Потом они вместе спустились по лестнице с башни, осмотрели друг друга и разошлись, так как Ллевелис направлялся к Рианнон, куда Гвидиона было не затащить и на аркане, Гвидион же шел к Змейку, что, в общем, было Ллевелису не по пути.
…Гвидион ожидал увидеть Змейка укладывающим вещи, однако если тот и занимался этим, то во внутренней комнате, а не в самом кабинете. В кабинете все было по-прежнему, в том числе ровно горящий огонь.
– Входите, – сказал Змейк.
Гвидион не стал дожидаться приглашения садиться и высыпал на Змейка целый ворох отчаянных вопросов, равно далеких от химии, как и от фармакологии.
– Неужели это правда? – лихорадочно спросил он, как будто Змейк мог тут же, сейчас, на месте, разобраться с текущими событиями на Земле как с небольшим недоразумением.
– Судя по всему, да, – пожав плечами, отвечал Змейк.
– Но ведь люди должны одуматься!.. Не может быть… Учитель! В конце концов, самоубийство в массе людям несвойственно!..
– А что, по-вашему, свойственно людям? – поинтересовался Змейк. – В массе? – добавил он, изогнув бровь.
– Стремление к счастью, – совершенно искренне отвечал Гвидион, не подумав.
– Счастье – чрезвычайно позднее понятие, введенное просветителями в XVIII веке, одновременно с другими их идеями, которые вы, надеюсь, при всей своей растерянности в состоянии оценивать здраво, – спокойно сказал Змейк. – До эпохи Просвещения мысль о праве каждого человеческого существа на счастье не занимала умы европейцев. Чтобы расставить все точки над i: я получил свое воспитание и образование до начала эпохи Просвещения.
– Неужели мы уже исчерпали все ресурсы милосердия Божьего? Так быстро? – убито пробормотал Гвидион.
– Не забывайте, что далеко не все вокруг вас христиане. Я не принадлежу к этой конфессии, – оборвал его Змейк.
– Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?
– Боюсь, что бич Немезиды, – сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
Гвидион твердо помнил, что Мерлин разрешил спрашивать обо всем, что непонятно; поэтому, вместо того, чтобы попридержать язык, он, пренебрегая опасностью, спросил:
– А зачем вы хранили все это время орден Кромвеля?
Змейка передернуло.
– Какой орден? – спросил он. По движению его губ заметно было, что он хотел сказать что-то другое.
– «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему», – процитировал по памяти Гвидион.
Змейк пожал плечами.
– Вы полагаете, его следует выбросить? – иронически спросил он.
– Ну да, я понимаю… это неделикатно по отношению к… к тому, кто выдал награду, – сказал Гвидион.
– Это неделикатно по отношению к сплаву цветного золота и белой бронзы. Металл не может отвечать за то, что на нем написано, – сухо сказал Змейк.
Тогда Гвидион потоптался еще немножко перед Змейком и сказал:
– Скоро мы все превратимся в пепел. Я рад бы относиться к этому спокойно, но что-то… никак.
– Сегодня меня всерьез беспокоит пятно соуса на моем манжете, завтра я, рассыпавшись на элементы, впитался куда-то под землю. Я не вижу принципиальной разницы между этими двумя состояниями. И заметьте, Мировая война не является необходимым условием для того, чтобы перейти из первого состояния во второе.
– Но отчего моя жизнь оказалась такой короткой, учитель? – вздохнул Гвидион. – Если бы только вы могли сказать мне что-нибудь утешительное!..
– Что ж, – ровно отозвался Змейк, – пожалуй. Был некий философ, который предлагал воспринимать нашу Солнечную систему в качестве атома в составе более крупного физического тела. Он шокировал противников на диспутах, говоря: «А что, если все мы, вместе с вращающейся Землей, с Солнцем и звездами, находимся где-нибудь в хвосте огромного льва?» При такой точке зрения Земля соответствует элементарной частице. Теоретически мы можем вообразить, что в этом, большем мире также живут и действуют люди. Наши размеры по сравнению с ними бесконечно ничтожны. Означает ли это, что так же ничтожны мы сами и все, что мы делаем?
– Нет, – сказал Гвидион. Он следил за мыслью Змейка, и сердце его начинало биться ровнее. – Если бы мне сказали, что поэт, написавший «Письма с Понта», был такого размера, что мне не разглядеть его и в микроскоп, а весь Понт был шириной с волосок, это не изменило бы моего отношения к Овидию.
– Разумеется, – согласился Змейк. – А если бы вам сказали, что некий государственный деятель, действуя в своих масштабах, навел порядок на десятой части поверхности нейтрона?
