– скрывая слезы, пытался возмутиться он. – Сами вон какие, сами отцы… А я что вам?.. Ведь не маленькие. И так бы вас не бросил, не оставил бы… Я ведь только женился. На что вы мне нужны?.. У меня вон жена молодая!.. Ничего себе, дети, уж на пенсию пошли. Что я делать-то с вами стану? Свалились на мою голову… Сами с усами, на что вам отец-то?..
* * *
Ломать бетон на Колокольном дубе подрядилось какое-то частное предприятие, сшибающее мелкие, случайные подряды. Накануне в Дендрарий втащили компрессор и привезли несколько бухт стальных тросов, чтобы взять дерево на растяжки: хотя специалисты и утверждали, что разруб затянулся и дуб может теперь стоять без поддержки, однако же рабочие отказались долбить бетон без страховки. К тому же никто не мог толком определить, в какую сторону он может рухнуть, если прогнозы не подтвердятся. Все решал ветер и центр тяжести кроны, определить который на глаз было невозможно.
Всю подготовку к операции вел Горзеленхоз, которому пока еще принадлежал Дендрарий, и потому произошла заминка. В назначенный день подрядчики явились с отбойными молотками, а ничего не было готово. Ко всему прочему, забыли перекрыть вход, и к Колокольному дубу начал собираться гуляющий народ: женщины с колясками, бабушки, инфарктники и дети из соседних девятиэтажек. Наконец, к вечеру пришла машина с подъемником, и горзеленхозовские рабочие стали ставить растяжки. Провозились они допоздна, и все зеваки разбрелись ни с чем.
За несколько дней до этого Валентина Ильинишна послала телеграмму Веденникову, причем без всякой надежды, что тот приедет: мало ли, пообещался под впечатлением воспоминаний, но, поди, уж забыл… Он же приехал в указанный день и с вокзала пришел к Колокольному дубу. Валентине Ильинишне было неловко, что случилась задержка, и она привела его домой, поручив Аристарху Павловичу. Тот же, не зная, чем развлечь именитого гостя, повел его за грибами, а заодно решил показать своего жеребчика, который так и прижился на аэродроме, оставаясь неуловимым и незримым для постороннего глаза.
Они набрали маслят и лисичек еще по дороге к заброшенному аэродрому, повесили корзину на сук, и Аристарх Павлович повел Веденникова в перелесок к взлетной полосе. Он хотел подивить гостя и потому не выдавал, куда идут и зачем, однако печальный и какой-то безумно-неестественный пейзаж удручил Веденникова. Они долго бродили по бетонным плитам, сквозь которые прорастали березы, розовый кипрей и малинник, лазили в мрачные ангары, бросали камешки в бункер, залитый водой, и респектабельный гость медленно превращался в отягощенного заботами и горькими думами мужика. Потом они сидели в кустах у края взлетной полосы и ждали Ага. Жеребчик появился ближе к вечеру, долго выслушивал пространство, прядая ушами, и лишь после этого осторожно вышел на открытое место. Вначале он легкой рысью пробежался по полосе, будто разминаясь, удостоверился в безопасности и затем показал, на что способен. В обоих концах полосы от нагретого бетона поднималось зыбкое марево, и всякий раз, когда жеребчик достигал его, создавалось полное ощущение, что он взлетает, несется по воздуху, а затем исчезает в небе. Это зрелище окончательно потрясло Веденникова, и когда Аристарх Павлович еще рассказал всю историю жеребчика, гость вдруг перешел на «ты» и сказал откровенно:
– Знаешь что, давай сегодня напьемся.
Алексей и Вера в тот день с раннего утра уехали в Москву – все вопросы по возвращению поместья можно было решить только там: Дендрарий считался природным памятником республиканского значения. Вернуться они обещали дня через два, не раньше, и потому вечер был относительно свободным. Пока Валентина Ильинишна готовила грибы, Аристарх Павлович с гостем сели за стол и выпили под холодную закуску.
– Давай споем? – предложил Веденников.
У Аристарха Павловича мгновенно пропал голос. Он даже не пытался запеть, поскольку знал, что ничего не получится. Гость запел сам, но ни вино, ни провокация не помогали: сухой бумажный ком стоял в горле Аристарха Павловича. Веденников замолк, а потом тихо сказал:
– И мне не поется… Уезжаю я из России. Документы оформил, билет в кармане. Все, осталось попрощаться.
– Куда же ты поедешь? – спросил Аристарх Павлович.
– В Италию… контракт заключил на три года.
– Через три года вернешься, – успокоил Аристарх Павлович.
Веденников выпил, тоскливо полюбовался граненым стеклом старинного бокала.
