.. – простонал Кромвель.
– Итак, вчера, – неумолимо продолжал Змейк. – С утра в беседе с Лавкрофтом и Айртоном вы поначалу очень серьезно и нудно перечисляли все ситуации, в которых вы выступали как орудие Божие, потом внезапно посреди этой самой обычной, в общем-то, беседы запели религиозный гимн – очень длинный, замечу вскользь, – а затем как ни в чем не бывало вернулись к фамильярному светскому разговору. Ответьте мне положа руку на сердце: это, на ваш взгляд, нормально, Оливер?
– Я совершенно откровенно могу сказать перед Господом, – серьезно отвечал его поразительный собеседник, – что я безошибочно знаю и чувствую те минуты истории, когда мной движет Провидение. Да вам и самому следует это знать: ведь там, в Ирландии, где мы с вами познакомились, я уж конечно выступал как орудие Божие?
– Вне всякого сомнения. Позвольте, я посмотрю ваши глазные яблоки, – Змейк потянулся пальцами к верхним векам собеседника, который на мгновение замер. – Что-то они мне сегодня не нравятся. Далее. Ваше последнее публичное выступление.
Кромвель стиснул зубы.
– Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.
– Ах, ну зачем вы опять изводите меня!… – страдальчески воскликнул Кромвель.
– Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому – что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» – и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, – кстати, с тех пор этого билля никто не видел, – перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?
Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.
– Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, – Змейк на ходу раскрыл записную книжку, – также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…
На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии – параноидную.
Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.
– Выходит, Змейк здесь действительно есть, – сказал Ллевелис. – И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..
Гвидион только и сказал:
– Ну, ты же – не он.
– Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк – правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, – продолжал Ллевелис. – Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, – буркнул он.
– А зачем? – тупо спросил Гвидион.
– За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, – там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят – и молотком таким деревянным – хрясь!.. Да пошли же! – и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.
– Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, – пороховые, – вскользь заметил Ллевелис.
– Любая болезнь – это Божье благословение, – утверждал Кромвель, – и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, – его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, – и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.
– У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, – сказал Змейк. – Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, – продолжал он, сунув руку за пазуху, – почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак .
Кромвель трясущейся рукой взял склянку.
– А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, – добавил Змейк.
– Кровопускание же ни от чего не помогает! – возмутился за бочками Гвидион. – Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!
– А почему нет? – пожал плечами Ллевелис. – Змейк консервативен во всех своих проявлениях.
…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
– Итак, вчера, – неумолимо продолжал Змейк. – С утра в беседе с Лавкрофтом и Айртоном вы поначалу очень серьезно и нудно перечисляли все ситуации, в которых вы выступали как орудие Божие, потом внезапно посреди этой самой обычной, в общем-то, беседы запели религиозный гимн – очень длинный, замечу вскользь, – а затем как ни в чем не бывало вернулись к фамильярному светскому разговору. Ответьте мне положа руку на сердце: это, на ваш взгляд, нормально, Оливер?
– Я совершенно откровенно могу сказать перед Господом, – серьезно отвечал его поразительный собеседник, – что я безошибочно знаю и чувствую те минуты истории, когда мной движет Провидение. Да вам и самому следует это знать: ведь там, в Ирландии, где мы с вами познакомились, я уж конечно выступал как орудие Божие?
– Вне всякого сомнения. Позвольте, я посмотрю ваши глазные яблоки, – Змейк потянулся пальцами к верхним векам собеседника, который на мгновение замер. – Что-то они мне сегодня не нравятся. Далее. Ваше последнее публичное выступление.
Кромвель стиснул зубы.
– Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.
– Ах, ну зачем вы опять изводите меня!… – страдальчески воскликнул Кромвель.
– Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому – что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» – и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, – кстати, с тех пор этого билля никто не видел, – перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?
Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.
– Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, – Змейк на ходу раскрыл записную книжку, – также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…
На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии – параноидную.
Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.
– Выходит, Змейк здесь действительно есть, – сказал Ллевелис. – И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..
Гвидион только и сказал:
– Ну, ты же – не он.
– Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк – правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, – продолжал Ллевелис. – Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, – буркнул он.
– А зачем? – тупо спросил Гвидион.
– За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, – там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят – и молотком таким деревянным – хрясь!.. Да пошли же! – и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.
– Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, – пороховые, – вскользь заметил Ллевелис.
– Любая болезнь – это Божье благословение, – утверждал Кромвель, – и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, – его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, – и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.
– У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, – сказал Змейк. – Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, – продолжал он, сунув руку за пазуху, – почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак .
Кромвель трясущейся рукой взял склянку.
– А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, – добавил Змейк.
– Кровопускание же ни от чего не помогает! – возмутился за бочками Гвидион. – Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!
– А почему нет? – пожал плечами Ллевелис. – Змейк консервативен во всех своих проявлениях.
…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115