– Это не уменьшает моего уважения к нему. Что делать, если его народ такого размера! Неважно, в какую из этих концентрических Вселенных ты включен, лишь бы…
– …человек был приличный, – иронически заключил Змейк. – Вы уловили нить. Далее. То, что применимо к пространству, может быть применено и ко времени. Самая короткая жизнь сопоставима со сколь угодно долгой по одному, единственно существенному параметру.
– Добродетели, – догадался Гвидион.
– Если хотите, – сказал Змейк. – Вам полегчало?
– Нет, дорогой учитель, – сказал Гвидион, – но происходящее со мной не стоит вашего драгоценного внимания.
Тут он сел на пол.
– Вы, вероятно, возвращаетесь завтра домой? – спросил Змейк, никак не проинтонировав свое высказывание.
– Да, я… к родителям. Они, наверное, там волнуются. А уж бабушка – та вообще.
– Я также намереваюсь вернуться домой, – бесстрастно заметил Змейк.
– У вас… есть семья? – спросил Гвидион.
– Да, и относительно большая. Я в ней младший. У меня двенадцать старших братьев и сестер, – сказал Змейк. – Родители не видели меня, если я не ошибаюсь, в течение последних ста тридцати лет.
– Они будут счастливы, – предположил Гвидион.
– Несомненно. Полагаю, что мой благословенный отец даст мне десятиминутную аудиенцию. Кроме того, я смогу наконец навестить фамильный склеп, – боюсь, до сих пор я проводил там слишком мало времени, – заметил Змейк естественно и без малейшей горечи, и это заставило Гвидиона думать, что крепкая семья Змейка хранит какие-то чрезвычайно суровые патриархальные традиции.
* * *
Преподаватели держались в целом все мужественно, но совершенно по-разному.
Доктор Мак Кехт подозревал, что в ближайшее время от него, возможно, потребуется прекратить несколько истерик, и был в секундной готовности. Все было тихо. Тогда, в ожидании каких бы то ни было происшествий, он отыскал и вымыл заварочный чайник.
«Что до моих дел, – подумал он мельком, – то, дела финансовые побоку, многие курсы терапии я не доведу до конца уже никогда… да… что же? Несколько выражений благодарности и одно признание в любви. Ну, это все терпит до вечера. Сейчас мой кабинет открыт для студентов, невозможно отлучиться».
– Боже, как это все некстати!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
…Гвидион ожидал увидеть Змейка укладывающим вещи, однако если тот и занимался этим, то во внутренней комнате, а не в самом кабинете. В кабинете все было по-прежнему, в том числе ровно горящий огонь.
– Входите, – сказал Змейк.
Гвидион не стал дожидаться приглашения садиться и высыпал на Змейка целый ворох отчаянных вопросов, равно далеких от химии, как и от фармакологии.
– Неужели это правда? – лихорадочно спросил он, как будто Змейк мог тут же, сейчас, на месте, разобраться с текущими событиями на Земле как с небольшим недоразумением.
– Судя по всему, да, – пожав плечами, отвечал Змейк.
– Но ведь люди должны одуматься!.. Не может быть… Учитель! В конце концов, самоубийство в массе людям несвойственно!..
– А что, по-вашему, свойственно людям? – поинтересовался Змейк. – В массе? – добавил он, изогнув бровь.
– Стремление к счастью, – совершенно искренне отвечал Гвидион, не подумав.
– Счастье – чрезвычайно позднее понятие, введенное просветителями в XVIII веке, одновременно с другими их идеями, которые вы, надеюсь, при всей своей растерянности в состоянии оценивать здраво, – спокойно сказал Змейк. – До эпохи Просвещения мысль о праве каждого человеческого существа на счастье не занимала умы европейцев. Чтобы расставить все точки над i: я получил свое воспитание и образование до начала эпохи Просвещения.
– Неужели мы уже исчерпали все ресурсы милосердия Божьего? Так быстро? – убито пробормотал Гвидион.
– Не забывайте, что далеко не все вокруг вас христиане. Я не принадлежу к этой конфессии, – оборвал его Змейк.
– Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?
– Боюсь, что бич Немезиды, – сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
Гвидион твердо помнил, что Мерлин разрешил спрашивать обо всем, что непонятно; поэтому, вместо того, чтобы попридержать язык, он, пренебрегая опасностью, спросил:
– А зачем вы хранили все это время орден Кромвеля?
Змейка передернуло.
– Какой орден? – спросил он. По движению его губ заметно было, что он хотел сказать что-то другое.
