И обида была настолько велика, что Вера едва сдерживалась; ее изощренный ум и профессиональная хватка не позволяли мгновенно взорваться и пойти на обидчика с открытым забралом. Видимо, она сейчас утешалась и жила местью. И можно было представить, каковой станет эта месть…
С сумерками на аэродроме засверкали сигнальные ракеты. Щуплый полковник вошел в будку машины и, не скрывая своего недовольства, уперся взглядом в Аристарха Павловича. Тяжелая ненависть и улыбка на губах делали его страшным. В тот же момент Аристарх Павлович понял, что его уже не отпустят.
– Подождите нас здесь, Вера Владимировна, – сказал щуплый. – А мы еще побеседуем.
Похоже, Вера, занятая своими мыслями, не уловила опасности, грозящей Аристарху Павловичу, что, впрочем, было хорошо. Он склонился, поцеловал ее в лоб и вышел из будки вслед за щуплым. Его отвели за милицейскую машину, обыскали еще раз и посадили в зарешеченный задний отсек.
Машина тут же круто развернулась и помчалась по взлетной полосе…
* * *
Целый день они не отходили от землянки – лес наполнился чужими людьми, устрашающими криками и стрельбой. Они прятались за толстыми соснами, когда же треск автоматных очередей приблизился, забрались в землянку, устланную мхом. Толстый слой песка над головой и темень заглушили все звуки. Однако жеребчик и в этой земляной норе что-то слышал – волновался и прядал ушами. Потом они выбрались наружу, конюшица раздула огонь и стала печь картошку, добытую в овощехранилище. И тут к ним подбежала огромная немецкая овчарка с металлическим ошейником.
– Иди к хозяину, – миролюбиво сказала ей конюшица. – Здесь никого нет. Видишь – пусто, только огонь горит. А людей нет.
Овчарка понюхала воздух, покружилась между соснами и, не издав ни звука, скрылась в лесу. С сумерками все стихло, и наступил тот краткий и благодатный миг, что бывает поздней осенью, когда нагретая солнцем земля и листва начинает отдавать тепло. Его бывает очень мало, но в холодеющем пространстве умирающей природы оно ощущается ярко и напоминает тепло от рук.
Застоявшиеся ноги жеребчика требовали простора, он плясал от возбуждения и норовил увлечь конюшицу на аэродром, однако та упрямо шла в глубь леса.
– Не ходи туда, – увещевала она. – Там люди. Вот когда уйдут – пойдем на скачки.
Они медленно брели в синеватом вечернем воздухе, но благодатный миг был безнадежно испорчен: запах сгоревшего пороха перебивал все другие. Он стелился над землей, неразрывно связавшись с воздухом и теплом, и теперь требовался хороший ветер, чтобы продуть и очистить от него лес. Вдруг жеребчик встал на дыбы, резко отскочил в сторону и, фыркая, взбил землю копытом. Под деревом, лицом вниз, лежал человек, едва различимый на палой листве. Пятнистые одежды скрывали его от глаз и как бы растворяли в пестроте осеннего леса, однако смерть все равно заметила его, ибо от нее не спасал даже самый изощренный камуфляж.
Конюшица склонилась и потрогала его руки, сжимающие автомат: металл и человеческая плоть были одинаково холодными и твердыми. Потом она принесла лопату и стала рыть землянку рядом с убитым.
– Ничего, и тебе вырою, – приговаривала она. – И ты зимой согреешься. Сверху тебя присыплет листьями, потом снегом… Ничего!
Жеребчик помогал ей закидывать яму землей. Он стал привыкать к мертвым, и хотя его будоражило ощущение смерти, однако он понимал, что эти холодные, неподвижные люди уже не представляют опасности и не могут принести вреда. Когда они схоронили человека, совсем стемнело, листва отдала накопленное за день тепло, и босые ноги чувствовали холод и сырость земли.
– Пойдем домой, – сказала конюшица. – Веди меня.
Жеребчик прекрасно видел в темноте и очень просто ориентировался в ночном лесу. Конюшица шла за ним, держась за мягкий, ухоженный хвост, а он ступал осторожно, чтобы не бить ветвями позади идущего. Но скоро жеребчик внезапно встал и насторожился, поводя ушами, – впереди был живой человек.
– Ну, ступай, ступай, – конюшица подергала хвост. – Чего ты испугался?
Жеребчик лишь тянул ноздрями воздух и вздрагивал кожей, будто сгоняя оводов. Конюшица пошла вперед, а он нехотя и напряженно потянулся следом, готовый в любое мгновение порскнуть в сторону.
– Кто здесь? – вдруг послышался голос из тьмы.
– Это я, – отозвалась конюшица.
– Стоять! – приказал невидимый человек. – Оружие на землю!
– У меня нет оружия, – сказала она, не останавливаясь. – Вот только лопата, землянки копать.
