– Тебе жалко, да?
– Не жалко… Но я столько лет берег ее, в самое трудное время из дому ничего не выносили, – пытался объяснить Аристарх Павлович, но услышав сам себя, замолк, потому что стал противен себе – не говорил, а мямлил. И как обычно бывало в такие минуты, ощутил резкий толчок буйной решительности.
– Сейчас такое время, папочка, – всхлипнула дочь. – Такое время… Самые черные дни!
– Забирай! – рубанул Аристарх Павлович. – Раз черные дни – выноси!
– Посуду я сейчас соберу и упакую в коробки, – Наташа засуетилась. – А мебель вынесем, когда машина подойдет. Я с «уазиком» договорилась, недорого и все войдет.
Из кухни вышла Валентина Ильинишна, присела рядом с Аристархом Павловичем, погладила его руки, прошептала:
– Не жалей, ничего не жалей. Не мучайся больше.
Он обнял ее и замер. Сразу стало легко и тихо на душе, как бывало во время сиюминутных свиданий, рожденных воображением. Весь мир как бы отдалился от них, суетный и грешный, хлопотал о земном, звенел посудой и все что-то спрашивал, но все уже воспринималось будто сквозь стекло отходящего поезда. Ничего было не жаль, ни о чем не болела душа, и смиренный разум наслаждался покоем.
Только почему-то текли слезы, но так бывает при расставаниях – не хочешь плакать, а плачешь…
* * *
С тех пор как на аэродроме появились люди, жеребчик выходил на взлетную полосу лишь поздним вечером либо ранним утром, на восходе солнца. Лесная теснота угнетала его, и тут, вырвавшись на простор, он ощущал приятную истому мышц, но не летел сломя голову, как бывало в жеребячьем возрасте, а сначала разогревался неторопливой рысью, бежал, высоко вскинув голову и чутко выслушивая пространство. Он как бы наслаждался предвкушением вольного, стремительного бега и оттягивал эту счастливую минуту. На легкой рыси он готовил свое тело к старту – освобождался от помета, от лишнего воздуха в кишечнике, и когда набитое травою за день брюхо становилось бесчувственно-невесомым, он переходил на крупную рысь и через пот выбрасывал лишнюю воду из мышц. И когда тело становилось горячим и легким, как искра, взрывная сила вскидывала его над землей и бросала вперед. Важно было лишь поддерживать это горение; чуть-чуть касаясь копытами земли и получая от нее новый толчок энергии, увеличивать силу взрыва до бесконечности. Он вовсе не ощущал никакого напряжения и никогда не выкладывался до изнеможения, как кажется человеку, а лишь перевоплощал энергию мышц в движение, одновременно от движения получая новую энергию. И пена, выступавшая на шерсти, говорила о том, что вскипает кровь в жилах, что достигнута высшая степень горения, которая может продолжаться бесконечно.
То есть до смерти. Ибо он был из породы коней, умирающих на скаку. Он не знал еще ни седока, ни шенкелей и удил, но и абсолютно вольный, он как бы нес в себе родовой, унаследованный с кровью рок. И окажись сейчас на взлетной полосе достойный соперник, он бы и без человеческой воли вскипятил свою кровь. В его породе не было коней плохих или хороших, но каждому роком была отмерена та точка кипения, которую он способен достичь, прежде чем разорвется сердце. И насколько высока она была – в этом заключалось величие и знаменитость его единородцев.
