Хотя связь между словами часто терялась — временами там словно крышку опускали,— все же иногда доносились то совсем попятные фразы, то отдельные слова, которые в сочетании с предыдущими звучали забавно.
Но странно — никто из сидящих на изгороди не смеялся, у всех троих глаза и рот сохраняли серьезное, напряженное выражение, только дети иногда внимательно взглядывали на мачеху.
Вот прогрохотала невидимая телега, заржала невидимая лошадь, кто-то закашлял, кто-то свистнул, где-то заблеяла овца, залаяла собака... не понять — на земле или в воздухе, во сне или наяву. И когда порой звуки замирали, казалось, что каждый из сидящих слушает свои мысли — свои и чужие.
— Ужин на столе. Мы уже поели,— проговорила Мари, не поворачивая головы.
— А домой разве не пойдете?
— Скоро пойдем.
— Эка невидаль, подумаешь! Можете и в другой раз...
— Уйди, отец, ты нам все портишь! — сказал Юку. Когда они пришли домой, Приллуп уже лежал в постели, но еще не спал. Дети остались в первой комнате и вскоре улеглись. Мари принялась убирать со стола в каморке. «Сказать или нет?» — колебался Тыну.
В комнате все затихло, дверь прикрыли, Мари забралась и постель. «Ну, сейчас скажу!» — подумал Тыну и ужо заранее растянул рот в улыбку.
Но тут ему представилось, как они трое сидят на изгороди и слушают голоса, долетающие из деревни, и смутный страх словно зажал ему рот рукой. Тыну подождал — но спросит ли она сама, что барину было нужно.
Однако Мари не любопытна, он это знает, и ожидание напрасно. Он слышал, как Мари зевает, вздыхает. Потом дол потея тихо —она задремала. Ее теплая касается. И вот уже слышится ровное, сладкое.
И Тыну на всю ночь остается один со своей потешной новостью, о которой можно рассказать всем... Он обдумывает ее со всех сторон, точно перекатывая в мозгу, до самого рассвета.
Утром он встает с определенным решением. Он обо всем скажет, когда выдастся подходящая минута, когда можно будет надеяться, что новость эту примут не только за шутку, а за то, что она есть: если не захотят принять, так за шутку, а если взглянут на дело иначе, так за шутку.
Ведь правда, может быть по-всякому... Нет — так нет, да —так да! Эка важность, если обернется так, а не Но сказать все же надо...
Он пропускает сегодняшний день, который кажется ому неподходящим, и ждет завтрашнего, более благоприятного. Это воскресенье, день отдыха. Человек, когда отдохнет, лучше соображает.
И вот они сидят вдвоем за обедом — дети уже поели и убежали качаться на качелях. Выслушав Мари (молодуха речь об их корове, которая весной еле-еле встала на ноги и сейчас еще не доится — па выгоне один песок глина), Приллуи пропускает бороду сквозь кулак:
— Ну, коли хочешь, чтоб у нас молока было вдоволь, сделай то, чего старый барин добивается... Тогда хоть купайся в молоке да масле.
Мари удивленно поднимает глаза. Приллуп разражается булькающим смехом.
— Ей-ей, чистая правда!.. Ей-богу!.. В пятницу вечером... ты же знаешь... сама передала, что он велел прийти... Ну и начал: он, дескать, человек одинокий... в гости не ездит, с ружьем не балуется... с лошадьми тоже... даже собаки у него нету... Вечера, говорит, длинные, скучные... А вот кабы такое дело... Забрал бы у Яана молоко, отдал бы нам...
Мари серьезна, смотрит чуть в сторону.
— Контрахт обещал сразу же выправить, если ты..« если ты сама... И куруская усадьба нам бы досталась.
Мари берет со стола горсть картофельной шелухи и швыряет мужу в лицо. Сказать ей нечего.
Вот с шуткой и покончено. И так и этак — по-всякому.
У Приллупа белки глаз наливаются кровью, взгляд тускнеет. На бороде висит картофельная кожура.
— Ты хотел сегодня ободья набить на бочонок,— говорит Мари и встает из-за стола.
Тыну тоже кончает есть.
— Да, да, сейчас возьмусь...— Он вытирает рот, смахивает кожуру с бороды.— Кто его знает... Надо бы на берег за салакой съездить, что ли... Паша такая твердая да соленая — язык жжет. Да и осталось-то ее на самом донышке...
— Она же сейчас тощая.
— Так-то так, а все — свежая рыба.
Приллуп шлепает к дверям и, дойдя до порога, крепко потягивается. На сердце у него вдруг стало удивительно легко. Из его груди теперь вырывается смех чистый и освежающий, как родниковая вода.
— С ума спятил!.. Сама видишь — он с ума спятил!.. Стоило сердиться из-за старого дурня!
Мари спокойно убирает со стола, спиной к мужу. Золотистая полоска солнечного света падает на ее затылок, волоски чуть колышутся и отливают рыжим.