За толстой колодиной лежал человек в белой каске, закованный в тяжелые, как панцирь, одежды.
– Что ты делаешь ночью в лесу? – спросил он.
– Землю копаю.
– Кто еще с тобой? Кто за спиной прячется?
– Жеребчик!
Человек положил автомат, уронил голову.
– Я ранен… Иди на аэродром, сообщи обо мне.
– Там люди, – сказала конюшица. – А я боюсь их. И мой жеребчик боится.
– Я сотрудник отдела милиции особого назначения! – прикрикнул он и помолчал от слабости. – Ты обязана выполнять мои требования.
Конюшица с трудом опрокинула его на спину. Человек застонал: вся одежда пропиталась кровью, ноги не двигались.
– Теперь я в лесу живу, – сказала она. – На воле…
– Разведи огонь, – вдруг жалобно попросил он. – Я замерзаю.
– У меня нет спичек…
– Возьми в кармане зажигалку.
Она расстегнула застежку кармана на его коробчатой одежде и вместе с россыпью патронов выгребла зажигалку. Нарвала бересты, вислого мха с нижних ветвей деревьев и запалила костер. Пламя высветило молодое, изможденное болью лицо. Пока конюшица собирала в потемках дрова, человек отогрел над огнем руки; тело же его била крупная дрожь.
– Спаси меня, – он заплакал. – Я истекаю кровью… Замерзаю!
Конюшица с трудом освободила человека от тяжелого панциря.
– Так тепло одет и замерзаешь… А мне вот и босой тепло.
– Эта одежда не греет…
– Зачем же ее надевать, если не греет?
– Она защищает от пули… Это бронежилет.
– Что же не защитила? – Конюшица расстегнула тяжелый окровавленный бушлат, куртку и наконец добралась до раны. – Нечем и перевязать… Разве что мхом?
– Большая рана? – спросил он со страхом.
– Ма-аленькая, – она рвала мох и оттирала от крови вспухший живот. – Будто на сучочек наткнулся..
– Почему же ноги не слушаются? Почему встать не могу?
Конюшица положила его на бок, и кровь из живота потекла, как из бурдюка. Завернула на спине одежду – на позвоночнике возле поясницы налился огромный пухлый синяк.
– Я выживу, да? – спросил он с надеждой.
– Конечно, – заверила конюшица. – Не умрешь же ты от такой крохотной раны. Сейчас присыплю ее золой, приложу мох, и к утру заживет.
– Пить хочу…
Она стала выдавливать из мха капли воды ему на губы, он просил – еще! еще! – но много ли надавишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
С сумерками на аэродроме засверкали сигнальные ракеты. Щуплый полковник вошел в будку машины и, не скрывая своего недовольства, уперся взглядом в Аристарха Павловича. Тяжелая ненависть и улыбка на губах делали его страшным. В тот же момент Аристарх Павлович понял, что его уже не отпустят.
– Подождите нас здесь, Вера Владимировна, – сказал щуплый. – А мы еще побеседуем.
Похоже, Вера, занятая своими мыслями, не уловила опасности, грозящей Аристарху Павловичу, что, впрочем, было хорошо. Он склонился, поцеловал ее в лоб и вышел из будки вслед за щуплым. Его отвели за милицейскую машину, обыскали еще раз и посадили в зарешеченный задний отсек.
Машина тут же круто развернулась и помчалась по взлетной полосе…
* * *
Целый день они не отходили от землянки – лес наполнился чужими людьми, устрашающими криками и стрельбой. Они прятались за толстыми соснами, когда же треск автоматных очередей приблизился, забрались в землянку, устланную мхом. Толстый слой песка над головой и темень заглушили все звуки. Однако жеребчик и в этой земляной норе что-то слышал – волновался и прядал ушами. Потом они выбрались наружу, конюшица раздула огонь и стала печь картошку, добытую в овощехранилище. И тут к ним подбежала огромная немецкая овчарка с металлическим ошейником.
– Иди к хозяину, – миролюбиво сказала ей конюшица. – Здесь никого нет. Видишь – пусто, только огонь горит. А людей нет.
Овчарка понюхала воздух, покружилась между соснами и, не издав ни звука, скрылась в лесу. С сумерками все стихло, и наступил тот краткий и благодатный миг, что бывает поздней осенью, когда нагретая солнцем земля и листва начинает отдавать тепло. Его бывает очень мало, но в холодеющем пространстве умирающей природы оно ощущается ярко и напоминает тепло от рук.
Застоявшиеся ноги жеребчика требовали простора, он плясал от возбуждения и норовил увлечь конюшицу на аэродром, однако та упрямо шла в глубь леса.
– Не ходи туда, – увещевала она. – Там люди. Вот когда уйдут – пойдем на скачки.
