Неужели все, что она читала о звездах Голливуда, только частично правда… или, может быть, это все чистейший вымысел?
Скольник повернулся к главе своего отдела, занимающегося вопросами новых кадров.
– Кэрол? Ты хочешь что-нибудь сказать?
– Если не считать деталей, которые мы обсуждали вчера, я полагаю, она отвечает большинству наших требований, – обтекаемо ответила Кэрол Андерегг.
«Ну вот, опять, – подумала Тамара, чувствуя, как душа уходит у нее в пятки, – снова эти проклятые «детали».
Скольник пробуравил взглядом художника-постановщика.
– Клод?
Клод де Шантилли-Сисиль медленно кивнул. От его легкомыслия и европейских манер, которые он так любил на себя напускать, не осталось и следа; теперь была видна его суть.
– Я думаю, мы могли бы создать совершенно новый облик, новый стиль вокруг нее, – задумчиво произнес он, вертя в руках чайную ложечку в стиле рококо. – Судя по кинопробе, ее игру можно было бы немного привести в порядок, но это проблема режиссера, а не моя. – Он бросил взгляд в сторону Зиолко, который с безучастным видом сидел рядом. – В целом, я бы сказал, что она обладает тем неуловимым качеством звезды, которое заставляет вас выпрямиться и обратить на нее внимание. – Он обежал глазами остальных гостей, которые молча кивали головами. – И мне нравится затея с княжной, – продолжал он. – Она дает нам определенную зацепку. Она царственна, но не слишком. Она очаровательна и свежа – даже сексуальна, – но она не высмеивает эти качества; в ней нет ничего кричащего, один лишь небольшой намек, который гораздо, гораздо действеннее, чем любая крикливость. Я думаю, нашим паролем в отношении нее должно быть слово «класс», поскольку, вне всякого сомнения, она обладает этим качеством, но нам следует рекламировать его осторожно, чтобы не перегнуть палку. Короче, я думаю, у нее есть все задатки королевы экрана. Я вижу ее всю в белом: почти белые волосы, белый гардероб, белая мебель, белые украшения, блестящие жемчуга, белые меха… белые борзые на поводке – и все такое. Я думаю, мы можем создать киносенсацию тридцатых годов, если, повторяю, если она решит играть в нашей команде и согласится с нашими предложениями.
Все это время Скольник сидел, удобно развалившись в кресле, и спокойно пыхтел трубкой. Тамаре в течение всего этого разговора с трудом удалось сохранять выдержку и достоинство. Она молчаливо оглядывала сидящих за столом людей. Ее одновременно приводило в восторг то, как работает их творческая мысль, и то, что она может самолично наблюдать за тем, с какой быстротой щелкают и поворачиваются колесики в их практичных головах. В то же время ее охватил чудовищный страх. Крепко стиснутые руки – скрытый барометр переполнявших ее эмоций, которые то взлетали вверх, то падали вниз, в зависимости от того, что она чувствовала в данный момент: эйфорию, гнев, унижение или страстную надежду – двумя красными клубками лежали на коленях. Она изо всех сил старалась, чтобы ее лицо оставалось спокойным, но уголки губ были сжаты, отражая возрастающий гнев и раздражение. С одной стороны, она упивалась оказанным ей вниманием, но с другой – о ней говорили с хладнокровием мясников, обсуждающих освежеванного быка, и от этого ее кровь закипала. Что они себе воображают, неся весь этот вздор и на разу не поинтересовавшись ее мнением! И никакого намека на подписание контракта! Она готова была разрыдаться от разочарования.
Теперь Скольник обратился к торговцу произведениями искусства.
– Берни, как ты сам справедливо заметил не так давно, я пригласил тебя сегодня не случайно. И вот почему. Я доверяю твоему мнению и именно поэтому купил у тебя… сколько, двадцать картин?
Тот молча ждал, что последует дальше.
– Я хотел бы услышать твое профессиональное мнение о Тамаре. Заметь, не твое личное мнение, а мнение критика в области искусства. Не бойся показаться жестким. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Что подсказывает тебе твой опытный взгляд оценщика, когда ты смотришь на нее? Будь так же объективен, как если бы она была картиной и ты решал, покупать тебе ее или нет.
Бернард Каценбах, скорбно нахмурив брови, смотрел в стол. Он был в трудном положении, и это ему совсем не нравилось. Обсуждать достоинства и недостатки картины или скульптуры – это одно. В конце концов, ни картины, ни скульптуры его не слышат. И совсем другое – открыто обсуждать физические достоинства и недостатки живого человека, да еще в его присутствии. Эта перспектива приводила его в ужас. Но разве у него был выбор? Его охватило какое-то странное предчувствие, что на чашу весов поставлены деловые отношения с его лучшим клиентом.
