Так, во всяком
случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму.
В крови ее имелась некая тропическая примесь, восходящая к
одному из цветущих островов Карибского моря, -- присадка, не
желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от
белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни
привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в
развитии нижних конечностей вынуждал ее безвылазно сидеть у
себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за
вычетом немногих -- только что прибывших на остров, ни в чем
еще не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах
ее характера, -- это обстоятельство по праву почиталось
проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт
характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног
находили выражение в фантастической предприимчивости языка.
Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять,
что творится вокруг, она, едва только виллы достигали
какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи свое буйное
воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком
физических усилий, порождало сплетни свойства настолько
постыдного, что они граничили с патологией, а порой и
пересекали ее границы. Эта особа источала скандал каждой порой
своего существа, причем в таких обильных количествах, что даже
улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал ее однажды "змеей
в Раю". Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что
госпожа Паркер не питала к нему особой приязни -- ее другом и
исповедником был соперничавший с доном Франческо "парроко".
Вследствие всего сказанного, весть о ее возможной кончине
всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым
облегчением -- всеми, помимо значительного числа рьяно
молившихся за ее выздоровление лавочников, у которых эта дама,
пользуясь своими родственными связями с официальным
представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась
назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти
несчастные опасались, что в случае ее смерти вернуть одолженное
им уже не удастся. Вот они и молились за ее скорейшее
выздоровление.
Но как же будет обходиться без нее названный джентльмен?
Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность
(возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге --
единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру
(возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений.
Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку
насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную
цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же
бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял
нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом,
разделенный в себе, погибнет, а потому одобряла -- поневоле,
если не по убеждениям, -- каждое его слово и дело. Что шло ему
на пользу. Правда, ее одобрение выпестовало в нем ложную
самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая
самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и
уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для
ближних, чем ему того хотелось.
Впрочем, пока она еще держалась, как сообщил горсточке
любопытных врач, вернувшийся поздней ночью домой после третьего
своего визита на виллу. Моралисты из числа собравшихся увидели
перст Божий в том, что рот, посредством которого она причинила
столько вреда сильным мужчинам и слабым женщинам, ныне
запечатан самым ледащим из созданий Его. Доктор в ответ на
такие речи лишь пожимал плечами. Он не принадлежал к
моралистам, он был истинным южанином, эстетом -- одним из тех,
кто способен и в кожной болезни отыскать изысканную красоту. Он
произнес на эту тему целую речь, сказав, что лицо больной
напомнило ему радугу с картины одного местного гения, заявив,
что в жизни врача порой наступают мгновения, искупающие все ее
тяготы, и что ныне он пережил одно из таких мгновений.
Его восторженный спич произвел на собравшихся
сногсшибательное впечатление. Даже в самых суровых святошах
затрепетала артистическая жилка. О моральных уроках они немедля
забыли. Все бросились наперебой поздравлять достойного эскулапа
с выбором медицинской карьеры и с удачей, позволившей ему
увидеть столь редкостную картину, -- особенно когда он добавил,
что просто поразительно, каким это образом мелкое насекомое,
обыкновеннейший комар, сподобился породить вздутие подобных
размеров да сверх того оживить последнее красками, узрев
которые, Тициан с Питером Паулем Рубенсом полопались бы от
зависти.
ГЛАВА XXI
Нет, решительно "что-то происходило", как выразился бы
мистер Херд.
Странно сказать, но сам этот джентльмен был, вероятно,
единственным на Непенте человеком, сохранявшим полное неведение
относительно описанных нами противоестественных событий. Рано
утром, полюбовавшись осененным безоблачным небом морским
простором и еще раз от всей души поблагодарив Герцогиню за
столь восхитительное жилище, он спустился к морю ради утреннего
купания. Так он поступал каждодневно. Купание шло ему на
пользу, оживляло его.
Потом он позавтракал и весь остаток утра старательно
отвечал на накопившиеся письма. Он написал нескольким
английским друзьям, еще одно письмо, длинное -- третье со дня
приезда сюда -- предназначалось матери, в него вошло все, что
могло показаться ей интересным: хорошее, многословное письмо,
полное сведений о предлагаемых Непенте увеселениях, об
услужливости местных жителей, о русской колонии, о неотвязном
сирокко, о его, епископа, домашней жизни, о том, как
поправляется его здоровье. Как ни нравится ему это место и
люди, писал он, через неделю-другую он собирается отсюда
уехать. На последних двух страницах описывался визит к кузине.
Ему показалось, что она то ли не совсем здорова, то ли у нее
душа не на месте; он постарается спустя недолгое время
повидаться с ней еще раз.
Тут ему пришло в голову, что неплохо бы написать и самой
миссис Мидоуз. Он так и сделал -- осведомился о здоровьи,
поинтересовался, не может ли он быть чем-то полезен и пообещал
вскоре снова к ней заглянуть. "Вышло немного официально", --
перечитав письмо, подумал мистер Херд. Однако устранить эту
суховатую ноту он был не в силах: он всегда говорил и писал как
чувствовал, иначе не получалось, да и кузина, в конце концов
была с ним холодна, думала все о своем и понять ее было трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму.
