего не имею, – стал куражиться Кирилл. – Но против постановки натуры – протестую! Смотреть в окно не хочу!
– Что ты хочешь? – невозмутимо спросил старик.
– Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!
Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.
– Ложись в солому… Только смотри в окно.
– Компромисс принимается! – Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. – Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!
– Бутылка пустая! – Надежда перевернула ее вверхдном. – Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.
– В чемодане – полный боезапас! Открывайте!
– Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, – строго предупредил старик. – Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.
– Мне – тяжело? – засмеялся Кирилл. – Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.
Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой – краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.
Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда?то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина – чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.
Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство – мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…
А руки ее становились смелее и откровенней! Превозмогая себя, Кирилл прошептал:
– Уйдем отсюда…
– Почему? – спросила она, роняя волосы на лицо Кирилла.
– Старик…
– Старика нет. Видишь, и света нет… Он давно ушел.
– Где мы? – спросил он и огляделся.
– В соломе… Чувствуешь, как шуршит?
Он чувствовал только жесткий шелк шали и мягкий – волос.
– Боже мой! – вдруг тихо воскликнула она и замерла. – Неужели ты мальчик? Ну, милый капитан?
Кирилл рывком сдернул с себя рубашку, спросил жестко:
– Это что, достоинство или недостаток?
– И правда, мальчик, – ласково и печально проговорила она, роняя с плеч шаль. – Безжалостный романтизм… Отчего же у тебя такое лицо, милый мой мальчик? Не сердись и ничего не бойся. Послушай, какая тишина кругом! А это шуршит солома…
Кирилл склонился к ней и, ощутив ее дыхание, больше ничего уже не слышал, потому что в ушах зазвенело, как от первого выстрела в танковой башне…
* * *
Он проснулся на рассвете, заботливо укрытый цыганской шалью. Надежда спала рядом, раскинув волосы по соломе. Он ничего не заспал, не забыл, не утратил; он помнил все отчетливо и мог повторить все слова, произнесенные как в бреду. Единственное, что совершенно вылетело из головы – было имя, поскольку он называл ее Аннушкой. И она даже не поправляла его, отзывалась на чужое…
Он не чувствовал ни раскаяния, ни сожаления о том, что случилось. Думал как-то холодно и спокойно, с плотно сжатыми зубами и не ужасался даже тому, что о его шальной ночи в мастерской может узнать Аннушка. Отчего-то была уверенность в своей безгрешности и полной тайне происшедшего. Он засыпал с каким-то незнакомым отвращением к этой женщине и в полусне говорил ей об этом. Но Надежда принимала и понимала все, шептала в ответ, что так и должно быть, что миг отвращения короток и что он проснется с новым страстным желанием.
И она оказалась права…
Но Кирилл осторожно встал и, одевшись, подошел к мольберту. В полумраке мастерской он не узнал себя: с темного холста смотрел человек с тяжелым лицом и с таким выражением, будто спрашивал всякого смотрящего – что вам еще надо от меня? Подите все прочь…
И не было ни одной соломинки, зато откуда-то из мрака падали зеленоватые, неживые отблески и лежала на лице крестообразная, неясная тень, возможно бросаемая невидимым оконным переплетом.
Он вернулся к постели, тихо присел на край. Лицо Надежды во сне было безмятежным, и приоткрытые влажные губы словно подчеркивали ее доступность и простоту отношений. Можно склониться, поцеловать ее и мгновенно разбудить бурю страсти и чувств. Она тоже вряд ли помнила его имя, потому что называла капитаном. Но если раньше даже намек, даже догадка о тайном пороке Аннушки вызывала в нем волну гнева, ревности и обиды, го сейчас эта доступность не казалась ему пороком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
– Капитан, это не патроны! – воскликнула она. – Это рок! Художника хранит судьба. И если хранит – значит, он еще для чего-то нужен на этом свете! Ты слышишь, Николаич?
– Слышу, – буркнул старик, доедая сосиску. – Ну, вы поговорите тут, а я буду работать, ладно?
Он поставил на мольберт небольшую картину – портрет девушки, корявой рукой огладил холст.
