Да тут и спорить-то, по-моему, не
о чем! Пожалуйста, можете называть меня прямолинейным брюзгой.
Но если человек свихнулся на религии или вегетарианстве, так
будьте уверены, у него и по другим статьям не все дома, -- он
или против вивисекции борется, или питается одними орехами, или
одевается черт знает во что, или марки коллекционирует, а в
придачу оказывается, что он еще и развратник. Разве вы никогда
этого не замечали? И почему он такой грязный? В чем связь между
грязью и благочестием? Что, оба качества восходят к далеким
предкам и одно волочет за собой другое? Когда я вижу подобное
существо, мне хочется разрубить его на части. Агаг, мистер
Херд, Агаг! Нужно будет как-нибудь сходить, взглянуть на этот
экземпляр еще раз, такое не каждый день увидишь. Это живое
ископаемое -- постплейстоцен.
Он удалился; Кит с графом, погруженные в разговор, также
отошли на несколько шагов.
Мистер Херд стоял в одиночестве, повернувшись спиной к
Учителю. Лунный свет еще заливал землю, мигали и потрескивали
фонарики. Некоторые потухли, оставив темные провалы в световой
стене. Из гостей многие ушли, не потрудившись проститься с
хозяином; он любил, чтобы гости чувствовали себя как дома и
покидали его "по-французски", когда захотят, -- или "а
l'anglaise(20)", как называют это французы. Сад почти опустел.
Великая тишь опустилась на его тропы и заросли. Откуда-то
издали долетало громкое пенье кутил, никак не желавших
расстаться с праздником; внезапно его прервал жуткий треск и
взрыв смеха. Это повалился один из столов.
Со своего места епископ волей-неволей слышал Кита,
возвысившего голос, дабы подчеркнуть то, что он,в лучшей своей
манере втолковывал графу:
-- До меня это только сию минуту дошло. Человечеству нужен
трамплин. И ему все равно не выдумать ничего лучше, чем вот
этот чистый, беспримесный византизм. Хотя я предпочитаю
называть его кретинизмом. Возьмите Православную церковь.
Хранилище апокалиптических бредней, к которым невозможно
относиться серьезно. Бредней наилучшего сорта -- бредней, не
допускающих компромисса. Вот об этом я и говорю. Выморочная,
выхолащивающая вера этих людей создает трамплин для скачка в
чистую стихию мышления, намного превосходящий все, что способна
предложить Англиканская церковь, чьи достойные какой-нибудь
полудевы уступки здравому смыслу дают соблазнительное прибежище
тем, кто в интеллектуальном смысле попросту слаб в коленках. Я
выражаюсь достаточно ясно? А то меня мучает адская жажда.
-- Я совершенно с вами согласен, мой друг. У русских
трамплин гораздо лучше английского. Странно лишь, что русский
не прыгает, между тем как англичанин прыгает и довольно часто.
Ну, что делать! Без дураков мы бы не выжили.
Услышав эти речи мистер Херд без малого окаменел. Кит,
такой приятный человек! "Достойные какой-нибудь полудевы
уступки здравому смыслу": что он хотел этим сказать? Неужели
его церковь и впрямь повинна в чем-то подобным?
"Завтра нужно будет как следует все обдумать", -- решил
он.
Учитель, когда они возвратились к нему, так и не двинулся
с места. На складках замызганной домодельной шерсти по-прежнему
покоились, напоминая морскую звезду, ладони; по-прежнему
вперялись во что-то, лежащее за пределами зеленой беседки,
глаза; лицо по-прежнему оставалось маской безмятежного
слабоумия.
Стакан оказался пустым.
Голова старца медленно, словно сидела на шкворне,
повернулась в сторону телохранителей.
Несколько любимых учеников -- среди которых отсутствовал
Красножабкин, в эту минуту провожавший госпожу Стейнлин на ее
виллу, -- тут же подскочили к Учителю и вывели его,
поддерживаемого двумя облеченными апостольским чином девами,
известными, соответственно, под именами "Золотая рыбка" и
"Наливное яблочко", прочь из зеленого укрытия в пустынный,
освещенный луной сад. Учитель грузно опирался на руку одной из
дев, с бесцветных губ его слетали сварливые, почти
членораздельные звуки. Казалось, он вот-вот заговорит, обуянный
потребностью облечь в слова некую истину, слишком глубокую для
понимания ее человеком.
