Это водовозную клячу можно было укротить кнутом и мордобоем, а столетиями отбираемая благородная кровь вскипела в жеребчике и могла достигнуть высшей точки, если бы люди проявили такое же упорство. Но, к его счастью, редкий человек был способен на высокий и благородный порыв – умереть на скаку. Вывелась, выродилась человеческая порода…
И тех, оставшихся в людском племени благородными, можно было смело поставить в один строй с чистокровными скакунами.
В последние дни сентября жеребчик все чаще и чаще стал наведываться к своему жилью. Близилась зима, и в иной день вместе с холодным дождем пробрасывало снег. Еще много было хотя жесткой, но зеленой травы, и можно было укрываться на ночь под елями, однако предощущение долгого мертвого сезона притупляло чувство опасности, и все сильнее звала его всесильная человеческая рука. И скорее всего, настал бы тот час, когда хозяин, выйдя однажды утром на улицу, увидел бы жеребчика, покорно стоящего у дверей запертого сарая.
Между тем случилось непредвиденное, и жизнь жеребчика резко изменилась. Как-то раз днем он почуял близкое присутствие человека. Его запах был невероятно знаком и ничего, кроме чувства опасности, не вызывал. Следовало немедленно убраться подальше, предварительно запутав следы. Жеребчик покружил по березнику, вдоль и поперек наследил по проселкам и тропам, сам же удалился в противоположную сторону от аэродрома. Через день он снова ощутил запах этого человека, как будто он не уходил из леса, а жил здесь и так же, как конь, бродил где вздумается. В следующий раз жеребчик натолкнулся на него среди ночи. След успел уже выветриться под дождем, хотя сам человек был совсем рядом. Бесшумно ступая по влажному мху, потягивая ноздрями тревожный запах, жеребчик приблизился к старым елям и под нависшими, врастающими в землю лапами увидел человека. Он спал, как конь, в случайном укрытии, и сон его был тяжек. Жеребчик долго слушал натруженное, запаленное дыхание и, отступив подальше, простоял остаток ночи в неустанном внимании. Под утро человек озяб, выбрался из-под ели и стал, разводить огонь. В лесу все отсырело, поэтому костер долго дымил, прежде чем вспыхнуло пламя. Человек, однако, лез в дым, гулко кашлял и трясся. И когда наконец согрелся и от мокрой одежды повалил пар, он заплакал. Человеческие слезы были понятны жеребчику, хотя он никогда не видел плачущих людей. В младенческом возрасте, когда он еще жил в квартире на втором этаже, чувства крайней беззащитности и слабости были частыми, и потому он как заведенный мотался по комнате, лез в стекло окна, толкался в двери и мгновенно оживал, когда его касалась чудодейственная, всесильная рука. Наверное, и этот человек тосковал по такой же руке, ибо люди вообще не могли существовать без чьего-то покровительства.
Согревшись у костра, человек стал сушиться. Он снял одежду и, развесив ее у огня, стряхивал на себя брызги с еловых ветвей – будто бы умывался, но лишь размазывал грязь. И вдруг жеребчик ощутил запах, который как бы сразу примирил его с человеком, сделал его не опасным. Это был запах женщины, прежде знакомый, ибо женские руки его очень часто гладили, трепали, ласкали в последнее время перед побегом. Они напоминали ему руку хозяина, не способную к насилию. Эти существа казались ему особенно слабыми и ничего, кроме восторга и радости, не выражали.
Человек между тем обсушился и стал есть ягоды. Несколько часов подряд они паслись вместе, правда на значительном расстоянии, и все движения, чувства человека были очень хорошо знакомы жеребчику. Он целый день бродил по следу, изредка замечая между деревьев слабую, согбенную спину, и не приближался лишь потому, что боялся напугать женщину, как уже раз бывало, когда жеребчик неожиданно вылетел на поляну, где женщина собирала грибы. Она бросила корзину и в страхе, с криком бежала прочь и больше не вернулась, поскольку эта корзина валялась до сих пор на поляне и часто попадалась жеребчику. К вечеру ему уже стало неинтересно наблюдать за человеком, ибо своим поведением он ничем не отличался от коня: ел с земли, пил из лужи, слушал лесные шорохи либо ни с того ни с сего ударялся в бег по сияющему от красок осеннему лесу. Видимо, в нем тоже бродила энергия, которую хотелось выплеснуть в движение.