– Не записывай! – вдруг вскинулась Надежда. – Хороший же портрет!
– Не нравится мне, – проворчал он. – Не люблю его…
– Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? – с любопытством спросил Кирилл.
– Некогда грунтовать холст, – проронил старик. – Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!
– Творец и варвар в одном лице, – вздохнула Надежда. – Столько хороших полотен записал!..
– Против Лючии ничего не имею, – стал куражиться Кирилл. – Но против постановки натуры – протестую! Смотреть в окно не хочу!
– Что ты хочешь? – невозмутимо спросил старик.
– Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!
Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.
– Ложись в солому… Только смотри в окно.
– Компромисс принимается! – Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. – Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!
– Бутылка пустая! – Надежда перевернула ее вверхдном. – Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.
– В чемодане – полный боезапас! Открывайте!
– Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, – строго предупредил старик. – Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.
– Мне – тяжело? – засмеялся Кирилл. – Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.
Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой – краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.
Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда?то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина – чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.
Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство – мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…
А руки ее становились смелее и откровенней! Превозмогая себя, Кирилл прошептал:
– Уйдем отсюда…
– Почему? – спросила она, роняя волосы на лицо Кирилла.
– Старик…
– Старика нет. Видишь, и света нет… Он давно ушел.
– Где мы? – спросил он и огляделся.
– В соломе… Чувствуешь, как шуршит?
Он чувствовал только жесткий шелк шали и мягкий – волос.
– Боже мой! – вдруг тихо воскликнула она и замерла. – Неужели ты мальчик? Ну, милый капитан?
Кирилл рывком сдернул с себя рубашку, спросил жестко:
– Это что, достоинство или недостаток?
– И правда, мальчик, – ласково и печально проговорила она, роняя с плеч шаль. – Безжалостный романтизм… Отчего же у тебя такое лицо, милый мой мальчик? Не сердись и ничего не бойся. Послушай, какая тишина кругом! А это шуршит солома…
Кирилл склонился к ней и, ощутив ее дыхание, больше ничего уже не слышал, потому что в ушах зазвенело, как от первого выстрела в танковой башне…
* * *
Он проснулся на рассвете, заботливо укрытый цыганской шалью. Надежда спала рядом, раскинув волосы по соломе. Он ничего не заспал, не забыл, не утратил; он помнил все отчетливо и мог повторить все слова, произнесенные как в бреду. Единственное, что совершенно вылетело из головы – было имя, поскольку он называл ее Аннушкой. И она даже не поправляла его, отзывалась на чужое…
Он не чувствовал ни раскаяния, ни сожаления о том, что случилось. Думал как-то холодно и спокойно, с плотно сжатыми зубами и не ужасался даже тому, что о его шальной ночи в мастерской может узнать Аннушка. Отчего-то была уверенность в своей безгрешности и полной тайне происшедшего. Он засыпал с каким-то незнакомым отвращением к этой женщине и в полусне говорил ей об этом. Но Надежда принимала и понимала все, шептала в ответ, что так и должно быть, что миг отвращения короток и что он проснется с новым страстным желанием.
И она оказалась права…
Но Кирилл осторожно встал и, одевшись, подошел к мольберту. В полумраке мастерской он не узнал себя: с темного холста смотрел человек с тяжелым лицом и с таким выражением, будто спрашивал всякого смотрящего – что вам еще надо от меня? Подите все прочь…
И не было ни одной соломинки, зато откуда-то из мрака падали зеленоватые, неживые отблески и лежала на лице крестообразная, неясная тень, возможно бросаемая невидимым оконным переплетом.
Он вернулся к постели, тихо присел на край. Лицо Надежды во сне было безмятежным, и приоткрытые влажные губы словно подчеркивали ее доступность и простоту отношений. Можно склониться, поцеловать ее и мгновенно разбудить бурю страсти и чувств. Она тоже вряд ли помнила его имя, потому что называла капитаном. Но если раньше даже намек, даже догадка о тайном пороке Аннушки вызывала в нем волну гнева, ревности и обиды, го сейчас эта доступность не казалась ему пороком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120