В крови ее имелась некая тропическая примесь, восходящая к
одному из цветущих островов Карибского моря, -- присадка, не
желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от
белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни
привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в
развитии нижних конечностей вынуждал ее безвылазно сидеть у
себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за
вычетом немногих -- только что прибывших на остров, ни в чем
еще не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах
ее характера, -- это обстоятельство по праву почиталось
проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт
характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног
находили выражение в фантастической предприимчивости языка.
Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять,
что творится вокруг, она, едва только виллы достигали
какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи свое буйное
воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком
физических усилий, порождало сплетни свойства настолько
постыдного, что они граничили с патологией, а порой и
пересекали ее границы. Эта особа источала скандал каждой порой
своего существа, причем в таких обильных количествах, что даже
улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал ее однажды "змеей
в Раю". Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что
госпожа Паркер не питала к нему особой приязни -- ее другом и
исповедником был соперничавший с доном Франческо "парроко".
Вследствие всего сказанного, весть о ее возможной кончине
всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым
облегчением -- всеми, помимо значительного числа рьяно
молившихся за ее выздоровление лавочников, у которых эта дама,
пользуясь своими родственными связями с официальным
представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась
назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти
несчастные опасались, что в случае ее смерти вернуть одолженное
им уже не удастся. Вот они и молились за ее скорейшее
выздоровление.
Но как же будет обходиться без нее названный джентльмен?
Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность
(возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге --
единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру
(возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений.
Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку
насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную
цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же
бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял
нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом,
разделенный в себе, погибнет, а потому одобряла -- поневоле,
если не по убеждениям, -- каждое его слово и дело. Что шло ему
на пользу. Правда, ее одобрение выпестовало в нем ложную
самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая
самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и
уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для
ближних, чем ему того хотелось.
Впрочем, пока она еще держалась, как сообщил горсточке
любопытных врач, вернувшийся поздней ночью домой после третьего
своего визита на виллу. Моралисты из числа собравшихся увидели
перст Божий в том, что рот, посредством которого она причинила
столько вреда сильным мужчинам и слабым женщинам, ныне
запечатан самым ледащим из созданий Его. Доктор в ответ на
такие речи лишь пожимал плечами. Он не принадлежал к
моралистам, он был истинным южанином, эстетом -- одним из тех,
кто способен и в кожной болезни отыскать изысканную красоту. Он
произнес на эту тему целую речь, сказав, что лицо больной
напомнило ему радугу с картины одного местного гения, заявив,
что в жизни врача порой наступают мгновения, искупающие все ее
тяготы, и что ныне он пережил одно из таких мгновений.
Его восторженный спич произвел на собравшихся
сногсшибательное впечатление. Даже в самых суровых святошах
затрепетала артистическая жилка. О моральных уроках они немедля
забыли. Все бросились наперебой поздравлять достойного эскулапа
с выбором медицинской карьеры и с удачей, позволившей ему
увидеть столь редкостную картину, -- особенно когда он добавил,
что просто поразительно, каким это образом мелкое насекомое,
обыкновеннейший комар, сподобился породить вздутие подобных
размеров да сверх того оживить последнее красками, узрев
которые, Тициан с Питером Паулем Рубенсом полопались бы от
зависти.
ГЛАВА XXI
Нет, решительно "что-то происходило", как выразился бы
мистер Херд.
Странно сказать, но сам этот джентльмен был, вероятно,
единственным на Непенте человеком, сохранявшим полное неведение
относительно описанных нами противоестественных событий. Рано
утром, полюбовавшись осененным безоблачным небом морским
простором и еще раз от всей души поблагодарив Герцогиню за
столь восхитительное жилище, он спустился к морю ради утреннего
купания. Так он поступал каждодневно. Купание шло ему на
пользу, оживляло его.
Потом он позавтракал и весь остаток утра старательно
отвечал на накопившиеся письма. Он написал нескольким
английским друзьям, еще одно письмо, длинное -- третье со дня
приезда сюда -- предназначалось матери, в него вошло все, что
могло показаться ей интересным: хорошее, многословное письмо,
полное сведений о предлагаемых Непенте увеселениях, об
услужливости местных жителей, о русской колонии, о неотвязном
сирокко, о его, епископа, домашней жизни, о том, как
поправляется его здоровье. Как ни нравится ему это место и
люди, писал он, через неделю-другую он собирается отсюда
уехать. На последних двух страницах описывался визит к кузине.
Ему показалось, что она то ли не совсем здорова, то ли у нее
душа не на месте; он постарается спустя недолгое время
повидаться с ней еще раз.
Тут ему пришло в голову, что неплохо бы написать и самой
миссис Мидоуз. Он так и сделал -- осведомился о здоровьи,
поинтересовался, не может ли он быть чем-то полезен и пообещал
вскоре снова к ней заглянуть. "Вышло немного официально", --
перечитав письмо, подумал мистер Херд. Однако устранить эту
суховатую ноту он был не в силах: он всегда говорил и писал как
чувствовал, иначе не получалось, да и кузина, в конце концов
была с ним холодна, думала все о своем и понять ее было трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134