- Ежели бы Ванька да Федор дома были, разве бы я пожалел? - говорил он дочери с той щедростью в голосе, которая показывала, что на скорое возвращение сыновей нельзя и рассчитывать.
"А чего ей? Успеет еще... Двадцать пять лет ждала, и еще подождет, бормотал он теперь, шагая через колдобины и ожесточенно строгая свистульки. - Да и то мало радости за глухим: лучше уж век в девках..." Но через минуту ему представлялись вздрагивающие худые плечи дочери и то, как она кричит на всех и роняет горшки, и получалось так, что лошади нельзя не продать.
"Что ж - лошадь? - думал он, обиженно поглядывая по сторонам на сирые кусты, на блестящие от месяца калужины. - Жили без лошади... А она в своем праве. Тоже и старуха: сама небось как бы взвыла, коли довелось бы так в молоды-то лета!.. Да оно и легче: травы не косить, хлеб убрать пособят, сыновья небось не за одного меня бьются, - а там, глядишь, на что лучшее выйдет... А, продам! - решал он, принимаясь снова за свистульки. - Лишь бы только молдавана захватить..."
Решив так, он начинал рядиться: если уж продавать - так продавать умно, чтобы и самому осталось, и жениха не обидеть. Но деньги падают в цене, "сибирок" в деревнях не принимают, - мужики говорят, что их печатают на бумаге, которой корейцы оклеивают окна, - "керенки" тоже неизвестно, удержатся или нет. "Ежели бы романовки? А то мукой взять?.. А где я ее обменяю, муку?.." Это было так сложно, что приходилось начинать сначала. И когда он подходил к деревне, он все еще не решил вопроса, мучившего его всю дорогу.
Стояла уже та спокойная, усталая тишина, которая наступает после вечерней суеты; огни давно зажжены; ребята больше не перекликаются на улице, загоняя скот; мужики, вернувшиеся с поля и давно разувшиеся, кончают ужинать; бабы моют посуду, застилают постели, укладывают ребят; опустошенные коровы лижут влажных телят или задумчиво пережевывают жвачку, вперив фиолетовые очи во тьму; усталые лошади перестукают в конюшнях - слышно, как на болоте округло квакают лягушки, тоненько поют комары; пахнет конским пометом, сыростью, смолой, дымом, оседающей пылью.
Эти привычные мирные звуки и запахи вызвали в Боярине чувство неопределенной тоски и зависти. Ему захотелось видеть людей и длинно рассказывать этим довольным, счастливым, ничего не подозревающим людям о лошади, о молдаване, о дочери, о том, как сам он, Боярин, обидно и несправедливо несчастлив. Он свернул к ближнему двору. Там горел костер, бросая на дорогу пляшущую тень от загорожи, - круглые головы ребятишек маячили перед огнем.
Это был двор Никиты Голохвоста, солдата германской службы, ходившего эту весну в председателях и сильно пострадавшего от белых за отказ сдать новобранцев и казенное оружие. Когда в деревню пришла "карательная", Голохвост едва успел скрыться от расправы. Но в то время уже вся волость стояла под ружьем. Никита ночью нагрянул в деревню с отрядом. Сонные юнкера разбежались в нижнем белье, а командира взвода и двух отделенных Никита захватил в собственном амбаре с женой. Отделенных тут же застрелили, а командира взвода схватили живьем, связали руки и поволокли по деревне, толпа валила за ним и била его чем попало.
Боярин помнил, как жена Голохвоста, простоволосая, в разодранной юбке, за которую цеплялась плачущая девчонка, бежала сбоку и, тоже плача, крича и ругаясь самыми оскорбительными для себя словами, плевала офицеру в глаза или вдруг впивалась пальцами в обезумевшее, окровавленное лицо. Боярин тоже бежал со всеми, также кричал и бил офицера и даже ухитрился пнуть его лаптем, когда офицер упал на землю и все бросились его топтать.
Никита с женой возили теперь лес на новый сруб (другая "карательная" спалила у них избу) и, как видно, припозднились: жена только еще доила корову. Никита стоял возле, держа одной рукой тянувшегося к вымени телка на веревке, другой он хватал его за мордочку. Корова тихо мычала и билась, поворачивая голову к телку, - жена Голохвоста уговаривала ее.
- Маятно небось с телком, - сказал Боярин, ощутив за Никиту мягкие и теплые прикосновения телячьих ноздрей в ладони. - Здравствуйте!..
- А, Осип... Здорово! - сипло отозвался Голохвост. - Ну, как? Провел?
- А чего им сделается! - Боярин пренебрежительно махнул рукой.
Но Голохвост, как видно, думал по-другому.
- Старик уж больно хороший, - сказал он с улыбкой, - правильно разъясняет... Чего там нового слыхать? Да стой ты, дьявол! Васька, иди, телка подержишь... Правду говорят, будто отряд Гладкого на Сучан уходит? Видать, здорово там заварилось!..
- Да я в Ольге не был, - нехотя сказал Боярин.
- Не был?.. Нонче Николка, Федотов сын, воротился с волости, говорит...
- Вот горе мне с ней - не дает! - со слезами сказала жена Голохвоста. Подпускай, что ли-ча...
Голохвост отстранил подбежавшего к нему парнишку и сам подпустил телка.
- Да, воротился с волости, говорит, будто заняли наши Сучанский рудник, будто подбираются к Кангаузу...
- Очень просто, - согласился Боярин, не поверив ни одному слову. - Ишь как дорвался, - мрачно кивнул он на телка, нетерпеливо выбрасывавшего задние ножонки, как котенок, ступивший в мокрое.
- Говорит, будто мериканцы на Кангаузе за нас, только не может того быть: много их, союзников, на нашу шею!..
Боярин глядел на жилистую, откинувшуюся назад и освещенную со спины фигуру Голохвоста, на его напряженные руки, на белую хустку его жены, баба, съежившись, сидела на корточках, оберегая ведро, чтобы телок не опрокинул его, - Боярин вспомнил вдруг, что Никита никак не может простить жене того, что было с офицерами, и мучает ее по ночам, а днем она едва скрывает синяки. "Так вот, может, и с моей дурой, - тоскливо подумал он о дочери, - радуется тоже: нашла-а жениха..."
- Прощайте покуда, - сказал он обиженным голосом и медленно пошел от ворот, вывертывая большие ступни и приседая.
Он мог бы еще обратиться со своим делом к старшему брату, но после раздела отцовского имущества, когда брату досталась лучшая доля, у них установились самые враждебные отношения. И, проходя мимо его избы, - а особенно поймав в окне кормящую грудью красивую братнину сноху, - Боярин только ускорил шаг.
Он знал, что в его несчастье ему не поможет, даже не подумает о том, что ему хорошо бы помочь, никто из людей - ни Голохвост, ни брат, ни, уж конечно, лесной подрядчик Анкудинов, братнин сосед, в доме которого единственном богатом, с железной крышей доме в Ивановке - уже закрывали ставни: кто-то гремел болтами. А в бога Боярин так глубоко и прочно не верил, что когда увидел через освещенное, не закрытое еще окно, как старик Анкудинов в чистой белой рубахе, сам длинный и вязкий, как червь, на коленях отбивает поклоны, вознося персты, выставив кривые пятки, - ему захотелось матерно выругаться.
"Хоть бы уж молдаван-то ушел - тогда один конец", - подумал он, проникаясь совершенно непереносимой жалостью к себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156