-- Готов поспорить, я знаю, о чем он, -- прошептал Кит. --
Что-нибудь насчет Человеко-Бога.
ГЛАВА XIV
Мягкосердечие русского правительства давно уже стало
притчей во языцех. Однако всякому терпению...
Ученые, изучающие жизнь монаха-расстриги Бажакулова,
подразделяют ее на пять явственно очерченных периодов:
послушнический, полемический, политический, период просветления
и период изгнания.
Первый из них начался в его юношеские годы, когда, будучи
выгнанным из-под отеческого крова вследствие укоренившейся в
нем привычки к праздношатанию и прочих не поддававшихся
исправлению пороков, он принял постриг в расположенном
невдалеке от Казани монастыре. Если не считать случайных
провинностей, на которые его толкала молодая горячность и за
которые к нему применялись суровые дисциплинарные меры, он,
судя по всему, достаточно ревностно исполнял монашеские
обязанности. Было, впрочем, замечено, что с течением лет он
стал проявлять неуместный интерес к тонкостям вероучения. Он
вел чрезмерно вольные разговоры и вечно с кем-нибудь спорил. Не
умея ни читать, ни писать, он развил в себе изумительную
память, позволявшую ему помнить все, что он когда-либо слышал,
и всех, кого когда-либо видел, -- и пользовался этой своей
способностью в самое неподобающее время. Обнаружив склонность к
перекорам и непокорству, он провозглашал, будто многое в
устройстве Святой Русской Церкви следует переменить и
осовременить. Людям, утверждал он, нужен Новый Иерусалим. Одна
из бурных перебранок с настоятелем по поводу личных свойств
Духа Святого завершилась для старика переломом челюсти, а для
молодого человека -- изгнанием из монастыря. Наступил
полемический период. В целом насельники монастыря были рады,
что никогда больше его не увидят, -- в особенности
отец-настоятель.
Далее мы обнаруживаем его поселившимся в просторном сарае
верстах в пятнадцати от Москвы. Поскольку настоятель не решился
предать гласности истинные обстоятельства, при которых ему
сокрушили челюсть, о молодом человеке распространилась
определенного толка слава -- слава чистого помыслами, но
непонятого преобразователя веры. К нему стали стекаться
последователи, которых насчитывалось поначалу не более двадцати
человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
о чем! Пожалуйста, можете называть меня прямолинейным брюзгой.
Но если человек свихнулся на религии или вегетарианстве, так
будьте уверены, у него и по другим статьям не все дома, -- он
или против вивисекции борется, или питается одними орехами, или
одевается черт знает во что, или марки коллекционирует, а в
придачу оказывается, что он еще и развратник. Разве вы никогда
этого не замечали? И почему он такой грязный? В чем связь между
грязью и благочестием? Что, оба качества восходят к далеким
предкам и одно волочет за собой другое? Когда я вижу подобное
существо, мне хочется разрубить его на части. Агаг, мистер
Херд, Агаг! Нужно будет как-нибудь сходить, взглянуть на этот
экземпляр еще раз, такое не каждый день увидишь. Это живое
ископаемое -- постплейстоцен.
Он удалился; Кит с графом, погруженные в разговор, также
отошли на несколько шагов.
Мистер Херд стоял в одиночестве, повернувшись спиной к
Учителю. Лунный свет еще заливал землю, мигали и потрескивали
фонарики. Некоторые потухли, оставив темные провалы в световой
стене. Из гостей многие ушли, не потрудившись проститься с
хозяином; он любил, чтобы гости чувствовали себя как дома и
покидали его "по-французски", когда захотят, -- или "а
l'anglaise(20)", как называют это французы. Сад почти опустел.
Великая тишь опустилась на его тропы и заросли. Откуда-то
издали долетало громкое пенье кутил, никак не желавших
расстаться с праздником; внезапно его прервал жуткий треск и
взрыв смеха. Это повалился один из столов.
Со своего места епископ волей-неволей слышал Кита,
возвысившего голос, дабы подчеркнуть то, что он,в лучшей своей
манере втолковывал графу:
-- До меня это только сию минуту дошло. Человечеству нужен
трамплин. И ему все равно не выдумать ничего лучше, чем вот
этот чистый, беспримесный византизм. Хотя я предпочитаю
называть его кретинизмом. Возьмите Православную церковь.