Он летел вперед, покуда было пространство, и остановить его могло лишь препятствие в виде густых зарослей в конце взлетной полосы. Жеребчик сдерживал шаг, круто разворачивался и несся в другую сторону: бетонная дорожка, способная поднять в небо тяжелый самолет, была коротковата ему, и если бы продлить ее на полкилометра, он бы наверняка тоже взмыл в воздух. Однако вместе с появлением людей на аэродроме взлетная полоса стала укорачиваться. Он несколько раз в порыве скачки вылетел на щебень, оставшийся на месте, где сняли плиты, и намял себе стрелку на заднем правом копыте. И несколько дней бегая даже рысью, припадал на эту ногу. Назойливая боль словно напоминала жеребчику, что его совершенное тело все-таки уязвимо, что пространство может ранить и сделать его неспособным превратить томящую энергию мышц в движение. Неведомым чутьем он угадывал, как можно избавиться от боли в копыте, и целыми днями, уйдя к реке, пасся там у воды и подолгу стоял в вязкой глине. Земля оттягивала жар ноющего копыта. После этого он уже не рисковал скакать по крупному щебню и довольствовался тем, что оставалось от полосы. Он бы давно ушел куда-нибудь подальше от города, на проселки с мягкой, приятной для скачек почвой, но его сдерживала неослабевающая тяга к хозяину, которого он видел всякий раз, как тот появлялся на аэродроме, сам оставаясь чаще всего невидимым. Хозяин оставлял жеребчику любимые пряники и куски хлеба с солью, бесполезно звал его, выглядывал, затаившись в зарослях, и уходил ни с чем. Однако не лакомство привлекало его к человеку, которого он помнил от рождения, от которого питался и получал ласки. Он ощущал с ним связь на уровне родства, причем воспринимал человека не как хозяина либо существо, более разумное и властное над ним, а как слабого и беспомощного коня, которому в благодарность за доброту и внимание нужно платить той же монетой. Он бы давно уже вышел к человеку и перестал бы скитаться по лесам, если бы не чувствовал опасности, исходящей от других людей. Когда хозяин не появлялся на аэродроме несколько дней, жеребчик пробирался к озеру и, стоя в молодом сосновом подсадке, подолгу смотрел на Дендрарий, на глухую стену института и слушал человеческие голоса в надежде увидеть или хотя бы услышать хозяина. А вместо него чутким ухом улавливал храп и тревожное ржание коней, доносящиеся из-за стены, да знакомые, злобные голоса конюхов. В отличие от человека он воспринимал мир таким, какой он есть, и не стремился ухудшить либо улучшить его, ибо по природе своей понимал, что это невозможно . В его представлении жизнь людей и жизнь коней была абсолютно одинаковой по своим принципам и законам, и отличалась не организацией мира, а его внутренней сутью: физически несовершенный человек стремился овладеть волей коня и тем самым освободиться от своей слабости. Возвеличивая себя, он использовал не только энергию лошади, но и его кровь, мясо, шкуру, как использовал многое другое, привлекая к себе, приручая природный мир. И мир бы этот давно восстал и взбунтовался против человека, но сдерживало волшебство его руки . Единожды познав ее от рождения, невозможно было забыть магической силы, исходящей от этой руки. Через год-другой жеребенок забывал сосцы и губы матери, но оставалась память о руке, ласкающей, доброй и властной одновременно, и память эта исходила из глубины тысячелетий, унаследованная с кровью.
Жеребчик взбунтовался лишь потому, что испытал контраст этих рук. Как всякая живая тварь, он предпочитал ласку насилию и по своей воле не мог покориться ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
– Не жалко… Но я столько лет берег ее, в самое трудное время из дому ничего не выносили, – пытался объяснить Аристарх Павлович, но услышав сам себя, замолк, потому что стал противен себе – не говорил, а мямлил. И как обычно бывало в такие минуты, ощутил резкий толчок буйной решительности.
– Сейчас такое время, папочка, – всхлипнула дочь. – Такое время… Самые черные дни!
– Забирай! – рубанул Аристарх Павлович. – Раз черные дни – выноси!
– Посуду я сейчас соберу и упакую в коробки, – Наташа засуетилась. – А мебель вынесем, когда машина подойдет. Я с «уазиком» договорилась, недорого и все войдет.
Из кухни вышла Валентина Ильинишна, присела рядом с Аристархом Павловичем, погладила его руки, прошептала:
– Не жалей, ничего не жалей. Не мучайся больше.
Он обнял ее и замер. Сразу стало легко и тихо на душе, как бывало во время сиюминутных свиданий, рожденных воображением. Весь мир как бы отдалился от них, суетный и грешный, хлопотал о земном, звенел посудой и все что-то спрашивал, но все уже воспринималось будто сквозь стекло отходящего поезда. Ничего было не жаль, ни о чем не болела душа, и смиренный разум наслаждался покоем.
Только почему-то текли слезы, но так бывает при расставаниях – не хочешь плакать, а плачешь…
* * *
С тех пор как на аэродроме появились люди, жеребчик выходил на взлетную полосу лишь поздним вечером либо ранним утром, на восходе солнца. Лесная теснота угнетала его, и тут, вырвавшись на простор, он ощущал приятную истому мышц, но не летел сломя голову, как бывало в жеребячьем возрасте, а сначала разогревался неторопливой рысью, бежал, высоко вскинув голову и чутко выслушивая пространство. Он как бы наслаждался предвкушением вольного, стремительного бега и оттягивал эту счастливую минуту. На легкой рыси он готовил свое тело к старту – освобождался от помета, от лишнего воздуха в кишечнике, и когда набитое травою за день брюхо становилось бесчувственно-невесомым, он переходил на крупную рысь и через пот выбрасывал лишнюю воду из мышц. И когда тело становилось горячим и легким, как искра, взрывная сила вскидывала его над землей и бросала вперед. Важно было лишь поддерживать это горение; чуть-чуть касаясь копытами земли и получая от нее новый толчок энергии, увеличивать силу взрыва до бесконечности. Он вовсе не ощущал никакого напряжения и никогда не выкладывался до изнеможения, как кажется человеку, а лишь перевоплощал энергию мышц в движение, одновременно от движения получая новую энергию. И пена, выступавшая на шерсти, говорила о том, что вскипает кровь в жилах, что достигнута высшая степень горения, которая может продолжаться бесконечно.
