«От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, – сказал Фингалл. – Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», – отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» – спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, – отвечали камни. – Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, – пробормотал Фингалл. – А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, – сказал один камень. – Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:
«Который час? Не близок ли рассвет?» –
Я стражника спросил, и он в ответ
Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
К чему о часе спрашивать ночном?
Тут как бы не забыться вечным сном –
В твоем-то положении не лучшем.
Ты до полудня прожил на земле
Свой век и скоро скроешься во мгле.
Одна душа твоя избегнет тленья,
А красота и молодость пройдут,
Поэзия твоя – бесплодный труд,
Смерть уничтожит все без сожаленья».
«Мой друг, ты прав и даже трижды прав, –
Ответил я. – Мой несерьезен нрав,
Но если в вечность ждет меня дорога,
Ты, главное, меня предупреди
И вовремя в день казни разбуди,
И я предстану пред очами Бога.
Кто знает, может, он меня скорей
Благословит по милости своей,
Он в черствости не заслужил упрека.
О страж, мою мне ветреность прости,
Но я намерен в царство сна сойти:
Уже рассвет торопится с востока».
– Ого! – воскликнул Фингалл. – Не так быстро. Дайте я запишу.
Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», – сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, – сообщил Фингалл. – А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, – сказали камни, – он все время что-то твердил о своем долге».
И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, – и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
– Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
– А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, – тускло сказал он.
– Что? – переспросил Орбилий.
– Фуфло.
– Что? – Орбилий привстал.
– Фикция. Хоть и считается, что латынь – это дохлый язык…
– Мертвый, – машинально поправил Орбилий.
– Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
– Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
– То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, – медленно проговорил он.
– Нет! Я не хочу позориться перед людьми! – воскликнул МакКольм. – И я скажу вам напоследок, – он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, – с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, – что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
– В этом форте стоит корпус батавов, – сказал он. – У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! – и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
– Опять я брякнул не то, – сказал он.
– Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, – грустно сказал Орбилий. – Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
– Ну, как римляне? – толкнул его в бок Ллевелис.
– Тупое, невежественное офицерье, – сказал Фингалл. – Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор – знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, – тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
– Да! – подхватил Эльвин, – пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
– Что-то мне кажется, – мрачновато сказал Дилан, – что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
– Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
– Каким потоком слез? – вскричал Ллевелис. – Каким потоком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
«Который час? Не близок ли рассвет?» –
Я стражника спросил, и он в ответ
Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
К чему о часе спрашивать ночном?
Тут как бы не забыться вечным сном –
В твоем-то положении не лучшем.
Ты до полудня прожил на земле
Свой век и скоро скроешься во мгле.
Одна душа твоя избегнет тленья,
А красота и молодость пройдут,
Поэзия твоя – бесплодный труд,
Смерть уничтожит все без сожаленья».
«Мой друг, ты прав и даже трижды прав, –
Ответил я. – Мой несерьезен нрав,
Но если в вечность ждет меня дорога,
Ты, главное, меня предупреди
И вовремя в день казни разбуди,
И я предстану пред очами Бога.
Кто знает, может, он меня скорей
Благословит по милости своей,
Он в черствости не заслужил упрека.
О страж, мою мне ветреность прости,
Но я намерен в царство сна сойти:
Уже рассвет торопится с востока».
– Ого! – воскликнул Фингалл. – Не так быстро. Дайте я запишу.
Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», – сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, – сообщил Фингалл. – А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, – сказали камни, – он все время что-то твердил о своем долге».
И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, – и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
– Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
– А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, – тускло сказал он.
– Что? – переспросил Орбилий.
– Фуфло.
– Что? – Орбилий привстал.
– Фикция. Хоть и считается, что латынь – это дохлый язык…
– Мертвый, – машинально поправил Орбилий.
– Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
– Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
– То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, – медленно проговорил он.
– Нет! Я не хочу позориться перед людьми! – воскликнул МакКольм. – И я скажу вам напоследок, – он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, – с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, – что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
– В этом форте стоит корпус батавов, – сказал он. – У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! – и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
– Опять я брякнул не то, – сказал он.
– Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, – грустно сказал Орбилий. – Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
– Ну, как римляне? – толкнул его в бок Ллевелис.
– Тупое, невежественное офицерье, – сказал Фингалл. – Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор – знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, – тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
– Да! – подхватил Эльвин, – пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
– Что-то мне кажется, – мрачновато сказал Дилан, – что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
– Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
– Каким потоком слез? – вскричал Ллевелис. – Каким потоком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115