А потому, не желая подвести директора, Орбилий повыгнал с лестничных площадок гусей, вынул из пальцев у мраморной Каллиопы овсяное печеньице, вложенное туда сердобольными студентами, и, в общем, навел некоторый порядок. Следуя инструкциям Змейка, он подобрал не вызывающие сомнения отрывки из не вызывающих сомнения авторов и даже позволил ученикам принести с собой тетради в клеточку и ручки, что было жестко рекомендовано Змейком, проявившим при этом случае необыкновенную трезвость мышления.
Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.
Благодаря принятым мерам предосторожности урок латыни сошел им с рук. Единственный вопрос у комиссии неожиданно вызвала самая невинная вещь – старый плащ Орбилия, в котором он ходил всегда.
– Ну что, в самом деле, за ребячество! Вы бы еще тогу надели, – с мягкой укоризной заметил лорд Бассет, подойдя в конце урока поблагодарить преподавателя.
– Я не могу носить тогу, не будучи гражданином Рима, – просто отвечал Орбилий.
Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.
…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами – со мной или вот хотя бы с Мерлином, – нельзя поговорить по-латыни!» – Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка – разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса – было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, – но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.
* * *
В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава. Те, кому удавалось побывать в рукавах Сюань-цзана, говорили, что там скрыт целый мир, что там видели дворцы со многими комнатами и сады с беседками. Нередко учитель разыгрывал сам с собой партию в облавные шашки. Однажды профессор Финтан увидел, как Сюань-цзан выкладывает шашку за шашкой, заинтересовался правилами этой игры, и вскоре их можно было видеть в сумерках сидящими друг напротив друга за доской девятнадцать на девятнадцать клеток. Они напоминали духов Южного и Северного Ковша, столь прекрасно описанных историком Гань Бао.
– Вы знаете, в чем отличие поэзии Семерых мудрецов бамбуковой рощи от поэзии Ли Бо и его современников? – говорил Сюань-цзан.
– Да? – медлительно отзывался Финтан, склонившись над доской.
– Ли Бо – настоящий классик. Вот вам пример. Можно себе представить, что Ли Бо почему-либо вдруг поставили где-нибудь памятник. Это странно, согласен, но это можно себе представить. А вот если попытаться поставить памятник кому-нибудь из Семерых мудрецов бамбуковой рощи, этот памятник непременно или сделает неприличный жест и убежит, или еще как-нибудь себя проявит, – к примеру, растает в воздухе.
– Да, понимаю, – говорил Финтан. – То же и в нашей поэзии: со временем все вырождается в классику.
* * *
– …С флейтой иду за луной, ветра ловлю полет,
В плаще травяном брожу возле озерных вод,
Всю жизнь в мечтах стремился больше всего
К тому из путей, что на Циюань ведет, –
сказал однажды в воздух Сюань-цзан, сидя на ступенях лестницы при входе в башню Сновидений. – Итак, вы не хотите учиться у меня, Афарви, и впечатление мое было ложно, не так ли? – продолжил он, улыбаясь.
– Я не знаю, уважаемый Сюань-цзан, – вежливо сказал Афарви, появляясь из-за дерева, где он прятался. – Я боюсь… разочаровать вас.
– Разве можно ручаться и знать, – сказал как ни в чем не бывало Сюань-цзан, – что под сводами каменных плит невозможно проход отыскать туда, где долина У-лин лежит?..
– А что такое долина У-лин?
– Затерянная долина, где живут отрезанные от мира старинные люди. Когда-то они бежали от Циньского переворота и укрылись в этой долине. Когда на них в последний раз случайно наткнулись, они ничего не знали о династии Хань, а уж о династиях Вэй и Цзинь и подавно. Но потом путь в эту долину был снова забыт навсегда, – известно только, что видели ее где-то в провинции Хунань.
– Я тоже ничего не знаю о династиях Вэй и Цзинь, – честно сказал Афарви.
– Не страшно, – отвечал Сюань-цзан, окинув Афарви взглядом..
– А что такое Циюань? – не сдержал любопытства Афарви. – Вы сказали: «Всю жизнь в мечтах стремился больше всего к тому из путей, что на Циюань ведет»?
– Местность, в которой одно время служил мелким чиновником Чжуан-цзы, – отвечал, смеясь, Сюань-цзан.
– А кто такой Чжуан-цзы? – спросил Афарви, подходя близко.
– О, это мудрец, который презирал службу и государственную карьеру и всему предпочитал то, что называется сяо яо ю.
– А что такое сяо яо ю? – Афарви сам не заметил, как приблизился к Сюань-цзану вплотную.
– «Странствовать, довольствуясь малым», – объяснил Сюань-цзан. – Вы задали столько вопросов, Афарви, – сказал он, смеясь, – что вам впору уже прямо поступать ко мне в учение. Учитель Цзэн говорил: «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно определить, есть ли у него отец и есть ли у него наставник. Тот, у кого нет отца, нет наставника, выглядит совершенно иначе».
Афарви ничего не сказал.
– Что-то давно нету писем с родины, – вздохнул Сюань-цзан, помолчав. – Как говорится, «уходит, проходит за годом год, а гуси все не летят».
– Какие гуси? – спросил Афарви.
– Почтовые.
– Так это ваши? – сказал Афарви.
– Что такое? – встревожился Сюань-цзан.