То есть до смерти. Ибо он был из породы коней, умирающих на скаку. Он не знал еще ни седока, ни шенкелей и удил, но и абсолютно вольный, он как бы нес в себе родовой, унаследованный с кровью рок. И окажись сейчас на взлетной полосе достойный соперник, он бы и без человеческой воли вскипятил свою кровь. В его породе не было коней плохих или хороших, но каждому роком была отмерена та точка кипения, которую он способен достичь, прежде чем разорвется сердце. И насколько высока она была – в этом заключалось величие и знаменитость его единородцев.
Он летел вперед, покуда было пространство, и остановить его могло лишь препятствие в виде густых зарослей в конце взлетной полосы. Жеребчик сдерживал шаг, круто разворачивался и несся в другую сторону: бетонная дорожка, способная поднять в небо тяжелый самолет, была коротковата ему, и если бы продлить ее на полкилометра, он бы наверняка тоже взмыл в воздух. Однако вместе с появлением людей на аэродроме взлетная полоса стала укорачиваться. Он несколько раз в порыве скачки вылетел на щебень, оставшийся на месте, где сняли плиты, и намял себе стрелку на заднем правом копыте. И несколько дней бегая даже рысью, припадал на эту ногу. Назойливая боль словно напоминала жеребчику, что его совершенное тело все-таки уязвимо, что пространство может ранить и сделать его неспособным превратить томящую энергию мышц в движение. Неведомым чутьем он угадывал, как можно избавиться от боли в копыте, и целыми днями, уйдя к реке, пасся там у воды и подолгу стоял в вязкой глине. Земля оттягивала жар ноющего копыта. После этого он уже не рисковал скакать по крупному щебню и довольствовался тем, что оставалось от полосы. Он бы давно ушел куда-нибудь подальше от города, на проселки с мягкой, приятной для скачек почвой, но его сдерживала неослабевающая тяга к хозяину, которого он видел всякий раз, как тот появлялся на аэродроме, сам оставаясь чаще всего невидимым. Хозяин оставлял жеребчику любимые пряники и куски хлеба с солью, бесполезно звал его, выглядывал, затаившись в зарослях, и уходил ни с чем. Однако не лакомство привлекало его к человеку, которого он помнил от рождения, от которого питался и получал ласки. Он ощущал с ним связь на уровне родства, причем воспринимал человека не как хозяина либо существо, более разумное и властное над ним, а как слабого и беспомощного коня, которому в благодарность за доброту и внимание нужно платить той же монетой. Он бы давно уже вышел к человеку и перестал бы скитаться по лесам, если бы не чувствовал опасности, исходящей от других людей. Когда хозяин не появлялся на аэродроме несколько дней, жеребчик пробирался к озеру и, стоя в молодом сосновом подсадке, подолгу смотрел на Дендрарий, на глухую стену института и слушал человеческие голоса в надежде увидеть или хотя бы услышать хозяина. А вместо него чутким ухом улавливал храп и тревожное ржание коней, доносящиеся из-за стены, да знакомые, злобные голоса конюхов. В отличие от человека он воспринимал мир таким, какой он есть, и не стремился ухудшить либо улучшить его, ибо по природе своей понимал, что это невозможно . В его представлении жизнь людей и жизнь коней была абсолютно одинаковой по своим принципам и законам, и отличалась не организацией мира, а его внутренней сутью: физически несовершенный человек стремился овладеть волей коня и тем самым освободиться от своей слабости. Возвеличивая себя, он использовал не только энергию лошади, но и его кровь, мясо, шкуру, как использовал многое другое, привлекая к себе, приручая природный мир. И мир бы этот давно восстал и взбунтовался против человека, но сдерживало волшебство его руки . Единожды познав ее от рождения, невозможно было забыть магической силы, исходящей от этой руки. Через год-другой жеребенок забывал сосцы и губы матери, но оставалась память о руке, ласкающей, доброй и властной одновременно, и память эта исходила из глубины тысячелетий, унаследованная с кровью.
Жеребчик взбунтовался лишь потому, что испытал контраст этих рук. Как всякая живая тварь, он предпочитал ласку насилию и по своей воле не мог покориться ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120