Неповинующихся арестовывать, кто бы они ни были. Вы поняли меня? - Ланговой со звоном повесил трубку. - Мерзавцы! - снова сказал он.
Некоторое время он походил по комнате, потом взял из рук управляющего бумагу и прочел ее при общем молчании.
Стачечный комитет извещал о том, что он не считает возможным предъявить требования и вступить в переговоры, пока рабочих четырех шахт насильно и бесчеловечно задерживают под землей.
"Если же управление и командование не внемлют голосу рассудка, - так кончалось письмо, - и подвергнут репрессиям посланцев наших, рядовых тружеников-шахтеров, то мы напоминаем, что нас, тружеников, на руднике более двенадцати тысяч и нам не останется ничего, кроме беспощадной мести".
- Что вы на это скажете? А?
Управляющий покачал головой, и его обрюзгшее, в коричневых складках, лицо со свисающим кадыком приняло обиженное дамское выражение.
Ланговой брезгливым движением отбросил письмо.
- Не вы у меня должны спрашивать, Николай, Никандрович, - сказал он с холодным раздражением, - забастовка у вас, а не у меня!
- Помилуйте, Всеволод Георгиевич, это же дело государственное! Вот, изволите ли видеть-с, я послал телеграммы Михал Михалычу и господину министру в Омск, где я прошу выслать немедленно задолженность по жалованью и транспорт с продовольствием, как единственный, по моему убеждению, способ безболезненно ликвидировать все это... Если же вам угодно знать мое мнение касательно этих четырех шахт, - пониженным голосом сказал управляющий, покосившись на письмо стачечного комитета, - я думаю, их действительно надо выпустить и начать договариваться, в расчете на благоприятный ответ Михал Михалыча.
- Вот как! - Ланговой удивленно посмотрел на него.
- Поймите мое положение, - сказал управляющий, приложив руку повыше живота. - Народ озлоблен, два месяца без жалованья, продовольствия нет, в бараках тиф. Я не против репрессий, но, господа, как только они бросят работу у насосов, шахты будут затоплены! Еще несколько дней стачки - и коксовая печь выйдет из строя на несколько месяцев. А в какое положение мы ставим город, дорогу? Я уж не говорю о том, что у этих людей припрятано оружие, динамит - это господину Маркевичу лучше меня известно. С отчаяния они на все пойдут.
- Ваше мнение, господин поручик? - спросил Ланговой.
Маркевич жалобно сморщился.
- Что ж мое мнение? По-моему, господин управляющий прав. Ведь сил-то у вас нет? - сказал он плачущим голосом, искоса взглянув на Лангового, и в круглых желтоватых глазах его зажглись огоньки хамского торжества и удовольствия. - Посмотрите, какой порядок у капитана Мимура! Никаких переговоров, никаких демонстраций, бабы боятся даже близко подойти. Политика сильной руки! По-моему, надо японцев вызвать, они заставят людей работать! сказал он, с нескрываемой уже издевкой глядя на Лангового.
Кровь прихлынула к лицу Лангового, и на виске его забилась тоненькая жилка.
- Господин поручик, происхождения которого я не имею чести знать, забывает, что мы в России, а не в Японии... - холодно сказал он.
- Воля ваша, - сказал управляющий, - а этих представителей я еще попробую уломать. Будьте добры, дорогой мой, пригласите-ка их сюда, обратился он к адъютанту.
Адъютант распахнул дверь:
- Па-жалте!..
XI
За все время пребывания на руднике Ланговой не промолвил и двух слов ни с одним из двенадцати с лишним тысяч людей, живших и работавших вокруг него, даже не пригляделся ни к кому из них.
И вот они вошли, пять человек, подталкивая друг друга, держа перед собой фуражки, видимо робея. Впереди шел парень в синей косоворотке, черноволосый, с открытым, тронутым оспой лицом и твердыми серыми глазами. За ним - двое пожилых: один - лет уже за сорок, приземистый и, должно быть, силач; другой - помоложе него, худой, с поблескивающими на впалом лице выпуклыми глазами, - оба в тяжелых сапогах и потертых черных пиджаках. Четвертый был уже совсем старик, с черепом Сократа, с курчавой бородой и мелкими-мелкими, черными от угля, морщинками на лице. А пятый - почти мальчик. Жесткие стальные волосы торчали на его голове во все стороны, выражение лица было светлое и суровое.
При виде этого юношеского светлого и сурового выражения что-то дрогнуло в нижней части лица Лангового, и он отвел взгляд: внутренний голос подсказывал ему, что сюда он не должен смотреть.
Рабочие вошли и остановились возле двери и во все время разговора уже не отходили от нее.
- Ну-с, так... - Управляющий своими отечными пальцами сделал неопределенное движение. - А главные ваши что ж? Боятся? Заварили кашу и послали вас расхлебывать, а сами боятся?
Рабочие молчали.
- Кто вас послал?
- Кто? Народ послал, - спокойно сказал черноволосый парень с лицом, тронутым оспой.
- Народ? Какой такой народ? Русский народ?
- Разный, какой есть. Шахтеры.
- Большевики, что ли?
Парень промолчал.
- То-то вот, а ты говоришь - народ. Ты еще молод, да-с! А я-то знаю русский народ. Никогда он не пойдет на такое дело, если не натолкнут его злые люди.
Ланговой, искоса взглянув на управляющего, поморщился.
- Вот я вижу среди вас Соловьева, Анания, - продолжал управляющий своим хрипло-певучим голосом, - и диву даюсь: русский человек, старый солдат... Поди-ка сюда поближе, Соловьев!
Управляющий поманил пальцем. Старик, похожий на Сократа, протискался вперед, стал рядом с черноволосым парнем и кашлянул, прикрыв рот фуражкой.
- Скажи вот ты мне, Соловьев, ты же меня хорошо знаешь: помнишь - ты просил у меня теса на сарайчик, и ведь я тебе не отказал, и ты знаешь, что я всегда готов пойти навстречу всякой нужде и вместе с вами разделяю то тяжелое бремя, те, что ли, лишения, временные лишения... - Управляющий запутался в придаточных. - Вот, например, я послал телеграмму самому министру и скоро ожидаю денег для вас и продовольствия, и мы могли бы обо всем прекрасно договориться. Так скажи же ты мне, как же ты, старый, умный человек, поддался на уговоры этих людей, у которых нет ни бога в душе, ни дома, ни родины, ни... встал на путь преступления, государственного преступления, и во вред себе! Как все это получилось?
- Да ведь наше дело, как все, Николай Никандрович! - зачастил старик неожиданно-веселой скороговоркой, и его лицо, испещренное черными морщинками, засветилось хитростью. - Все - значит, и мы. Мы - значит, и все. Так ведь оно... А тесу, не спорю, вы мне отпустили, верно, и за это я вам вполне благодарен. Уж что верно, то верно, - сказал он и оглянулся на своих товарищей, как бы за сочувствием.
Никто из них не отозвался, только по каменному лицу приземистого пожилого рабочего пробежала мгновенная тонкая усмешечка, относившаяся скорее не к старику, а к управляющему.
- Ты хочешь сказать, что поступил по своей воле? Так, что ли? допытывался управляющий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156