С сумерками человек снова развел огонь и, примостившись подле, запел песню. Жеребчик привык к пению хозяина, и протяжный, мелодичный звук человеческого голоса внушал ему, что поющий делается сильным, что пение обладает примерно такой же притягательной силой, как и рука. Голос очаровывал слух коня, будил какие-то древние, неясные воспоминания о родстве с человеком, и взбудораженные чувства требовали голосового отклика. Забыв об осторожности, жеребчик вскинул голову и пронзительно заржал. Человек вскочил, такой же взбудораженный, заметался у костра, прервав пение, но от огня ему ничего не было видно.
– Э-эй! Отзовись еще, эй!
Пасмурное небо гасило все звуки, и даже эхо не откликнулось человеку. Жеребчик прядал ушами и не трогался с места, хотя был возбужден волной необъяснимых ощущений. Тогда человек снова запел, еще громче, словно призывал голосом к себе. Он не испугался коня в темном лесу, а, напротив, радовался ржанью и тому, что существует здесь не один. Жеребчик отозвался на песню и, напряженно ступая, вышел в круг света, исходящего от пламени.
– Ага! – радостно окликнул человек и бросился навстречу. Но в последний миг названное его имя вдруг смутило жеребчика, и он порскнул в темноту. Откликаться на имя и безоговорочно повиноваться он привык только тогда, когда его звал хозяин, и то в последнее время вынужденного скитания жеребчик хоть и искушался зовом, хоть и приближался к хозяину, однако старался остаться незамеченным. Велик был соблазн примчаться на имя и ощутить руку, но опасность лишиться воли была тоже велика: конюхи-облавщики, гоняя его по Дендрарию, звучанием имени изрешетили уши…
– Ага! – кричал человек, бегая по ночному лесу и натыкаясь на деревья. – Я узнала тебя, Ага! Это ты! Ты, сын Астры и Грома! Благодаря мне, ты явился на свет! Слышишь, Ага?!
Он все слышал, но, стоя во мраке, не подавал признаков жизни; он понимал пение, но оставался глух к человеческой речи, ибо его хозяин не владел ею, а все иные говорящие люди вызвали в нем подозрение. Наконец, человек слегка успокоился и, вернувшись к костру, стал снова выманивать жеребчика пением. Он сделал круг и вышел со стороны, откуда его не ожидали. Любопытно было стоять в трех шагах от огня, за спиной незнакомого поющего человека. Потеряв надежду, он умолк и стал подбрасывать в костер тяжелые валежины. Поднятые в небо искры возмутили жеребчика, он фыркнул и мгновенно обнаружил себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
И тех, оставшихся в людском племени благородными, можно было смело поставить в один строй с чистокровными скакунами.
В последние дни сентября жеребчик все чаще и чаще стал наведываться к своему жилью. Близилась зима, и в иной день вместе с холодным дождем пробрасывало снег. Еще много было хотя жесткой, но зеленой травы, и можно было укрываться на ночь под елями, однако предощущение долгого мертвого сезона притупляло чувство опасности, и все сильнее звала его всесильная человеческая рука. И скорее всего, настал бы тот час, когда хозяин, выйдя однажды утром на улицу, увидел бы жеребчика, покорно стоящего у дверей запертого сарая.
Между тем случилось непредвиденное, и жизнь жеребчика резко изменилась. Как-то раз днем он почуял близкое присутствие человека. Его запах был невероятно знаком и ничего, кроме чувства опасности, не вызывал. Следовало немедленно убраться подальше, предварительно запутав следы. Жеребчик покружил по березнику, вдоль и поперек наследил по проселкам и тропам, сам же удалился в противоположную сторону от аэродрома. Через день он снова ощутил запах этого человека, как будто он не уходил из леса, а жил здесь и так же, как конь, бродил где вздумается. В следующий раз жеребчик натолкнулся на него среди ночи. След успел уже выветриться под дождем, хотя сам человек был совсем рядом. Бесшумно ступая по влажному мху, потягивая ноздрями тревожный запах, жеребчик приблизился к старым елям и под нависшими, врастающими в землю лапами увидел человека. Он спал, как конь, в случайном укрытии, и сон его был тяжек. Жеребчик долго слушал натруженное, запаленное дыхание и, отступив подальше, простоял остаток ночи в неустанном внимании. Под утро человек озяб, выбрался из-под ели и стал, разводить огонь. В лесу все отсырело, поэтому костер долго дымил, прежде чем вспыхнуло пламя. Человек, однако, лез в дым, гулко кашлял и трясся. И когда наконец согрелся и от мокрой одежды повалил пар, он заплакал. Человеческие слезы были понятны жеребчику, хотя он никогда не видел плачущих людей. В младенческом возрасте, когда он еще жил в квартире на втором этаже, чувства крайней беззащитности и слабости были частыми, и потому он как заведенный мотался по комнате, лез в стекло окна, толкался в двери и мгновенно оживал, когда его касалась чудодейственная, всесильная рука. Наверное, и этот человек тосковал по такой же руке, ибо люди вообще не могли существовать без чьего-то покровительства.
