Стены сочились человеческой кровью.
Предсмертные стенания жертв, которых вспарывал нож жреца,
сотрясали гулкие недра. Так гласила легенда, имевшая хождение в
те времена, когда легковерные монахи писали хроники, страницы
которых стали для монсиньора Перрелли, человека отнюдь не
легковерного, кладезем любопытнейших сведений.
Затем настала эпоха Доброго Герцога Альфреда. В
определенных случаях Его Высочество предпочитали изображать
консерватора; Доброму Герцогу нравилось вызывать к жизни
воспоминания о давно похороненном прошлом. Привидения его не
заботили. Он любил все держать под личным контролем. Высказав в
присущей ему афористичной манере мысль о том, что "не всякая
древность воняет", он вплотную занялся пещерой Меркурия и
приказал проложить к ней удобные лестницы, достаточно широкие,
чтобы по ним могли, двигаясь вровень, пройти двое самых
дородных членов его Тайного совета, -- лестницы сквозь
расщелину в скале спускались прямиком ко входу в пещеру. Что
там происходило в пору его правления, никто толком не знал. Род
людской склонен верить самому худшему, что рассказывают о любом
великом человеке, и каких только глупостей и даже гадостей не
говорилось о Герцоге, правда, не в то время, когда он был еще
жив. Клятвенно уверяли, к примеру, будто он возродил
традиционные у древних пытки и человеческие жертвоприношения --
даже усовершенствовал их в духе упоительного Ренессанса. Многие
готовы были направо и налево рассказывать с обстоятельными и
надуманными подробностями о том, как Герцог, переодеваясь
Сатаною и не упуская при этом ни единой мелочи убранства,
пытался продлить свою жизнь и предотвратить упадок телесного
здравия, используя для этого кровь невинных младенцев, искусно
предаваемых смерти после ужасных и длительных мук. Нужно ли
говорить, что отец Капоччио посвятил сему предмету несколько
леденящих душу страниц.
Мистер Эймз, досконально изучивший правление Герцога
Альфреда, пришел к заключению, что такого рода эксцессы следует
считать несовместимыми с характером этого правителя,
характером, самой яркой чертой которого была любовь к детям.
Рассуждая как об этих, так и о еще более туманных обвинениях,
мистер Эймз заявлял, что Герцог был по натуре человеком слишком
жизнерадостным, чтобы предавать кого-либо пыткам -- не считая,
разумеется, тех, кто по его убеждению вполне таковых
заслуживал. В общем и целом, мистер Эймз относился к подобным
слухам с большим скептицизмом. Монсиньор Перрелли мог бы
поведать нам правду, если бы дал себе труд сделать это. Но по
причинам, о коих смотри ниже, он проявлял редкостную
сдержанность во всем, относящемся до правления его великого
современника. Он сообщил лишь следующее:
"В тот же самый год Его Высочество соблаговолили
восстановить и привести в прежнее рабочее состояние
полуразрушенное капище в скалах, известное средь простолюдинов
как пещера Меркурия."
Привести "в прежнее рабочее состояние". Звучит
подозрительно, здесь словно бы содержится скрытое обличение.
Следует помнить, однако, что историк Непенте питал к своему
Государю (о коем также смотри ниже) недобрые чувства, будучи в
то же время слишком благоразумным, чтобы высказывать их в
открытую; возможно, эти отмеченные горечью и имевшие глубоко
личные причины чувства и оправдывали в его глазах косвенные
выпады подобного рода, каковые он позволял себе всякий раз,
когда чувствовал, что ничем не рискует.
Так оно все и осталось -- окутанным тайной. Поскольку
число привидений удвоилось -- к древним добавились жертвы
Доброго Герцога, -- пещера пришла в еще больший, нежели прежде
упадок. Простонародье избегало разговоров о ней, а если и вело
их, то шепотком. Островитяне, услышав о какой-нибудь явственной
несусветице, приговаривали обычно: "Рассказывай! Такое бывает
только в пещере Меркурия". Когда же кто-либо бесследно исчезал
-- из дома или гостиницы -- или когда с кем-то случалось
что-либо постыдное, жители острова говорили: "Поспрошайте в
пещере" или просто "Спроси у Меркурия". Дорога к пещере совсем
обвалилась. Да туда никто и не ходил, разве что средь бела дня.
В ночное время на острове нельзя было сыскать более безопасного
места -- хоть для убийства, хоть для любви. Вот что
представляла собой пещера Меркурия.