– А на башню к профессору Орбилию вчера прилетели два каких-то необыкновенных гуся. Таких никто и не видел никогда. С коричневыми спинками, а хвост…
– Это мои, – всплеснул руками Сюань-цзан, вставая и торопясь спуститься со ступеней. – Радость вашего покорного слуги сравнима только с радостью Гэн Цюй-бина, вновь встретившего прекрасную Цин-фэн после разлуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.
Благодаря принятым мерам предосторожности урок латыни сошел им с рук. Единственный вопрос у комиссии неожиданно вызвала самая невинная вещь – старый плащ Орбилия, в котором он ходил всегда.
– Ну что, в самом деле, за ребячество! Вы бы еще тогу надели, – с мягкой укоризной заметил лорд Бассет, подойдя в конце урока поблагодарить преподавателя.
– Я не могу носить тогу, не будучи гражданином Рима, – просто отвечал Орбилий.
Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.
…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами – со мной или вот хотя бы с Мерлином, – нельзя поговорить по-латыни!» – Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка – разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса – было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, – но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.
* * *
В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава. Те, кому удавалось побывать в рукавах Сюань-цзана, говорили, что там скрыт целый мир, что там видели дворцы со многими комнатами и сады с беседками. Нередко учитель разыгрывал сам с собой партию в облавные шашки. Однажды профессор Финтан увидел, как Сюань-цзан выкладывает шашку за шашкой, заинтересовался правилами этой игры, и вскоре их можно было видеть в сумерках сидящими друг напротив друга за доской девятнадцать на девятнадцать клеток. Они напоминали духов Южного и Северного Ковша, столь прекрасно описанных историком Гань Бао.
– Вы знаете, в чем отличие поэзии Семерых мудрецов бамбуковой рощи от поэзии Ли Бо и его современников? – говорил Сюань-цзан.
– Да? – медлительно отзывался Финтан, склонившись над доской.
– Ли Бо – настоящий классик. Вот вам пример. Можно себе представить, что Ли Бо почему-либо вдруг поставили где-нибудь памятник. Это странно, согласен, но это можно себе представить. А вот если попытаться поставить памятник кому-нибудь из Семерых мудрецов бамбуковой рощи, этот памятник непременно или сделает неприличный жест и убежит, или еще как-нибудь себя проявит, – к примеру, растает в воздухе.
– Да, понимаю, – говорил Финтан. – То же и в нашей поэзии: со временем все вырождается в классику.
* * *
– …С флейтой иду за луной, ветра ловлю полет,
В плаще травяном брожу возле озерных вод,
Всю жизнь в мечтах стремился больше всего
К тому из путей, что на Циюань ведет, –
сказал однажды в воздух Сюань-цзан, сидя на ступенях лестницы при входе в башню Сновидений. – Итак, вы не хотите учиться у меня, Афарви, и впечатление мое было ложно, не так ли? – продолжил он, улыбаясь.
– Я не знаю, уважаемый Сюань-цзан, – вежливо сказал Афарви, появляясь из-за дерева, где он прятался. – Я боюсь… разочаровать вас.
– Разве можно ручаться и знать, – сказал как ни в чем не бывало Сюань-цзан, – что под сводами каменных плит невозможно проход отыскать туда, где долина У-лин лежит?..
– А что такое долина У-лин?
– Затерянная долина, где живут отрезанные от мира старинные люди. Когда-то они бежали от Циньского переворота и укрылись в этой долине. Когда на них в последний раз случайно наткнулись, они ничего не знали о династии Хань, а уж о династиях Вэй и Цзинь и подавно. Но потом путь в эту долину был снова забыт навсегда, – известно только, что видели ее где-то в провинции Хунань.
– Я тоже ничего не знаю о династиях Вэй и Цзинь, – честно сказал Афарви.
– Не страшно, – отвечал Сюань-цзан, окинув Афарви взглядом..
– А что такое Циюань? – не сдержал любопытства Афарви. – Вы сказали: «Всю жизнь в мечтах стремился больше всего к тому из путей, что на Циюань ведет»?
– Местность, в которой одно время служил мелким чиновником Чжуан-цзы, – отвечал, смеясь, Сюань-цзан.
– А кто такой Чжуан-цзы? – спросил Афарви, подходя близко.
– О, это мудрец, который презирал службу и государственную карьеру и всему предпочитал то, что называется сяо яо ю.
– А что такое сяо яо ю? – Афарви сам не заметил, как приблизился к Сюань-цзану вплотную.
– «Странствовать, довольствуясь малым», – объяснил Сюань-цзан. – Вы задали столько вопросов, Афарви, – сказал он, смеясь, – что вам впору уже прямо поступать ко мне в учение. Учитель Цзэн говорил: «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно определить, есть ли у него отец и есть ли у него наставник. Тот, у кого нет отца, нет наставника, выглядит совершенно иначе».
Афарви ничего не сказал.
– Что-то давно нету писем с родины, – вздохнул Сюань-цзан, помолчав. – Как говорится, «уходит, проходит за годом год, а гуси все не летят».
– Какие гуси? – спросил Афарви.
– Почтовые.
– Так это ваши? – сказал Афарви.
– Что такое? – встревожился Сюань-цзан.
– А на башню к профессору Орбилию вчера прилетели два каких-то необыкновенных гуся. Таких никто и не видел никогда. С коричневыми спинками, а хвост…
– Это мои, – всплеснул руками Сюань-цзан, вставая и торопясь спуститься со ступеней. – Радость вашего покорного слуги сравнима только с радостью Гэн Цюй-бина, вновь встретившего прекрасную Цин-фэн после разлуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115