Каценбах поднял глаза и изучающе посмотрел на сидящую напротив Тамару. Она затаила дыхание и сидела неподвижно, похожая на мраморную статую. Ее лицо было на три четверти повернуто к нему, и профиль казался таким прекрасным, что причинял почти физическую боль. Несмотря на ее необычайную красоту, Каценбах разглядел в ней и недостатки… серьезные недостатки. Будь она произведением искусства, он знал бы, что должен будет отвергнуть ее. Все-таки она не была ни совершенством, ни шедевром.
– Передо мной очень красивая женщина, – осторожно подбирая слова, начал он, – но, подобно всем живым существам, в отличие от предметов искусства, она далека от совершенства. Ее нельзя назвать ни худой, ни пышной… пожалуй, в ней еще многовато от пухлого ребенка.
Тамара вздрогнула, как от удара; остальные торжественно кивнули в знак согласия, как будто он сказал то, что им и так было известно.
– Продолжай, – попросил Скольник.
– У нее не слишком ровные зубы, – начал перечислять Каценбах. – Нос смотрит немного в сторону…
– Значит, ты не считаешь ее богиней, – тихим голосом подытожил Скольник.
На лице Каценбаха проступил румянец, в его обычно спокойных глазах цвета топаза вспыхнул и погас огонь. Больше всего ему хотелось вскочить с места и навсегда покинуть этот проклятый дом, но он был осторожным человеком и не мог позволить себе поставить под угрозу будущие сделки.
– Между богиней в искусстве и кинобогиней есть разница. Вам и без меня это известно. В искусстве выше совершенства обычно ничего нет, по крайней мере, на Западе. А вот японцы считают совершенство настолько обычным явлением, что зачастую их художники специально привносят в совершеннейший шедевр какой-нибудь дефект, чтобы он стал действительно совершенным.
Тамара, по-прежнему не шевелясь, смотрела в глаза Каценбаха. Он быстро отвел взгляд.
– Но у нее не один недостаток, – заметил Скольник. – Ты сам это только что сказал.
Каценбах колебался.
– Да, сказал. Но ведь в киноиндустрии используются различные трюки с освещением, гримом и еще Бог знает с чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Скольник повернулся к главе своего отдела, занимающегося вопросами новых кадров.
– Кэрол? Ты хочешь что-нибудь сказать?
– Если не считать деталей, которые мы обсуждали вчера, я полагаю, она отвечает большинству наших требований, – обтекаемо ответила Кэрол Андерегг.
«Ну вот, опять, – подумала Тамара, чувствуя, как душа уходит у нее в пятки, – снова эти проклятые «детали».
Скольник пробуравил взглядом художника-постановщика.
– Клод?
Клод де Шантилли-Сисиль медленно кивнул. От его легкомыслия и европейских манер, которые он так любил на себя напускать, не осталось и следа; теперь была видна его суть.
– Я думаю, мы могли бы создать совершенно новый облик, новый стиль вокруг нее, – задумчиво произнес он, вертя в руках чайную ложечку в стиле рококо. – Судя по кинопробе, ее игру можно было бы немного привести в порядок, но это проблема режиссера, а не моя. – Он бросил взгляд в сторону Зиолко, который с безучастным видом сидел рядом. – В целом, я бы сказал, что она обладает тем неуловимым качеством звезды, которое заставляет вас выпрямиться и обратить на нее внимание. – Он обежал глазами остальных гостей, которые молча кивали головами. – И мне нравится затея с княжной, – продолжал он. – Она дает нам определенную зацепку. Она царственна, но не слишком. Она очаровательна и свежа – даже сексуальна, – но она не высмеивает эти качества; в ней нет ничего кричащего, один лишь небольшой намек, который гораздо, гораздо действеннее, чем любая крикливость. Я думаю, нашим паролем в отношении нее должно быть слово «класс», поскольку, вне всякого сомнения, она обладает этим качеством, но нам следует рекламировать его осторожно, чтобы не перегнуть палку. Короче, я думаю, у нее есть все задатки королевы экрана. Я вижу ее всю в белом: почти белые волосы, белый гардероб, белая мебель, белые украшения, блестящие жемчуга, белые меха… белые борзые на поводке – и все такое. Я думаю, мы можем создать киносенсацию тридцатых годов, если, повторяю, если она решит играть в нашей команде и согласится с нашими предложениями.