– Утешаюсь этим… Да знаю ведь – не вернусь. Что толку себя обманывать?.. Как только понял, что не вернусь, – будто дорогу назад отрезал. Хожу теперь как по чужой земле. Мое и не мое… Не уехал еще, а меня как будто уж нет здесь. Отрезанный ломоть…
– Что за нужда-то такая?
Похоже, гость действительно решил напиться – налил бокал коньяку, ахнул залпом, в одиночку.
– Нужда какая?… Петь хочу. Во сне снится – пою. А дома не нужен стал. Стыдно и признаться… И знаешь, чего боюсь? Боюсь, там не запою. Выйду на сцену, а у меня затык…. Тоже снится: дирижер подает начало – я рот разинул и молчу. Страшный сон.
Валентина Ильинишна принесла магнитофон, видимо заранее приготовленный, поставила на каминную полку.
– Повеселить вас хочу, – сказала она. – Оставайтесь тут вдвоем и слушайте.
Она ткнула кнопку, подхватила жаровню с грибами и понесла в столовую. В доме теперь готовили сами: Надежда Александровна после девятого дня уехала домой..
– Гори, гори, моя звезда, – запел Аристарх Павлович из магнитофонных динамиков. – Звезда любви, приветная…
Он встал и выключил магнитофон.
– Дай послушать! – хмельным голосом попросил Веденников. – Хорошо поет…
– Звезда любви, звезда волшебная, – подхватил Аристарх Павлович, сдерживая буйство возмущенной души. – Звезда прошедших лучших дней. Ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
… Распятый Колокольный дуб стоял как приговоренный в ожидании казни. Вокруг суетились люди – разматывали шланги, готовили отбойные молотки, между деревьев рычал и шипел мощный компрессор.
Долбить начали в пять молотков и довольно легко сковырнули верхнюю выветрелую корку бетона. Дальше пошла звенящая твердыня с синеватым отливом: немецкий цемент с годами лишь крепчал. Стальные жала вышибали пыль да мелкий щебень. Упорства хватило часа на три, после чего заглушили компрессор и уставшие мужики с дрожащими руками сели на долгий перекур.
В полной тишине неожиданно послышался глухой сдавленный вздох, исходящий от Колокольного дуба. Его слышали все, кто в тот час находился с ним рядом, но одни посчитали, что это прослабилась тросовая растяжка, другие решили, что от внутреннего напряжения лопается бетонный башмак. Через несколько минут вздох повторился, причем был отчетливее прежнего и напоминал вздох измученного человека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
* * *
Ломать бетон на Колокольном дубе подрядилось какое-то частное предприятие, сшибающее мелкие, случайные подряды. Накануне в Дендрарий втащили компрессор и привезли несколько бухт стальных тросов, чтобы взять дерево на растяжки: хотя специалисты и утверждали, что разруб затянулся и дуб может теперь стоять без поддержки, однако же рабочие отказались долбить бетон без страховки. К тому же никто не мог толком определить, в какую сторону он может рухнуть, если прогнозы не подтвердятся. Все решал ветер и центр тяжести кроны, определить который на глаз было невозможно.
Всю подготовку к операции вел Горзеленхоз, которому пока еще принадлежал Дендрарий, и потому произошла заминка. В назначенный день подрядчики явились с отбойными молотками, а ничего не было готово. Ко всему прочему, забыли перекрыть вход, и к Колокольному дубу начал собираться гуляющий народ: женщины с колясками, бабушки, инфарктники и дети из соседних девятиэтажек. Наконец, к вечеру пришла машина с подъемником, и горзеленхозовские рабочие стали ставить растяжки. Провозились они допоздна, и все зеваки разбрелись ни с чем.
За несколько дней до этого Валентина Ильинишна послала телеграмму Веденникову, причем без всякой надежды, что тот приедет: мало ли, пообещался под впечатлением воспоминаний, но, поди, уж забыл… Он же приехал в указанный день и с вокзала пришел к Колокольному дубу. Валентине Ильинишне было неловко, что случилась задержка, и она привела его домой, поручив Аристарху Павловичу. Тот же, не зная, чем развлечь именитого гостя, повел его за грибами, а заодно решил показать своего жеребчика, который так и прижился на аэродроме, оставаясь неуловимым и незримым для постороннего глаза.