– «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему», – процитировал по памяти Гвидион.
Змейк пожал плечами.
– Вы полагаете, его следует выбросить? – иронически спросил он.
– Ну да, я понимаю… это неделикатно по отношению к… к тому, кто выдал награду, – сказал Гвидион.
– Это неделикатно по отношению к сплаву цветного золота и белой бронзы. Металл не может отвечать за то, что на нем написано, – сухо сказал Змейк.
Тогда Гвидион потоптался еще немножко перед Змейком и сказал:
– Скоро мы все превратимся в пепел. Я рад бы относиться к этому спокойно, но что-то… никак.
– Сегодня меня всерьез беспокоит пятно соуса на моем манжете, завтра я, рассыпавшись на элементы, впитался куда-то под землю. Я не вижу принципиальной разницы между этими двумя состояниями. И заметьте, Мировая война не является необходимым условием для того, чтобы перейти из первого состояния во второе.
– Но отчего моя жизнь оказалась такой короткой, учитель? – вздохнул Гвидион. – Если бы только вы могли сказать мне что-нибудь утешительное!..
– Что ж, – ровно отозвался Змейк, – пожалуй. Был некий философ, который предлагал воспринимать нашу Солнечную систему в качестве атома в составе более крупного физического тела. Он шокировал противников на диспутах, говоря: «А что, если все мы, вместе с вращающейся Землей, с Солнцем и звездами, находимся где-нибудь в хвосте огромного льва?» При такой точке зрения Земля соответствует элементарной частице. Теоретически мы можем вообразить, что в этом, большем мире также живут и действуют люди. Наши размеры по сравнению с ними бесконечно ничтожны. Означает ли это, что так же ничтожны мы сами и все, что мы делаем?
– Нет, – сказал Гвидион. Он следил за мыслью Змейка, и сердце его начинало биться ровнее. – Если бы мне сказали, что поэт, написавший «Письма с Понта», был такого размера, что мне не разглядеть его и в микроскоп, а весь Понт был шириной с волосок, это не изменило бы моего отношения к Овидию.
– Разумеется, – согласился Змейк. – А если бы вам сказали, что некий государственный деятель, действуя в своих масштабах, навел порядок на десятой части поверхности нейтрона?
– Это не уменьшает моего уважения к нему. Что делать, если его народ такого размера! Неважно, в какую из этих концентрических Вселенных ты включен, лишь бы…
– …человек был приличный, – иронически заключил Змейк. – Вы уловили нить. Далее. То, что применимо к пространству, может быть применено и ко времени. Самая короткая жизнь сопоставима со сколь угодно долгой по одному, единственно существенному параметру.
– Добродетели, – догадался Гвидион.
– Если хотите, – сказал Змейк. – Вам полегчало?
– Нет, дорогой учитель, – сказал Гвидион, – но происходящее со мной не стоит вашего драгоценного внимания.
Тут он сел на пол.
– Вы, вероятно, возвращаетесь завтра домой? – спросил Змейк, никак не проинтонировав свое высказывание.
– Да, я… к родителям. Они, наверное, там волнуются. А уж бабушка – та вообще.
– Я также намереваюсь вернуться домой, – бесстрастно заметил Змейк.
– У вас… есть семья? – спросил Гвидион.
– Да, и относительно большая. Я в ней младший. У меня двенадцать старших братьев и сестер, – сказал Змейк. – Родители не видели меня, если я не ошибаюсь, в течение последних ста тридцати лет.
– Они будут счастливы, – предположил Гвидион.
– Несомненно. Полагаю, что мой благословенный отец даст мне десятиминутную аудиенцию. Кроме того, я смогу наконец навестить фамильный склеп, – боюсь, до сих пор я проводил там слишком мало времени, – заметил Змейк естественно и без малейшей горечи, и это заставило Гвидиона думать, что крепкая семья Змейка хранит какие-то чрезвычайно суровые патриархальные традиции.
* * *
Преподаватели держались в целом все мужественно, но совершенно по-разному.
Доктор Мак Кехт подозревал, что в ближайшее время от него, возможно, потребуется прекратить несколько истерик, и был в секундной готовности. Все было тихо. Тогда, в ожидании каких бы то ни было происшествий, он отыскал и вымыл заварочный чайник.
«Что до моих дел, – подумал он мельком, – то, дела финансовые побоку, многие курсы терапии я не доведу до конца уже никогда… да… что же? Несколько выражений благодарности и одно признание в любви. Ну, это все терпит до вечера. Сейчас мой кабинет открыт для студентов, невозможно отлучиться».
– Боже, как это все некстати!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115