Она лишь давала повод для яз-иитольного хихиканья у них за спиной. Что же касается более пожилых гостей, то среди них, несомненно, нашлись бы замужние женщины и женатые мужчины, которые в тайниках души были бы не прочь оказаться на месте Мари и Тыну: хозяевам хутора Куру явно жилось хорошо,— пожалуй, даже слишком хорошо.
А ведь люди могли думать и совсем иначе, Приллуп даже замечал, что кое-кто думает иначе. Но пока они обходились с курускими хозяевами по-приятельски, Тыну казалось, будто он как-то поправил дело, чего-то добился; у него гпиюиилоеь легче па душе, когда они приходили снова, приходили веселой гурьбой, приходили с гармонью и песнями.
Одни ко ВИСКИ его внезапно, за одну зиму, посеребрила седина. В руках появилась дрожь, веки всегда горели, движения, раньше такие медлительные, стали беспокойными, лихорадочно-судорожными. Иногда, перед днями платежа, Мари заставала его за подсчетом денег: пальцы тряслись, он снова и снова смешивал разложенные на столе кучки бумажек и монет и все никак не мог сосчитать выручку.
О том, как идет его торговля, Тыну рассказывал жене очень скупо — ему в этом помогала замкнутость и обособленность Мари. Вообще же он, особенно когда бывал навеселе, пытался перед ней притворяться, будто его надежды вполне оправдались; только рот иногда невольно кривился. Он тщательно следил, чтобы его дом, жена и дети были обеспечены всем, насколько позволял его достаток.
Из города Приллуп стал чаще возвращаться под хмельком. Болтливо-благодушное настроение, в котором всегда бывал подвыпивший Тыну, теперь иногда сменялось злобным раздражением по самому пустому поводу или вовсе без повода. Тогда он начинал браниться, придирался к жене и порой готов был от слов перейти к действию.
Так и случилось однажды в конце зимы. Он приехал в сумерки, и домашние, сидевшие в горнице, этого не заметили. Прибыл Тыну веселым: в раскрытую дверь горницы вдруг покатились поодиночке крупные оранжевые апельсины. Анни и Юку, онемев от восхищения, во все глаза смотрели на яркие шарики, потом наконец опомнились и с визгом бросились их подбирать и ловить на бегу. Сам Тыну показался лишь после того, как последний и§-дюжины апельсин покатился по полу, а в грудь Мари была кинута длинная конфета с золотой бахромой, застрявшая в складках ее платья.
Мари стояла, освещенная лампой, молодая, цветущая, в праздничном наряде и котиковой шапочке, на ее щеках играл румянец легкого возбуждения —она собралась уезжать. Ей вздумалось отправиться вечерним поездом в город; она хотела добраться до станции пешком через замерзшее болото — всей дороги было версты четыре. «Не мог он на несколько минут позже приехать!» Эту мысль выдала тень, скользнувшая по лицу молодухи, когда первый апельсин вкатился в горницу.
Но Тыну увидел это и все понял. Он замер в дверях, с шумом выронив что-то из рук, на заросшем лице погасла улыбка, колени задрожали. Юку, посмотрев ему в глаза, громко вскрикнул. Тыну онемел от злобы, локти его задвигались, словно в поисках опоры,— и вдруг он кинулся на жену, прохрипев:
— Скидывай эти тряпки!
Но тотчас же качнулся назад: сильный удар кулаком обжег ему лицо.
— Ты мразь! Мразь! — изо всей силы крикнула Мари. Такой они еще никогда ее не видели. Она вся как будто выросла, тело ее налилось неукротимой мощью, плечи и грудь дрожали от напряжения, точно она готовилась к прыжку; па белом как мел лице сверкали редкие зубы, обнаженные до самых десен, расширенные глаза горели сухим блеском.
Анни обхватила руками ее колени, Юку вцепился в полы отцовского полушубка. Оба вопили в диком страхе.
— Никуда не пойдешь! — прохрипел Тыну; губы его мгновенно вздулись.
— Договор выполняю! — как-то удивительно звонко крикнула в ответ Мари.
Приллуп поднес руку ко рту, как будто только сейчас ощутил боль, и стал, пошатываясь, отступать, словно лишь теперь понял, как сурово с ним обошлись. И когда он беспомощно опустился на первый попавшийся стул, закрыв лицо руками, молодуха уверенным движением схватила с кровати шубку и платок, оделась и ушла. Дети, выбежавшие за ней во двор, с плачем вернулись обратно.
Приллуп сидел неподвижно, с одной мыслью: «Она ударила меня... не покорилась, отпор дала!» Не гнев, не горечь — только гнетущая, парализующая боль была в этом сознании. Опьянение прошло, как только на лицо его обрушился удар,— он сам заметил эту перемену; но голова была, казалось, поражена еще большим бессилием, чем раньше. Он только сознавал, что произошло, и понимал: с этим нолей неполон надо мириться. Но вдруг Приллупу неиомнилсн один незначительный случай. Было это прошлым летом.