Они медленно брели в синеватом вечернем воздухе, но благодатный миг был безнадежно испорчен: запах сгоревшего пороха перебивал все другие. Он стелился над землей, неразрывно связавшись с воздухом и теплом, и теперь требовался хороший ветер, чтобы продуть и очистить от него лес. Вдруг жеребчик встал на дыбы, резко отскочил в сторону и, фыркая, взбил землю копытом. Под деревом, лицом вниз, лежал человек, едва различимый на палой листве. Пятнистые одежды скрывали его от глаз и как бы растворяли в пестроте осеннего леса, однако смерть все равно заметила его, ибо от нее не спасал даже самый изощренный камуфляж.
Конюшица склонилась и потрогала его руки, сжимающие автомат: металл и человеческая плоть были одинаково холодными и твердыми. Потом она принесла лопату и стала рыть землянку рядом с убитым.
– Ничего, и тебе вырою, – приговаривала она. – И ты зимой согреешься. Сверху тебя присыплет листьями, потом снегом… Ничего!
Жеребчик помогал ей закидывать яму землей. Он стал привыкать к мертвым, и хотя его будоражило ощущение смерти, однако он понимал, что эти холодные, неподвижные люди уже не представляют опасности и не могут принести вреда. Когда они схоронили человека, совсем стемнело, листва отдала накопленное за день тепло, и босые ноги чувствовали холод и сырость земли.
– Пойдем домой, – сказала конюшица. – Веди меня.
Жеребчик прекрасно видел в темноте и очень просто ориентировался в ночном лесу. Конюшица шла за ним, держась за мягкий, ухоженный хвост, а он ступал осторожно, чтобы не бить ветвями позади идущего. Но скоро жеребчик внезапно встал и насторожился, поводя ушами, – впереди был живой человек.
– Ну, ступай, ступай, – конюшица подергала хвост. – Чего ты испугался?
Жеребчик лишь тянул ноздрями воздух и вздрагивал кожей, будто сгоняя оводов. Конюшица пошла вперед, а он нехотя и напряженно потянулся следом, готовый в любое мгновение порскнуть в сторону.
– Кто здесь? – вдруг послышался голос из тьмы.
– Это я, – отозвалась конюшица.
– Стоять! – приказал невидимый человек. – Оружие на землю!
– У меня нет оружия, – сказала она, не останавливаясь. – Вот только лопата, землянки копать.
За толстой колодиной лежал человек в белой каске, закованный в тяжелые, как панцирь, одежды.
– Что ты делаешь ночью в лесу? – спросил он.
– Землю копаю.
– Кто еще с тобой? Кто за спиной прячется?
– Жеребчик!
Человек положил автомат, уронил голову.
– Я ранен… Иди на аэродром, сообщи обо мне.
– Там люди, – сказала конюшица. – А я боюсь их. И мой жеребчик боится.
– Я сотрудник отдела милиции особого назначения! – прикрикнул он и помолчал от слабости. – Ты обязана выполнять мои требования.
Конюшица с трудом опрокинула его на спину. Человек застонал: вся одежда пропиталась кровью, ноги не двигались.
– Теперь я в лесу живу, – сказала она. – На воле…
– Разведи огонь, – вдруг жалобно попросил он. – Я замерзаю.
– У меня нет спичек…
– Возьми в кармане зажигалку.
Она расстегнула застежку кармана на его коробчатой одежде и вместе с россыпью патронов выгребла зажигалку. Нарвала бересты, вислого мха с нижних ветвей деревьев и запалила костер. Пламя высветило молодое, изможденное болью лицо. Пока конюшица собирала в потемках дрова, человек отогрел над огнем руки; тело же его била крупная дрожь.
– Спаси меня, – он заплакал. – Я истекаю кровью… Замерзаю!
Конюшица с трудом освободила человека от тяжелого панциря.
– Так тепло одет и замерзаешь… А мне вот и босой тепло.
– Эта одежда не греет…
– Зачем же ее надевать, если не греет?
– Она защищает от пули… Это бронежилет.
– Что же не защитила? – Конюшица расстегнула тяжелый окровавленный бушлат, куртку и наконец добралась до раны. – Нечем и перевязать… Разве что мхом?
– Большая рана? – спросил он со страхом.
– Ма-аленькая, – она рвала мох и оттирала от крови вспухший живот. – Будто на сучочек наткнулся..
– Почему же ноги не слушаются? Почему встать не могу?
Конюшица положила его на бок, и кровь из живота потекла, как из бурдюка. Завернула на спине одежду – на позвоночнике возле поясницы налился огромный пухлый синяк.
– Я выживу, да? – спросил он с надеждой.
– Конечно, – заверила конюшица. – Не умрешь же ты от такой крохотной раны. Сейчас присыплю ее золой, приложу мох, и к утру заживет.
– Пить хочу…
Она стала выдавливать из мха капли воды ему на губы, он просил – еще! еще! – но много ли надавишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120