— А я... вишь, только сегодня... только сегодня тебе сболтнул... так просто, ради смолу... Да чего там! Подумаешь, велика беда! Я ему и в глаза сказал: неужто барин на старости лет... С жиру бесится, черт! — заключает Приллуп и выходит из комнаты.
Бывают минуты, когда от Мари бесполезно ждать ответа.
Но, возясь во дворе, Приллуп слышит через открытое окно каморки беззаботное мурлыканье:
Когда зимой На море лед...
С понедельника начали косьбу на болоте, трава была крепкая, как проволока, кругом только и слышалось вжиканье натачиваемых кос. Приллуп косил во весь мах — руки были почти такие же длинные, как и ноги, да и силой бог не обидел, и работалось весело. Приятно ведь закончить свой урок раньше всех и идти домой, когда солнышко еще жарко припекает спину. Правду говоря, он только в нынешнем году почувствовал, как это хорошо. Недаром смеялись остальные мужики: вот, мол, сразу видно, что у Приллупа до сих пор свадебная рубаха на плечах (женщины на помещичьем болоте не косили, они приводили позже — сгребать сено). И Приллуп тоже смеялся, и хвастался молодой 5кепой, и подтрунивал над Вяй-1СР Юри, у которого баба ужо ссохлась, как сморчок. Прил-лупу капалось, что никогда еще он пе был так доволен своей жизнью.
Но через несколько дней его усердие захромало на обе йоги. Он слишком часто точил косу, слишком часто закуривал трубку и без всякой видимой необходимости устраивал длинные перерывы: просто сидел, уставившись в болотную лужу или ручей и почесывая затылок. А по вечерам так медленно брел с болота наверх, на Круузимяэ, как будто дома его ждала пе Мари, а какая-нибудь сморщенная бабка, вроде Юри ной Крыыт. И наконец настал вечер, когда Приллуп совсем но пошел домой, а, спрятав косу н кустах на склоне холма, стал пробираться по межам и вдоль изгородей туда, где между помещичьим полем и лугами, па полпути к большому барскому пастбищу, лежала усадьба Куру.
Приллуп пе мог бы сказать, что ему, собственно, здесь нужно,— ноги сами несли его сюда. Крадучись, прячась ш кустарником — погода была пасмурная, начались сумерки,— он прошел между курускими покосами и пашней, перелез через каменную ограду на пастбище и там, на пригорке, с которого хорошо был виден двор усадьбы, прилег под кустом барбариса, опершись на локоть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Но странно — никто из сидящих на изгороди не смеялся, у всех троих глаза и рот сохраняли серьезное, напряженное выражение, только дети иногда внимательно взглядывали на мачеху.
Вот прогрохотала невидимая телега, заржала невидимая лошадь, кто-то закашлял, кто-то свистнул, где-то заблеяла овца, залаяла собака... не понять — на земле или в воздухе, во сне или наяву. И когда порой звуки замирали, казалось, что каждый из сидящих слушает свои мысли — свои и чужие.
— Ужин на столе. Мы уже поели,— проговорила Мари, не поворачивая головы.
— А домой разве не пойдете?
— Скоро пойдем.
— Эка невидаль, подумаешь! Можете и в другой раз...
— Уйди, отец, ты нам все портишь! — сказал Юку. Когда они пришли домой, Приллуп уже лежал в постели, но еще не спал. Дети остались в первой комнате и вскоре улеглись. Мари принялась убирать со стола в каморке. «Сказать или нет?» — колебался Тыну.
В комнате все затихло, дверь прикрыли, Мари забралась и постель. «Ну, сейчас скажу!» — подумал Тыну и ужо заранее растянул рот в улыбку.
Но тут ему представилось, как они трое сидят на изгороди и слушают голоса, долетающие из деревни, и смутный страх словно зажал ему рот рукой. Тыну подождал — но спросит ли она сама, что барину было нужно.
Однако Мари не любопытна, он это знает, и ожидание напрасно. Он слышал, как Мари зевает, вздыхает. Потом дол потея тихо —она задремала. Ее теплая касается. И вот уже слышится ровное, сладкое.
И Тыну на всю ночь остается один со своей потешной новостью, о которой можно рассказать всем... Он обдумывает ее со всех сторон, точно перекатывая в мозгу, до самого рассвета.
Утром он встает с определенным решением. Он обо всем скажет, когда выдастся подходящая минута, когда можно будет надеяться, что новость эту примут не только за шутку, а за то, что она есть: если не захотят принять, так за шутку, а если взглянут на дело иначе, так за шутку.
Ведь правда, может быть по-всякому... Нет — так нет, да —так да! Эка важность, если обернется так, а не Но сказать все же надо...
Он пропускает сегодняшний день, который кажется ому неподходящим, и ждет завтрашнего, более благоприятного. Это воскресенье, день отдыха. Человек, когда отдохнет, лучше соображает.
