Свежеобритый череп гудел, как наковальня, по которой стучат
молотом, глаза едва не вылезали из орбит, зубы будто крошились от
боли, челюсти свело судорогой. Хуже всего, что его мозг теперь,
казалось, плыл над ним, как огромный воздушный шар на параде в честь
Дня Благодарения, у него создалось такое впечатление, словно мозг и
тело связаны тончайшей нитью, которая способна оборваться в любой
момент. Ему нужно лечь. Отдохнуть. Выспаться. Может, после этого мозг
вернется на положенное место. Что касается блондинки, лучше всего
относиться к ней как к козырному тузу в рукаве, чему-то, что можно
использовать только в крайнем случае - "При пожаре разбить стекло".
В пятницу Норман лег в постель в четыре часа дня. Пульсация в
висках уже давным-давно даже отдаленно не напоминала похмельный
синдром; она превратилась в головную боль, которую он называл
"фирменной". Приступы ее нередко возникали в периоды Запряженной
работы, а с тех пор, как Роуз покинула его, а дело с бандой
завертелось с необычайной быстротой, два приступа в неделю стали
совершенно рядовым явлением. Норман лежал на постели, уставившись в
потолок, наблюдая забавные дрожащие зигзагообразные узоры, вокруг
видимых им предметов; из глаз и носа текло. Боль была такой сильной,
что ему казалось, будто в самом центре головы возник ужасный зародыш,
старающийся появиться на свет; боль достигла того уровня, когда ему не
оставалось ничего иного, кроме как принять горизонтальное положение,
напрячь всю свою выдержку и ждать, ждать, ждать, пока не утихнет сама,
а сделать это можно только одним способом - переживая каждую секунду в
отдельности, переходя от одного момента к следующему, как идущий через
ручей человек, перепрыгивающий с одного камешка на другой. Сравнение
вызвало в уголке памяти какие-то смутные ассоциации, но они не смогли
пробиться к поверхности через барьер напряженной болезненной
пульсации, и Норман не стал воскрешать их. Он потер ладонью макушку и
затылок. Непривычная гладкость кожи не была похожа на нечто,
принадлежащее ему; он словно прикоснулся к капоту только что вышедшего
из мойки автомобиля.
- Кто я? - прозвучал в пустом гостиничном номере его вопрос. -
Кто я? Почему я здесь? Что я тут делаю? Кто я?
Не успев дать ответ хотя бы на один из вопросов, он провалился в
сон. Через лишенные сновидений глубины сна боль все еще преследовала
его и довольно долго, как плохое предчувствие, не выходящее из головы,
но в конце концов Норман от нее оторвался. Голова упала на подушку, и
влага, не совсем являющаяся слезами, стекала из левого глаза и левой
ноздри по щеке на подушку. Он громко захрапел.
Когда двенадцать часов спустя, в четыре часа утра в субботу,
Норман проснулся, от головной боли не осталось и следа. Он чувствовал
себя свежим и полным сил, как случалось почти всегда по окончании
приступа "фирменной". Он поднялся, спустил ноги на пол и посмотрел
через окно в темноту. Голуби по-прежнему сидели на подоконнике,
прижимаясь друг к другу и воркуя даже во сне. Он знал - точно,
уверенно, без тени сомнения, - что сегодняшний день принесет с собой
окончание всей истории. Возможно, на этом закончится и {его} путь, но
это пустяк по сравнению с главным. Понимание того, что после {конца}
больше никогда не будет головных болей, показалось ему вполне
равноценной компенсацией.
В противоположном углу комнаты на спинке стула черным безголовым
привидением висела мотоциклетная кожаная куртка.
"Проснись пораньше, Роуз, - подумал он почти с нежностью. -
Проснись пораньше, сладкая моя, и полюбуйся рассветом, почему бы тебе
не насладиться зрелищем восходящего солнца? Смотри, запоминай, потому
что это последний рассвет, который ты встречаешь".
2
В субботу утром Рози проснулась в самом начале пятого и в страхе
потянулась к ночнику на прикроватной тумбочке, уверенная, что Норман
находится в комнате рядом с ней, убежденная, что слышит запах его
одеколона - "От всех моих парней пахнет "Инглиш Ледером" или не пахнет
ничем". В панической попытке поскорее включить свет она едва не
столкнула лампу на пол, но, когда свет наконец зажегся (основание
лампы при этом оказалось в дюйме от края небытия), ее страх быстро
рассеялся. Она увидела лишь свою комнату, маленькую, опрятную,
успокаивающую, и единственный запах, который Рози ощущала, исходил от
ее собственного теплого после сна тела. В комнате нет никого, кроме
нее самой... и Мареновой Розы, разумеется. Но Мареновая Роза надежно
спрятана за дверцей встроенного шкафа, где она, несомненно, стоит,
прикрывая глаза рукой от солнца и глядя на полуразрушенный храм.