Они набрали маслят и лисичек еще по дороге к заброшенному аэродрому, повесили корзину на сук, и Аристарх Павлович повел Веденникова в перелесок к взлетной полосе. Он хотел подивить гостя и потому не выдавал, куда идут и зачем, однако печальный и какой-то безумно-неестественный пейзаж удручил Веденникова. Они долго бродили по бетонным плитам, сквозь которые прорастали березы, розовый кипрей и малинник, лазили в мрачные ангары, бросали камешки в бункер, залитый водой, и респектабельный гость медленно превращался в отягощенного заботами и горькими думами мужика. Потом они сидели в кустах у края взлетной полосы и ждали Ага. Жеребчик появился ближе к вечеру, долго выслушивал пространство, прядая ушами, и лишь после этого осторожно вышел на открытое место. Вначале он легкой рысью пробежался по полосе, будто разминаясь, удостоверился в безопасности и затем показал, на что способен. В обоих концах полосы от нагретого бетона поднималось зыбкое марево, и всякий раз, когда жеребчик достигал его, создавалось полное ощущение, что он взлетает, несется по воздуху, а затем исчезает в небе. Это зрелище окончательно потрясло Веденникова, и когда Аристарх Павлович еще рассказал всю историю жеребчика, гость вдруг перешел на «ты» и сказал откровенно:
– Знаешь что, давай сегодня напьемся.
Алексей и Вера в тот день с раннего утра уехали в Москву – все вопросы по возвращению поместья можно было решить только там: Дендрарий считался природным памятником республиканского значения. Вернуться они обещали дня через два, не раньше, и потому вечер был относительно свободным. Пока Валентина Ильинишна готовила грибы, Аристарх Павлович с гостем сели за стол и выпили под холодную закуску.
– Давай споем? – предложил Веденников.
У Аристарха Павловича мгновенно пропал голос. Он даже не пытался запеть, поскольку знал, что ничего не получится. Гость запел сам, но ни вино, ни провокация не помогали: сухой бумажный ком стоял в горле Аристарха Павловича. Веденников замолк, а потом тихо сказал:
– И мне не поется… Уезжаю я из России. Документы оформил, билет в кармане. Все, осталось попрощаться.
– Куда же ты поедешь? – спросил Аристарх Павлович.
– В Италию… контракт заключил на три года.
– Через три года вернешься, – успокоил Аристарх Павлович.
Веденников выпил, тоскливо полюбовался граненым стеклом старинного бокала.
– Утешаюсь этим… Да знаю ведь – не вернусь. Что толку себя обманывать?.. Как только понял, что не вернусь, – будто дорогу назад отрезал. Хожу теперь как по чужой земле. Мое и не мое… Не уехал еще, а меня как будто уж нет здесь. Отрезанный ломоть…
– Что за нужда-то такая?
Похоже, гость действительно решил напиться – налил бокал коньяку, ахнул залпом, в одиночку.
– Нужда какая?… Петь хочу. Во сне снится – пою. А дома не нужен стал. Стыдно и признаться… И знаешь, чего боюсь? Боюсь, там не запою. Выйду на сцену, а у меня затык…. Тоже снится: дирижер подает начало – я рот разинул и молчу. Страшный сон.
Валентина Ильинишна принесла магнитофон, видимо заранее приготовленный, поставила на каминную полку.
– Повеселить вас хочу, – сказала она. – Оставайтесь тут вдвоем и слушайте.
Она ткнула кнопку, подхватила жаровню с грибами и понесла в столовую. В доме теперь готовили сами: Надежда Александровна после девятого дня уехала домой..
– Гори, гори, моя звезда, – запел Аристарх Павлович из магнитофонных динамиков. – Звезда любви, приветная…
Он встал и выключил магнитофон.
– Дай послушать! – хмельным голосом попросил Веденников. – Хорошо поет…
– Звезда любви, звезда волшебная, – подхватил Аристарх Павлович, сдерживая буйство возмущенной души. – Звезда прошедших лучших дней. Ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
… Распятый Колокольный дуб стоял как приговоренный в ожидании казни. Вокруг суетились люди – разматывали шланги, готовили отбойные молотки, между деревьев рычал и шипел мощный компрессор.
Долбить начали в пять молотков и довольно легко сковырнули верхнюю выветрелую корку бетона. Дальше пошла звенящая твердыня с синеватым отливом: немецкий цемент с годами лишь крепчал. Стальные жала вышибали пыль да мелкий щебень. Упорства хватило часа на три, после чего заглушили компрессор и уставшие мужики с дрожащими руками сели на долгий перекур.
В полной тишине неожиданно послышался глухой сдавленный вздох, исходящий от Колокольного дуба. Его слышали все, кто в тот час находился с ним рядом, но одни посчитали, что это прослабилась тросовая растяжка, другие решили, что от внутреннего напряжения лопается бетонный башмак. Через несколько минут вздох повторился, причем был отчетливее прежнего и напоминал вздох измученного человека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120