Он велит Мари убить моль, которая летает над столом. Мари открывает окно и машет листком бумаги, стараясь иыгпать се на волю.
— Почему ты ее не раздавишь?
— Как же это можно — она такая маленькая, а я такая большая!
И в отупелом мозгу Приллупа словно раскрывается светлая прогалина: раз у нее такие мысли, значит... значит, она все же была права! Только что пережитое предстает перед ним в совсем другом освещении. Обиженный вскакивает с места и бросается вдогонку за своей обидчицей.
— Мари, Мари!.. Не уходи так!
Наверное, он сидел слишком долго — Мари не видно ни во дворе, пи за воротами. По протоптанной в снегу дорожке он бежит через выгон, на пригорок. Темнота уже сгустилась.
— Мари... Мари, ау!
Никто не откликается. И ничего не разглядеть во мгле. Ноги у него подкашиваются — устал и с дороги и от хмельного.
Однако он бредет дальше, упрямо бредет дальше, к Круузимяэ, черпая силы в захватившей его надежде: мо-/ жет быть, вернется? Да, да, может быть, на этот раз вернется!
Но Мари нет. Нигде ни звездочки, ни огонька, беззвучно падает снег, голос теряется в пустоте. Черное мертвое безмолвие поглотило ушедшую.
И вдруг почва ускользает у него из-под ног, он валится боком в какую-то яму, ударившись головой о пень или камень. Чуть оглушенный, он лежит несколько минут ничком на снегу, и снег кажется ему теплым. Он даже вытягивается, точно готовясь тут заснуть; от колен по натруженным мышцам мягко разливается одно желание: так и остаться здесь, пусть заметет снегом.
Тыну все же поднимается — лошадь брошена во дворе, не распряжена. И дом без присмотра. И дети плачут. И завтра — опять работа. Спотыкаясь, ощупью ищет он дорогу сквозь разыгравшуюся метель. От вьюги то и дело перехватывает в груди, ей нипочем похоронить под собой и живую душу.
Приллуп не ужинает, только кормит детей, а сам, укрывшись за дверцей шкафа, выпивает большой стакан водки.
Чтобы спокойно спать ночью. Чтобы заглушить все, что пытается поднять свой голос, все, что жалит сердце.
Но сои не приходит, губы и голова горят от боли, спину обдает холодом. Тыну зовет детей к себе и кровать, вместо мамы,— так будет теплей и уютней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
А ведь люди могли думать и совсем иначе, Приллуп даже замечал, что кое-кто думает иначе. Но пока они обходились с курускими хозяевами по-приятельски, Тыну казалось, будто он как-то поправил дело, чего-то добился; у него гпиюиилоеь легче па душе, когда они приходили снова, приходили веселой гурьбой, приходили с гармонью и песнями.
Одни ко ВИСКИ его внезапно, за одну зиму, посеребрила седина. В руках появилась дрожь, веки всегда горели, движения, раньше такие медлительные, стали беспокойными, лихорадочно-судорожными. Иногда, перед днями платежа, Мари заставала его за подсчетом денег: пальцы тряслись, он снова и снова смешивал разложенные на столе кучки бумажек и монет и все никак не мог сосчитать выручку.
О том, как идет его торговля, Тыну рассказывал жене очень скупо — ему в этом помогала замкнутость и обособленность Мари. Вообще же он, особенно когда бывал навеселе, пытался перед ней притворяться, будто его надежды вполне оправдались; только рот иногда невольно кривился. Он тщательно следил, чтобы его дом, жена и дети были обеспечены всем, насколько позволял его достаток.
Из города Приллуп стал чаще возвращаться под хмельком. Болтливо-благодушное настроение, в котором всегда бывал подвыпивший Тыну, теперь иногда сменялось злобным раздражением по самому пустому поводу или вовсе без повода. Тогда он начинал браниться, придирался к жене и порой готов был от слов перейти к действию.
Так и случилось однажды в конце зимы. Он приехал в сумерки, и домашние, сидевшие в горнице, этого не заметили. Прибыл Тыну веселым: в раскрытую дверь горницы вдруг покатились поодиночке крупные оранжевые апельсины. Анни и Юку, онемев от восхищения, во все глаза смотрели на яркие шарики, потом наконец опомнились и с визгом бросились их подбирать и ловить на бегу. Сам Тыну показался лишь после того, как последний и§-дюжины апельсин покатился по полу, а в грудь Мари была кинута длинная конфета с золотой бахромой, застрявшая в складках ее платья.