"Он мне приснился, - подумала она, поднимаясь. - Я видела его во
сне. Мне привиделся очередной кошмар с участием Нормана, поэтому я так
испугалась".
Она передвинула ночник на середину тумбочки. Основание лампы
звякнуло о браслет. Рози подняла его и оглядела. Странно, почему ей
так трудно вспомнить,
{(то, что должна помнить)}
откуда у нее взялось это украшение. Может, она купила его в лавке
Билла, потому что оно напомнило браслет, надетый на руку женщины с
картины? Она не понимала, и это ее тревожило. Как можно забыть
{(то, что нужно забыть)}
такое?
Рози подняла браслет, тяжелый, как золото, но, наверное,
сделанный из чугуна и покрытый позолотой, и посмотрела через него, как
в телескоп, на комнату.
В памяти вспыхнул фрагмент сна, и она поняла, что Норман в ее
сновидении не появлялся. Ей пригрезился Билл. Они мчались на его
мотоцикле, и вместо того, чтобы отвезти ее на пикник к озеру, он
направился по тропе, уходящей все глубже и глубже в зловещую рощу
мертвых деревьев. Через некоторое время они достигли поляны, на
которой росло единственное живое дерево с ветвями, отягощенными
сочными плодами цвета хитона Мареновой Розы.
"Ого! Великолепное первое блюдо! - воскликнул Билл, спрыгивая с
мотоцикла и подбегая к дереву. - Я слышал про эти фрукты - съешь один,
и ты сможешь видеть затылком, съешь два, и будешь жить вечно".
Именно в этом месте сон превратился из просто неприятного в
по-настоящему кошмарный. Она почему-то знала, что плоды дерева не
волшебные, а ядовитые, и бросилась к нему, намереваясь остановить,
прежде чем тот попробует вкус соблазнительного фрукта. Но Билл и
слушать не хотел. Он слегка обнял ее за плечи, усмехнулся и сказал:
"Не будь дурочкой, Рози, я знаю помгранат, он совсем не такой".
Вот тогда-то она и проснулась, лихорадочно дрожа в темноте и
думая не о Билле, а о Нормане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
молотом, глаза едва не вылезали из орбит, зубы будто крошились от
боли, челюсти свело судорогой. Хуже всего, что его мозг теперь,
казалось, плыл над ним, как огромный воздушный шар на параде в честь
Дня Благодарения, у него создалось такое впечатление, словно мозг и
тело связаны тончайшей нитью, которая способна оборваться в любой
момент. Ему нужно лечь. Отдохнуть. Выспаться. Может, после этого мозг
вернется на положенное место. Что касается блондинки, лучше всего
относиться к ней как к козырному тузу в рукаве, чему-то, что можно
использовать только в крайнем случае - "При пожаре разбить стекло".
В пятницу Норман лег в постель в четыре часа дня. Пульсация в
висках уже давным-давно даже отдаленно не напоминала похмельный
синдром; она превратилась в головную боль, которую он называл
"фирменной". Приступы ее нередко возникали в периоды Запряженной
работы, а с тех пор, как Роуз покинула его, а дело с бандой
завертелось с необычайной быстротой, два приступа в неделю стали
совершенно рядовым явлением. Норман лежал на постели, уставившись в
потолок, наблюдая забавные дрожащие зигзагообразные узоры, вокруг
видимых им предметов; из глаз и носа текло. Боль была такой сильной,
что ему казалось, будто в самом центре головы возник ужасный зародыш,
старающийся появиться на свет; боль достигла того уровня, когда ему не
оставалось ничего иного, кроме как принять горизонтальное положение,
напрячь всю свою выдержку и ждать, ждать, ждать, пока не утихнет сама,
а сделать это можно только одним способом - переживая каждую секунду в
отдельности, переходя от одного момента к следующему, как идущий через
ручей человек, перепрыгивающий с одного камешка на другой. Сравнение
вызвало в уголке памяти какие-то смутные ассоциации, но они не смогли
пробиться к поверхности через барьер напряженной болезненной
пульсации, и Норман не стал воскрешать их. Он потер ладонью макушку и
затылок. Непривычная гладкость кожи не была похожа на нечто,
принадлежащее ему; он словно прикоснулся к капоту только что вышедшего
из мойки автомобиля.
- Кто я? - прозвучал в пустом гостиничном номере его вопрос. -
Кто я? Почему я здесь? Что я тут делаю? Кто я?