Хранилище апокалиптических бредней, к которым невозможно
относиться серьезно. Бредней наилучшего сорта -- бредней, не
допускающих компромисса. Вот об этом я и говорю. Выморочная,
выхолащивающая вера этих людей создает трамплин для скачка в
чистую стихию мышления, намного превосходящий все, что способна
предложить Англиканская церковь, чьи достойные какой-нибудь
полудевы уступки здравому смыслу дают соблазнительное прибежище
тем, кто в интеллектуальном смысле попросту слаб в коленках. Я
выражаюсь достаточно ясно? А то меня мучает адская жажда.
-- Я совершенно с вами согласен, мой друг. У русских
трамплин гораздо лучше английского. Странно лишь, что русский
не прыгает, между тем как англичанин прыгает и довольно часто.
Ну, что делать! Без дураков мы бы не выжили.
Услышав эти речи мистер Херд без малого окаменел. Кит,
такой приятный человек! "Достойные какой-нибудь полудевы
уступки здравому смыслу": что он хотел этим сказать? Неужели
его церковь и впрямь повинна в чем-то подобным?
"Завтра нужно будет как следует все обдумать", -- решил
он.
Учитель, когда они возвратились к нему, так и не двинулся
с места. На складках замызганной домодельной шерсти по-прежнему
покоились, напоминая морскую звезду, ладони; по-прежнему
вперялись во что-то, лежащее за пределами зеленой беседки,
глаза; лицо по-прежнему оставалось маской безмятежного
слабоумия.
Стакан оказался пустым.
Голова старца медленно, словно сидела на шкворне,
повернулась в сторону телохранителей.
Несколько любимых учеников -- среди которых отсутствовал
Красножабкин, в эту минуту провожавший госпожу Стейнлин на ее
виллу, -- тут же подскочили к Учителю и вывели его,
поддерживаемого двумя облеченными апостольским чином девами,
известными, соответственно, под именами "Золотая рыбка" и
"Наливное яблочко", прочь из зеленого укрытия в пустынный,
освещенный луной сад. Учитель грузно опирался на руку одной из
дев, с бесцветных губ его слетали сварливые, почти
членораздельные звуки. Казалось, он вот-вот заговорит, обуянный
потребностью облечь в слова некую истину, слишком глубокую для
понимания ее человеком.
-- Готов поспорить, я знаю, о чем он, -- прошептал Кит. --
Что-нибудь насчет Человеко-Бога.
ГЛАВА XIV
Мягкосердечие русского правительства давно уже стало
притчей во языцех. Однако всякому терпению...
Ученые, изучающие жизнь монаха-расстриги Бажакулова,
подразделяют ее на пять явственно очерченных периодов:
послушнический, полемический, политический, период просветления
и период изгнания.
Первый из них начался в его юношеские годы, когда, будучи
выгнанным из-под отеческого крова вследствие укоренившейся в
нем привычки к праздношатанию и прочих не поддававшихся
исправлению пороков, он принял постриг в расположенном
невдалеке от Казани монастыре. Если не считать случайных
провинностей, на которые его толкала молодая горячность и за
которые к нему применялись суровые дисциплинарные меры, он,
судя по всему, достаточно ревностно исполнял монашеские
обязанности. Было, впрочем, замечено, что с течением лет он
стал проявлять неуместный интерес к тонкостям вероучения. Он
вел чрезмерно вольные разговоры и вечно с кем-нибудь спорил. Не
умея ни читать, ни писать, он развил в себе изумительную
память, позволявшую ему помнить все, что он когда-либо слышал,
и всех, кого когда-либо видел, -- и пользовался этой своей
способностью в самое неподобающее время. Обнаружив склонность к
перекорам и непокорству, он провозглашал, будто многое в
устройстве Святой Русской Церкви следует переменить и
осовременить. Людям, утверждал он, нужен Новый Иерусалим. Одна
из бурных перебранок с настоятелем по поводу личных свойств
Духа Святого завершилась для старика переломом челюсти, а для
молодого человека -- изгнанием из монастыря. Наступил
полемический период. В целом насельники монастыря были рады,
что никогда больше его не увидят, -- в особенности
отец-настоятель.
Далее мы обнаруживаем его поселившимся в просторном сарае
верстах в пятнадцати от Москвы. Поскольку настоятель не решился
предать гласности истинные обстоятельства, при которых ему
сокрушили челюсть, о молодом человеке распространилась
определенного толка слава -- слава чистого помыслами, но
непонятого преобразователя веры. К нему стали стекаться
последователи, которых насчитывалось поначалу не более двадцати
человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134