— Ты говоришь, как книга, мой милый, — сказала Фульмен, — к несчастью…
— Ну, теперь послушаем твое возражение!..
— К несчастью, — докончила Фульмен, — любви, о которой ты говоришь, не существует.
— Ты думаешь?
— В течение десяти лет я ни разу не встречала такого человека, который, увидев меня, не упал бы тотчас же на колени предо мною. Однако…
Она остановилась и, по-видимому, колебалась.
— Однако, — продолжал Мориц Стефан, — ты бы хотела встретить такого, не правда ли? Одного из тех людей, которые проходят в толпе с опущенными глазами, задумчивым челом, замкнутым сердцем, поглощенные высшими стремлениями, овладевшими всею их душой, всем их существом… одного из тех людей, у которых улыбка, отражающая сияние их души, не исчезла бы с губ даже тогда, если бы обрушилось над ними небо…
— Ты прав, — задумчиво проговорила Фульмен.
— Ты видишь теперь, моя тигрица с розовыми ноготками, — вскричал журналист, — что я разгадал тебя… О, женщина из мрамора и стали, — продолжал он, видя, что она о чем-то глубоко задумалась, — как я хотел бы видеть тебя влюбленной в одного из тех святых, всеми почитаемых, кроме таких женщин, как ты. Я хотел бы видеть, как глаза твои загораются от ревности, а твои коготки притупляются о каменное сердце, навсегда отданное другой, твой голос сирены и очаровательная улыбка разбиваются о страсть, которую ощущают к другой, подобно тому, как волна океана вечно и тщетно бьет в утес, который пытается сдвинуть с его гранитного пьедестала.
По мере того, как говорил Мориц, лицо Фульмен совершенно преобразилось. Фульмен была именно такой женщиной, о которой мог бы мечтать поэт. Когда глаза ее блестели, в них отражался небесный огонь; она была бледна, нервна и страшно красива; черные волосы ее были необычайно густы, губы алы, как июньские вишни, зубы ослепительно белы; когда она бывала чем-нибудь взволнована, едва заметная морщинка появлялась на ее широком лбу, а розовые ноздри раздувались, дыхание становилось чаще, а грудь подымалась, предвещая бурю.
— Ого! — пробормотал Мориц Стефан. — Мне кажется, что ты наконец-то поняла меня.
— Да, — сказала Фульмен, — я хотела бы встретить такого человека, который взглянул бы на меня равнодушно, даже с презрением, который поднял бы чело среди всех этих склоненных голов и с улыбкой пожал бы плечами в тот день, когда я пожелала бы быть любимой им… Но ты ошибаешься, мой бедный Мориц, мы с тобою поэты, но мы забываем, что все остальные люди угодливы, тщеславны и низки. Того, о ком ты говоришь, не существует.
— Ты ошибаешься, — ответил Мориц, — я знаю такого человека, о котором ты мечтаешь.
— Ты?
— Я! — спокойно подтвердил Мориц Стефан.
— И этот человек молод?
— Молод, красив, умен и… богат.
— О! Мне до последнего нет дела! И… он любит?
— Он таит в глубине сердца сильную, таинственную страсть, предмета которой не знает никто, хотя она и подтачивает его жизнь. Какая женщина — демон или ангел — была причиной того, что лоб его покрылся морщинами? Никому на свете это неизвестно. Но с полгода уже жизнь его сделалась загадкой, и эту загадку я желал бы, чтобы разгадала ты.
— Дорогой мой, — сказала Фульмен, — если бы ты познакомил меня с этим человеком, то я, клянусь тебе, постаралась во что бы то ни стало заставить его полюбить меня.
— Неужели, — возразил Мориц, — ты хочешь, чтобы леди Г. увлекла его?
— Я не буду леди Г…
— Черт возьми! Вот видишь, решение твое уже принято. О! Я знал тебя, моя тигрица, когда хотел навострить твои ноготки, пробудить твою уснувшую ревность, заставить закипеть твою остывшую было кровь. Ты дикая птичка, задремавшая в своем гнездышке и внезапно пробудившаяся при шелесте крыльев, раздавшемся в необъятном небесном пространстве.
— Но кто же этот человек? — прошептала Фульмен.
— Один из моих друзей.
— Где же он?
— У тебя.
— У меня! — воскликнула изумленная Фульмен.
— Да, — сказал, утвердительно кивнув головою, Мориц.
— Теперь?
— Да, теперь.
— Как странно, — пробормотала Фульмен, — у всех сидящих за моим столом веселые лица.
— Ты ошибаешься! Среди них находится человек с бледным, задумчивым лицом, погруженный в самого себя. Но надо быть наблюдательным, видишь ли, чтобы видеть и догадываться обо всем, а все наши друзья слишком легкомысленны.
— Ну, что же, — спросила Фульмен, — ты покажешь мне его, я полагаю?
— Да, но я укажу его тебе чуть заметным знаком.
— Почему?
— Потому что, моя дорогая, бесполезно делать все эти элегантные посредственности поверенными нашей тайны.
Мориц остановился, внимательно посмотрел па Фульмен.
— Знаешь ли, — сказал он ей, — какая самая ужасная, самая сильная страсть у артиста, у мечтателя, у поэта, у человека, подобного мне?
— Нет, — ответила Фульмен.
— Любопытство. Я поклялся узнать, какую тайну хранит это глубокое, как бездна, сердце, — и вот почему я хочу отдать его тебе на растерзание. Я предлагаю тебе вступить со мною в серьезную сделку
— Я согласна.
— Идем же, — прибавил Мориц, — я покажу тебе врага. Мы вернемся к твоим гостям. За ужином я спрошу одного из них: «Что вы предпочитаете — херес или мадеру?» Этот человек и будет он!
Фульмен встала, оперлась на руку Морица Стефана и вернулась вместе с ним в столовую.
Гости пили и смеялись; появление хозяйки было встречено взрывом бурной веселости.
— Ну, что ж? — спросили они. — Убедило тебя красноречие Морица, Фульмен?
— Может быть…
И балерина улыбнулась, как бы говоря: «Этот секрет принадлежит только мне и ему».
— Бедная моя Фульмен, — сказал голландский банкир отеческим тоном, — не слушай поэтов: их медовые речи увлекут тебя на красивую и тенистую дорогу, полную цветов, которая ведет, однако, прямо к нищете. Выходи замуж за лорда Г.: у него пятьдесят тысяч фунтов стерлингов годового дохода.
— Против этого банкира ничего нельзя возразить, как против математической истины, — заметил Мориц Стефан.
Фульмен молчала, но через минуту она протянула свой стакан соседу и сказала:
— Я не знаю разговора глупее, как тот, который вертится на свадьбе. Я не знаю, добрые друзья мои, буду ли я называться леди Г., но пока я все еще Фульмен и не хочу, чтобы мой ужин походил на поминки.
— Я думаю, — сказала Мальвина, улыбаясь и выставляя свои белые зубки, — что этот ужин окончится мертвецким пьянством.
— Браво! — вскричал Стефан.
— А у меня, — сказала энженю, — болит сердце, и мне советуют рассеяться.
— Кто говорит здесь о болезни сердца? — вскричала Фульмен.
— Те, у кого его нет, — ответил журналист, — а у кого в самом деле болит сердце, тот не скажет об этом ни слова.
И, протянув стакан молодому человеку, сидевшему против него, которого звали Арманом, он спросил:
— Что вы предпочитаете: херес, которого я прошу вас налить мне чуть-чуть, или мадеру, которая стоит около вас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151