Денис уже побывал в ней -- как-то утром, вскоре после
приезда на остров. Сквозь промозглую, похожую на кухонный слив
расщелину в скалах, сверху завешенную клонящимся адиантумом,
плющом, густыми ветвями рожкового дерева, он сполз вниз по
скользким ступеням, передохнул на небольшой площадке у входа в
пещеру, поглядывая вниз, на видневшийся за каменистой лощиной
лоскутный виноградник и вверх, на узкую ленту неба. Потом вошел
внутрь, посмотреть, что уцелело от работы старинных
каменотесов, от фаллической колонны и прочих реликвий прошлого.
С тех пор прошло десять дней. Теперь он намеревался последовать
совету Кита и отправиться туда в полночь. Луна была полной.
-- Нынче же ночью и пойду, -- решил он.
С Денисом творилось неладное. И что хуже всего, он никак
не мог понять, в чем тут причина. Он менялся. Мир тоже менялся.
Мир внезапно разросся. Денис чувствовал, что и ему необходимо
расти. Столь многому следует научиться, столь многое увидеть,
узнать -- столь многое, что это обилие, казалось, лишало его
способности что-либо предпринять. Сможет ли он впитать все это?
Удастся ли ему вновь упорядочить мир, вернуть былую уверенность
в себе? Суждено ли ему когда-нибудь вновь ощутить, что он собою
доволен? Что-то непрестанно вторгалось в его некогда
безмятежную душу -- и снаружи, и изнутри. Им овладело
беспокойство. Его больше не посещали, как в прежнее время,
блестящие мысли, а если и посещали, то это были мысли других
людей. Жалкое положение! Он обращался в автомат -- в чужое эхо.
Эхо... Как прав был Кит!
-- Дело дрянь, -- вот к какому выводу он пришел. -- На
меня уже и смотреть-то смешно -- трогательный идиот да и
только.
Новизна впечатлений, накопленных им во Флоренции,
поспособствовала распаду. Непенте с его солнцем, с его
неумолимым язычеством, довершил остальное. Непенте разрушил
прежнюю систему его взглядов, ничего не предоставив взамен.
Ничего -- и тем не менее все. Остров дал ему Анджелину! И этот
образ наполнил его внутреннее существо великолепным
довольством, довольством и неуверенностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Предсмертные стенания жертв, которых вспарывал нож жреца,
сотрясали гулкие недра. Так гласила легенда, имевшая хождение в
те времена, когда легковерные монахи писали хроники, страницы
которых стали для монсиньора Перрелли, человека отнюдь не
легковерного, кладезем любопытнейших сведений.
Затем настала эпоха Доброго Герцога Альфреда. В
определенных случаях Его Высочество предпочитали изображать
консерватора; Доброму Герцогу нравилось вызывать к жизни
воспоминания о давно похороненном прошлом. Привидения его не
заботили. Он любил все держать под личным контролем. Высказав в
присущей ему афористичной манере мысль о том, что "не всякая
древность воняет", он вплотную занялся пещерой Меркурия и
приказал проложить к ней удобные лестницы, достаточно широкие,
чтобы по ним могли, двигаясь вровень, пройти двое самых
дородных членов его Тайного совета, -- лестницы сквозь
расщелину в скале спускались прямиком ко входу в пещеру. Что
там происходило в пору его правления, никто толком не знал. Род
людской склонен верить самому худшему, что рассказывают о любом
великом человеке, и каких только глупостей и даже гадостей не
говорилось о Герцоге, правда, не в то время, когда он был еще
жив. Клятвенно уверяли, к примеру, будто он возродил
традиционные у древних пытки и человеческие жертвоприношения --
даже усовершенствовал их в духе упоительного Ренессанса. Многие
готовы были направо и налево рассказывать с обстоятельными и
надуманными подробностями о том, как Герцог, переодеваясь
Сатаною и не упуская при этом ни единой мелочи убранства,
пытался продлить свою жизнь и предотвратить упадок телесного
здравия, используя для этого кровь невинных младенцев, искусно
предаваемых смерти после ужасных и длительных мук. Нужно ли
говорить, что отец Капоччио посвятил сему предмету несколько
леденящих душу страниц.
Мистер Эймз, досконально изучивший правление Герцога
Альфреда, пришел к заключению, что такого рода эксцессы следует
считать несовместимыми с характером этого правителя,
характером, самой яркой чертой которого была любовь к детям.