Согревшись у костра, человек стал сушиться. Он снял одежду и, развесив ее у огня, стряхивал на себя брызги с еловых ветвей – будто бы умывался, но лишь размазывал грязь. И вдруг жеребчик ощутил запах, который как бы сразу примирил его с человеком, сделал его не опасным. Это был запах женщины, прежде знакомый, ибо женские руки его очень часто гладили, трепали, ласкали в последнее время перед побегом. Они напоминали ему руку хозяина, не способную к насилию. Эти существа казались ему особенно слабыми и ничего, кроме восторга и радости, не выражали.
Человек между тем обсушился и стал есть ягоды. Несколько часов подряд они паслись вместе, правда на значительном расстоянии, и все движения, чувства человека были очень хорошо знакомы жеребчику. Он целый день бродил по следу, изредка замечая между деревьев слабую, согбенную спину, и не приближался лишь потому, что боялся напугать женщину, как уже раз бывало, когда жеребчик неожиданно вылетел на поляну, где женщина собирала грибы. Она бросила корзину и в страхе, с криком бежала прочь и больше не вернулась, поскольку эта корзина валялась до сих пор на поляне и часто попадалась жеребчику. К вечеру ему уже стало неинтересно наблюдать за человеком, ибо своим поведением он ничем не отличался от коня: ел с земли, пил из лужи, слушал лесные шорохи либо ни с того ни с сего ударялся в бег по сияющему от красок осеннему лесу. Видимо, в нем тоже бродила энергия, которую хотелось выплеснуть в движение.
С сумерками человек снова развел огонь и, примостившись подле, запел песню. Жеребчик привык к пению хозяина, и протяжный, мелодичный звук человеческого голоса внушал ему, что поющий делается сильным, что пение обладает примерно такой же притягательной силой, как и рука. Голос очаровывал слух коня, будил какие-то древние, неясные воспоминания о родстве с человеком, и взбудораженные чувства требовали голосового отклика. Забыв об осторожности, жеребчик вскинул голову и пронзительно заржал. Человек вскочил, такой же взбудораженный, заметался у костра, прервав пение, но от огня ему ничего не было видно.
– Э-эй! Отзовись еще, эй!
Пасмурное небо гасило все звуки, и даже эхо не откликнулось человеку. Жеребчик прядал ушами и не трогался с места, хотя был возбужден волной необъяснимых ощущений. Тогда человек снова запел, еще громче, словно призывал голосом к себе. Он не испугался коня в темном лесу, а, напротив, радовался ржанью и тому, что существует здесь не один. Жеребчик отозвался на песню и, напряженно ступая, вышел в круг света, исходящего от пламени.
– Ага! – радостно окликнул человек и бросился навстречу. Но в последний миг названное его имя вдруг смутило жеребчика, и он порскнул в темноту. Откликаться на имя и безоговорочно повиноваться он привык только тогда, когда его звал хозяин, и то в последнее время вынужденного скитания жеребчик хоть и искушался зовом, хоть и приближался к хозяину, однако старался остаться незамеченным. Велик был соблазн примчаться на имя и ощутить руку, но опасность лишиться воли была тоже велика: конюхи-облавщики, гоняя его по Дендрарию, звучанием имени изрешетили уши…
– Ага! – кричал человек, бегая по ночному лесу и натыкаясь на деревья. – Я узнала тебя, Ага! Это ты! Ты, сын Астры и Грома! Благодаря мне, ты явился на свет! Слышишь, Ага?!
Он все слышал, но, стоя во мраке, не подавал признаков жизни; он понимал пение, но оставался глух к человеческой речи, ибо его хозяин не владел ею, а все иные говорящие люди вызвали в нем подозрение. Наконец, человек слегка успокоился и, вернувшись к костру, стал снова выманивать жеребчика пением. Он сделал круг и вышел со стороны, откуда его не ожидали. Любопытно было стоять в трех шагах от огня, за спиной незнакомого поющего человека. Потеряв надежду, он умолк и стал подбрасывать в костер тяжелые валежины. Поднятые в небо искры возмутили жеребчика, он фыркнул и мгновенно обнаружил себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120