Не успев дать ответ хотя бы на один из вопросов, он провалился в
сон. Через лишенные сновидений глубины сна боль все еще преследовала
его и довольно долго, как плохое предчувствие, не выходящее из головы,
но в конце концов Норман от нее оторвался. Голова упала на подушку, и
влага, не совсем являющаяся слезами, стекала из левого глаза и левой
ноздри по щеке на подушку. Он громко захрапел.
Когда двенадцать часов спустя, в четыре часа утра в субботу,
Норман проснулся, от головной боли не осталось и следа. Он чувствовал
себя свежим и полным сил, как случалось почти всегда по окончании
приступа "фирменной". Он поднялся, спустил ноги на пол и посмотрел
через окно в темноту. Голуби по-прежнему сидели на подоконнике,
прижимаясь друг к другу и воркуя даже во сне. Он знал - точно,
уверенно, без тени сомнения, - что сегодняшний день принесет с собой
окончание всей истории. Возможно, на этом закончится и {его} путь, но
это пустяк по сравнению с главным. Понимание того, что после {конца}
больше никогда не будет головных болей, показалось ему вполне
равноценной компенсацией.
В противоположном углу комнаты на спинке стула черным безголовым
привидением висела мотоциклетная кожаная куртка.
"Проснись пораньше, Роуз, - подумал он почти с нежностью. -
Проснись пораньше, сладкая моя, и полюбуйся рассветом, почему бы тебе
не насладиться зрелищем восходящего солнца? Смотри, запоминай, потому
что это последний рассвет, который ты встречаешь".
2
В субботу утром Рози проснулась в самом начале пятого и в страхе
потянулась к ночнику на прикроватной тумбочке, уверенная, что Норман
находится в комнате рядом с ней, убежденная, что слышит запах его
одеколона - "От всех моих парней пахнет "Инглиш Ледером" или не пахнет
ничем". В панической попытке поскорее включить свет она едва не
столкнула лампу на пол, но, когда свет наконец зажегся (основание
лампы при этом оказалось в дюйме от края небытия), ее страх быстро
рассеялся. Она увидела лишь свою комнату, маленькую, опрятную,
успокаивающую, и единственный запах, который Рози ощущала, исходил от
ее собственного теплого после сна тела. В комнате нет никого, кроме
нее самой... и Мареновой Розы, разумеется. Но Мареновая Роза надежно
спрятана за дверцей встроенного шкафа, где она, несомненно, стоит,
прикрывая глаза рукой от солнца и глядя на полуразрушенный храм.
"Он мне приснился, - подумала она, поднимаясь. - Я видела его во
сне. Мне привиделся очередной кошмар с участием Нормана, поэтому я так
испугалась".
Она передвинула ночник на середину тумбочки. Основание лампы
звякнуло о браслет. Рози подняла его и оглядела. Странно, почему ей
так трудно вспомнить,
{(то, что должна помнить)}
откуда у нее взялось это украшение. Может, она купила его в лавке
Билла, потому что оно напомнило браслет, надетый на руку женщины с
картины? Она не понимала, и это ее тревожило. Как можно забыть
{(то, что нужно забыть)}
такое?
Рози подняла браслет, тяжелый, как золото, но, наверное,
сделанный из чугуна и покрытый позолотой, и посмотрела через него, как
в телескоп, на комнату.
В памяти вспыхнул фрагмент сна, и она поняла, что Норман в ее
сновидении не появлялся. Ей пригрезился Билл. Они мчались на его
мотоцикле, и вместо того, чтобы отвезти ее на пикник к озеру, он
направился по тропе, уходящей все глубже и глубже в зловещую рощу
мертвых деревьев. Через некоторое время они достигли поляны, на
которой росло единственное живое дерево с ветвями, отягощенными
сочными плодами цвета хитона Мареновой Розы.
"Ого! Великолепное первое блюдо! - воскликнул Билл, спрыгивая с
мотоцикла и подбегая к дереву. - Я слышал про эти фрукты - съешь один,
и ты сможешь видеть затылком, съешь два, и будешь жить вечно".
Именно в этом месте сон превратился из просто неприятного в
по-настоящему кошмарный. Она почему-то знала, что плоды дерева не
волшебные, а ядовитые, и бросилась к нему, намереваясь остановить,
прежде чем тот попробует вкус соблазнительного фрукта. Но Билл и
слушать не хотел. Он слегка обнял ее за плечи, усмехнулся и сказал:
"Не будь дурочкой, Рози, я знаю помгранат, он совсем не такой".
Вот тогда-то она и проснулась, лихорадочно дрожа в темноте и
думая не о Билле, а о Нормане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168