Рассуждая как об этих, так и о еще более туманных обвинениях,
мистер Эймз заявлял, что Герцог был по натуре человеком слишком
жизнерадостным, чтобы предавать кого-либо пыткам -- не считая,
разумеется, тех, кто по его убеждению вполне таковых
заслуживал. В общем и целом, мистер Эймз относился к подобным
слухам с большим скептицизмом. Монсиньор Перрелли мог бы
поведать нам правду, если бы дал себе труд сделать это. Но по
причинам, о коих смотри ниже, он проявлял редкостную
сдержанность во всем, относящемся до правления его великого
современника. Он сообщил лишь следующее:
"В тот же самый год Его Высочество соблаговолили
восстановить и привести в прежнее рабочее состояние
полуразрушенное капище в скалах, известное средь простолюдинов
как пещера Меркурия."
Привести "в прежнее рабочее состояние". Звучит
подозрительно, здесь словно бы содержится скрытое обличение.
Следует помнить, однако, что историк Непенте питал к своему
Государю (о коем также смотри ниже) недобрые чувства, будучи в
то же время слишком благоразумным, чтобы высказывать их в
открытую; возможно, эти отмеченные горечью и имевшие глубоко
личные причины чувства и оправдывали в его глазах косвенные
выпады подобного рода, каковые он позволял себе всякий раз,
когда чувствовал, что ничем не рискует.
Так оно все и осталось -- окутанным тайной. Поскольку
число привидений удвоилось -- к древним добавились жертвы
Доброго Герцога, -- пещера пришла в еще больший, нежели прежде
упадок. Простонародье избегало разговоров о ней, а если и вело
их, то шепотком. Островитяне, услышав о какой-нибудь явственной
несусветице, приговаривали обычно: "Рассказывай! Такое бывает
только в пещере Меркурия". Когда же кто-либо бесследно исчезал
-- из дома или гостиницы -- или когда с кем-то случалось
что-либо постыдное, жители острова говорили: "Поспрошайте в
пещере" или просто "Спроси у Меркурия". Дорога к пещере совсем
обвалилась. Да туда никто и не ходил, разве что средь бела дня.
В ночное время на острове нельзя было сыскать более безопасного
места -- хоть для убийства, хоть для любви. Вот что
представляла собой пещера Меркурия.
Денис уже побывал в ней -- как-то утром, вскоре после
приезда на остров. Сквозь промозглую, похожую на кухонный слив
расщелину в скалах, сверху завешенную клонящимся адиантумом,
плющом, густыми ветвями рожкового дерева, он сполз вниз по
скользким ступеням, передохнул на небольшой площадке у входа в
пещеру, поглядывая вниз, на видневшийся за каменистой лощиной
лоскутный виноградник и вверх, на узкую ленту неба. Потом вошел
внутрь, посмотреть, что уцелело от работы старинных
каменотесов, от фаллической колонны и прочих реликвий прошлого.
С тех пор прошло десять дней. Теперь он намеревался последовать
совету Кита и отправиться туда в полночь. Луна была полной.
-- Нынче же ночью и пойду, -- решил он.
С Денисом творилось неладное. И что хуже всего, он никак
не мог понять, в чем тут причина. Он менялся. Мир тоже менялся.
Мир внезапно разросся. Денис чувствовал, что и ему необходимо
расти. Столь многому следует научиться, столь многое увидеть,
узнать -- столь многое, что это обилие, казалось, лишало его
способности что-либо предпринять. Сможет ли он впитать все это?
Удастся ли ему вновь упорядочить мир, вернуть былую уверенность
в себе? Суждено ли ему когда-нибудь вновь ощутить, что он собою
доволен? Что-то непрестанно вторгалось в его некогда
безмятежную душу -- и снаружи, и изнутри. Им овладело
беспокойство. Его больше не посещали, как в прежнее время,
блестящие мысли, а если и посещали, то это были мысли других
людей. Жалкое положение! Он обращался в автомат -- в чужое эхо.
Эхо... Как прав был Кит!
-- Дело дрянь, -- вот к какому выводу он пришел. -- На
меня уже и смотреть-то смешно -- трогательный идиот да и
только.
Новизна впечатлений, накопленных им во Флоренции,
поспособствовала распаду. Непенте с его солнцем, с его
неумолимым язычеством, довершил остальное. Непенте разрушил
прежнюю систему его взглядов, ничего не предоставив взамен.
Ничего -- и тем не менее все. Остров дал ему Анджелину! И этот
образ наполнил его внутреннее существо великолепным
довольством, довольством и неуверенностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134