Все это время Скольник сидел, удобно развалившись в кресле, и спокойно пыхтел трубкой. Тамаре в течение всего этого разговора с трудом удалось сохранять выдержку и достоинство. Она молчаливо оглядывала сидящих за столом людей. Ее одновременно приводило в восторг то, как работает их творческая мысль, и то, что она может самолично наблюдать за тем, с какой быстротой щелкают и поворачиваются колесики в их практичных головах. В то же время ее охватил чудовищный страх. Крепко стиснутые руки – скрытый барометр переполнявших ее эмоций, которые то взлетали вверх, то падали вниз, в зависимости от того, что она чувствовала в данный момент: эйфорию, гнев, унижение или страстную надежду – двумя красными клубками лежали на коленях. Она изо всех сил старалась, чтобы ее лицо оставалось спокойным, но уголки губ были сжаты, отражая возрастающий гнев и раздражение. С одной стороны, она упивалась оказанным ей вниманием, но с другой – о ней говорили с хладнокровием мясников, обсуждающих освежеванного быка, и от этого ее кровь закипала. Что они себе воображают, неся весь этот вздор и на разу не поинтересовавшись ее мнением! И никакого намека на подписание контракта! Она готова была разрыдаться от разочарования.
Теперь Скольник обратился к торговцу произведениями искусства.
– Берни, как ты сам справедливо заметил не так давно, я пригласил тебя сегодня не случайно. И вот почему. Я доверяю твоему мнению и именно поэтому купил у тебя… сколько, двадцать картин?
Тот молча ждал, что последует дальше.
– Я хотел бы услышать твое профессиональное мнение о Тамаре. Заметь, не твое личное мнение, а мнение критика в области искусства. Не бойся показаться жестким. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Что подсказывает тебе твой опытный взгляд оценщика, когда ты смотришь на нее? Будь так же объективен, как если бы она была картиной и ты решал, покупать тебе ее или нет.
Бернард Каценбах, скорбно нахмурив брови, смотрел в стол. Он был в трудном положении, и это ему совсем не нравилось. Обсуждать достоинства и недостатки картины или скульптуры – это одно. В конце концов, ни картины, ни скульптуры его не слышат. И совсем другое – открыто обсуждать физические достоинства и недостатки живого человека, да еще в его присутствии. Эта перспектива приводила его в ужас. Но разве у него был выбор? Его охватило какое-то странное предчувствие, что на чашу весов поставлены деловые отношения с его лучшим клиентом.
Каценбах поднял глаза и изучающе посмотрел на сидящую напротив Тамару. Она затаила дыхание и сидела неподвижно, похожая на мраморную статую. Ее лицо было на три четверти повернуто к нему, и профиль казался таким прекрасным, что причинял почти физическую боль. Несмотря на ее необычайную красоту, Каценбах разглядел в ней и недостатки… серьезные недостатки. Будь она произведением искусства, он знал бы, что должен будет отвергнуть ее. Все-таки она не была ни совершенством, ни шедевром.
– Передо мной очень красивая женщина, – осторожно подбирая слова, начал он, – но, подобно всем живым существам, в отличие от предметов искусства, она далека от совершенства. Ее нельзя назвать ни худой, ни пышной… пожалуй, в ней еще многовато от пухлого ребенка.
Тамара вздрогнула, как от удара; остальные торжественно кивнули в знак согласия, как будто он сказал то, что им и так было известно.
– Продолжай, – попросил Скольник.
– У нее не слишком ровные зубы, – начал перечислять Каценбах. – Нос смотрит немного в сторону…
– Значит, ты не считаешь ее богиней, – тихим голосом подытожил Скольник.
На лице Каценбаха проступил румянец, в его обычно спокойных глазах цвета топаза вспыхнул и погас огонь. Больше всего ему хотелось вскочить с места и навсегда покинуть этот проклятый дом, но он был осторожным человеком и не мог позволить себе поставить под угрозу будущие сделки.
– Между богиней в искусстве и кинобогиней есть разница. Вам и без меня это известно. В искусстве выше совершенства обычно ничего нет, по крайней мере, на Западе. А вот японцы считают совершенство настолько обычным явлением, что зачастую их художники специально привносят в совершеннейший шедевр какой-нибудь дефект, чтобы он стал действительно совершенным.
Тамара, по-прежнему не шевелясь, смотрела в глаза Каценбаха. Он быстро отвел взгляд.
– Но у нее не один недостаток, – заметил Скольник. – Ты сам это только что сказал.
Каценбах колебался.
– Да, сказал. Но ведь в киноиндустрии используются различные трюки с освещением, гримом и еще Бог знает с чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146