И вот они сидят вдвоем за обедом — дети уже поели и убежали качаться на качелях. Выслушав Мари (молодуха речь об их корове, которая весной еле-еле встала на ноги и сейчас еще не доится — па выгоне один песок глина), Приллуи пропускает бороду сквозь кулак:
— Ну, коли хочешь, чтоб у нас молока было вдоволь, сделай то, чего старый барин добивается... Тогда хоть купайся в молоке да масле.
Мари удивленно поднимает глаза. Приллуп разражается булькающим смехом.
— Ей-ей, чистая правда!.. Ей-богу!.. В пятницу вечером... ты же знаешь... сама передала, что он велел прийти... Ну и начал: он, дескать, человек одинокий... в гости не ездит, с ружьем не балуется... с лошадьми тоже... даже собаки у него нету... Вечера, говорит, длинные, скучные... А вот кабы такое дело... Забрал бы у Яана молоко, отдал бы нам...
Мари серьезна, смотрит чуть в сторону.
— Контрахт обещал сразу же выправить, если ты..« если ты сама... И куруская усадьба нам бы досталась.
Мари берет со стола горсть картофельной шелухи и швыряет мужу в лицо. Сказать ей нечего.
Вот с шуткой и покончено. И так и этак — по-всякому.
У Приллупа белки глаз наливаются кровью, взгляд тускнеет. На бороде висит картофельная кожура.
— Ты хотел сегодня ободья набить на бочонок,— говорит Мари и встает из-за стола.
Тыну тоже кончает есть.
— Да, да, сейчас возьмусь...— Он вытирает рот, смахивает кожуру с бороды.— Кто его знает... Надо бы на берег за салакой съездить, что ли... Паша такая твердая да соленая — язык жжет. Да и осталось-то ее на самом донышке...
— Она же сейчас тощая.
— Так-то так, а все — свежая рыба.
Приллуп шлепает к дверям и, дойдя до порога, крепко потягивается. На сердце у него вдруг стало удивительно легко. Из его груди теперь вырывается смех чистый и освежающий, как родниковая вода.
— С ума спятил!.. Сама видишь — он с ума спятил!.. Стоило сердиться из-за старого дурня!
Мари спокойно убирает со стола, спиной к мужу. Золотистая полоска солнечного света падает на ее затылок, волоски чуть колышутся и отливают рыжим.
— А я... вишь, только сегодня... только сегодня тебе сболтнул... так просто, ради смолу... Да чего там! Подумаешь, велика беда! Я ему и в глаза сказал: неужто барин на старости лет... С жиру бесится, черт! — заключает Приллуп и выходит из комнаты.
Бывают минуты, когда от Мари бесполезно ждать ответа.
Но, возясь во дворе, Приллуп слышит через открытое окно каморки беззаботное мурлыканье:
Когда зимой На море лед...
С понедельника начали косьбу на болоте, трава была крепкая, как проволока, кругом только и слышалось вжиканье натачиваемых кос. Приллуп косил во весь мах — руки были почти такие же длинные, как и ноги, да и силой бог не обидел, и работалось весело. Приятно ведь закончить свой урок раньше всех и идти домой, когда солнышко еще жарко припекает спину. Правду говоря, он только в нынешнем году почувствовал, как это хорошо. Недаром смеялись остальные мужики: вот, мол, сразу видно, что у Приллупа до сих пор свадебная рубаха на плечах (женщины на помещичьем болоте не косили, они приводили позже — сгребать сено). И Приллуп тоже смеялся, и хвастался молодой 5кепой, и подтрунивал над Вяй-1СР Юри, у которого баба ужо ссохлась, как сморчок. Прил-лупу капалось, что никогда еще он пе был так доволен своей жизнью.
Но через несколько дней его усердие захромало на обе йоги. Он слишком часто точил косу, слишком часто закуривал трубку и без всякой видимой необходимости устраивал длинные перерывы: просто сидел, уставившись в болотную лужу или ручей и почесывая затылок. А по вечерам так медленно брел с болота наверх, на Круузимяэ, как будто дома его ждала пе Мари, а какая-нибудь сморщенная бабка, вроде Юри ной Крыыт. И наконец настал вечер, когда Приллуп совсем но пошел домой, а, спрятав косу н кустах на склоне холма, стал пробираться по межам и вдоль изгородей туда, где между помещичьим полем и лугами, па полпути к большому барскому пастбищу, лежала усадьба Куру.
Приллуп пе мог бы сказать, что ему, собственно, здесь нужно,— ноги сами несли его сюда. Крадучись, прячась ш кустарником — погода была пасмурная, начались сумерки,— он прошел между курускими покосами и пашней, перелез через каменную ограду на пастбище и там, на пригорке, с которого хорошо был виден двор усадьбы, прилег под кустом барбариса, опершись на локоть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49