Мари стояла, освещенная лампой, молодая, цветущая, в праздничном наряде и котиковой шапочке, на ее щеках играл румянец легкого возбуждения —она собралась уезжать. Ей вздумалось отправиться вечерним поездом в город; она хотела добраться до станции пешком через замерзшее болото — всей дороги было версты четыре. «Не мог он на несколько минут позже приехать!» Эту мысль выдала тень, скользнувшая по лицу молодухи, когда первый апельсин вкатился в горницу.
Но Тыну увидел это и все понял. Он замер в дверях, с шумом выронив что-то из рук, на заросшем лице погасла улыбка, колени задрожали. Юку, посмотрев ему в глаза, громко вскрикнул. Тыну онемел от злобы, локти его задвигались, словно в поисках опоры,— и вдруг он кинулся на жену, прохрипев:
— Скидывай эти тряпки!
Но тотчас же качнулся назад: сильный удар кулаком обжег ему лицо.
— Ты мразь! Мразь! — изо всей силы крикнула Мари. Такой они еще никогда ее не видели. Она вся как будто выросла, тело ее налилось неукротимой мощью, плечи и грудь дрожали от напряжения, точно она готовилась к прыжку; па белом как мел лице сверкали редкие зубы, обнаженные до самых десен, расширенные глаза горели сухим блеском.
Анни обхватила руками ее колени, Юку вцепился в полы отцовского полушубка. Оба вопили в диком страхе.
— Никуда не пойдешь! — прохрипел Тыну; губы его мгновенно вздулись.
— Договор выполняю! — как-то удивительно звонко крикнула в ответ Мари.
Приллуп поднес руку ко рту, как будто только сейчас ощутил боль, и стал, пошатываясь, отступать, словно лишь теперь понял, как сурово с ним обошлись. И когда он беспомощно опустился на первый попавшийся стул, закрыв лицо руками, молодуха уверенным движением схватила с кровати шубку и платок, оделась и ушла. Дети, выбежавшие за ней во двор, с плачем вернулись обратно.
Приллуп сидел неподвижно, с одной мыслью: «Она ударила меня... не покорилась, отпор дала!» Не гнев, не горечь — только гнетущая, парализующая боль была в этом сознании. Опьянение прошло, как только на лицо его обрушился удар,— он сам заметил эту перемену; но голова была, казалось, поражена еще большим бессилием, чем раньше. Он только сознавал, что произошло, и понимал: с этим нолей неполон надо мириться. Но вдруг Приллупу неиомнилсн один незначительный случай. Было это прошлым летом.
Он велит Мари убить моль, которая летает над столом. Мари открывает окно и машет листком бумаги, стараясь иыгпать се на волю.
— Почему ты ее не раздавишь?
— Как же это можно — она такая маленькая, а я такая большая!
И в отупелом мозгу Приллупа словно раскрывается светлая прогалина: раз у нее такие мысли, значит... значит, она все же была права! Только что пережитое предстает перед ним в совсем другом освещении. Обиженный вскакивает с места и бросается вдогонку за своей обидчицей.
— Мари, Мари!.. Не уходи так!
Наверное, он сидел слишком долго — Мари не видно ни во дворе, пи за воротами. По протоптанной в снегу дорожке он бежит через выгон, на пригорок. Темнота уже сгустилась.
— Мари... Мари, ау!
Никто не откликается. И ничего не разглядеть во мгле. Ноги у него подкашиваются — устал и с дороги и от хмельного.
Однако он бредет дальше, упрямо бредет дальше, к Круузимяэ, черпая силы в захватившей его надежде: мо-/ жет быть, вернется? Да, да, может быть, на этот раз вернется!
Но Мари нет. Нигде ни звездочки, ни огонька, беззвучно падает снег, голос теряется в пустоте. Черное мертвое безмолвие поглотило ушедшую.
И вдруг почва ускользает у него из-под ног, он валится боком в какую-то яму, ударившись головой о пень или камень. Чуть оглушенный, он лежит несколько минут ничком на снегу, и снег кажется ему теплым. Он даже вытягивается, точно готовясь тут заснуть; от колен по натруженным мышцам мягко разливается одно желание: так и остаться здесь, пусть заметет снегом.
Тыну все же поднимается — лошадь брошена во дворе, не распряжена. И дом без присмотра. И дети плачут. И завтра — опять работа. Спотыкаясь, ощупью ищет он дорогу сквозь разыгравшуюся метель. От вьюги то и дело перехватывает в груди, ей нипочем похоронить под собой и живую душу.
Приллуп не ужинает, только кормит детей, а сам, укрывшись за дверцей шкафа, выпивает большой стакан водки.
Чтобы спокойно спать ночью. Чтобы заглушить все, что пытается поднять свой голос, все, что жалит сердце.
Но сои не приходит, губы и голова горят от боли, спину обдает холодом. Тыну зовет детей к себе и кровать, вместо мамы,— так будет теплей и уютней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49