..
Тыну без труда удалось срезать с головы у крепко спавшей молодухи прядь волос, грязь из-под ногтя он тоже благополучно извлек, но вот с серой из уха дело обстояло сложнее. Долгое время вообще нечего было взять — Мари мыла уши так же тщательно, как и лицо; потом однажды кое-что нашлось, но не в правом ухе, а в левом, а когда наконец появилось и в правом, то и в это благоприятное время молодуха либо просыпалась от щекотки раньше, чем на соломинку что-нибудь успевало попасть, либо спала как раз на правой щеке. Немало предрассветных часов потратил Приллуп, подстерегая и выуживая добычу, но все напрасно. Так и пришлось ему отправиться в Сутсу без серы: последнее ковыряние кончилось тем, что Мари, спросонок откинув руку назад, хлестнула мужа и сердито пробормотала: «Оставь ты наконец мои уши в покое!»
Поскольку сера доставлена не была, а прядь волос была отрезана не под Варфоломея, знахарка, конечно, не могла поручиться, что зелье будет действовать в полную силу, хотя и постаралась возместить недостающее кое-чем другим. Но старушка все же надеялась на самые лучшие результаты. Она искрошила волосы мелко-мелко, чуть не в порошок, смешала их с грязью из-под ногтя и еще какими-то таинственными веществами, затем скатала из этого теста шарик неопределенного цвета и запаха. Из длинной цепи заклинаний, которые она при этом шептала, у Прил-лупа ненадолго осталось в памяти только последнее звено: «Сикка-пикка-ликка-какк-перевоида-даа!»
С этим вонючим шариком на груди ушел из Сутсу человек, который до сих пор относился к ворожбе с полным равнодушием — равнодушием, доходящим до неверия...
Теперь Тыну опять мог спать по ночам: после успешно законченных заготовок подушка казалась мягче, новые надежды помогали ему мирно смежать веки. Но проходил и сроки, самые долгие сроки, а ничего не менялось, упрямица и не думала сдаваться; сколько Тыну ни долбил, а коры так и не пробивал. И вот по ночам постель под ним опить колыхалась, словно лодка, и вот он будто опять окапывался на краю могилы. Ведь ему надо было спешить. Разве тот позволит над собой издеваться! Добиваться-то мается, хотеть-то хочет, да только всякому хотенью приходит конец. И Приллуп не на шутку испугался, когда и орешнике за амбаром внезапно столкнулся с барином и тот. молча, сурово прошагал мимо него, едва заметно ну и отпет па поклон когда Тыну пилотную стоял перед опасностью всего, вожделенный чертог счастья возникал в мечтах с колдовской силой. И молочная торговля была преддверием к нему. Нагребать деньги полными горстями, целыми пригоршнями, что ни день — прямо-таки н деньгах, ему, Приллупу, который до сих пор счет только коленками да рублишками, а покупая тощую челку или старую клячу, держал в трясущихся руках самую крупную сумму, какую ему довелось видеть! Загребать деньги — и значь, что люди об этом знают. В разговоре походя бросаться сотнями, а потом п тысячами,— и, люди то слышат! Петь жирную свинину, и то другие,— и видеть, что преддверием — и самый дворец счастья великолепный: никто над тобой не волен сам помыкаешь другими, никто тебя не топчет ты сам топчешь других; и больше не пугаешься, слыша крик петуха кто же теперь поможет? Ведь тот, кто считается самым могущественным, отказался выслушать Тыну Приллупа; тот, кто обещает свою помощь и поддержку всем взывающим к нему в беде, остался глух к его зову.
Но едва бедняга опустил свою отяжелевшую голову на траву, как в его памяти вдруг ожил некий добрый советчик из давнего, позабытого прошлого.
На холме Круузимяэ, в усадьбе Саарма, сидит во дворе на чурбане седой, почти столетний старик в коротких штанах и рубахе, застегнутой у ворота большой круглой пряжкой. Его широкий подбородок обрамлен белоснежной бородой, старчески-болтливый рот еще розов, смеющиеся глаза еще светятся веселой нежностью, которой он когда-то щедро оделял одну за другой своих трех покойных женушек. Это дед Тыну Приллупа со стороны матери. Он веселится вместе с ребятишками и молодежью, а если ему вздумается среди забав и болтовни вставить полезный житейский совет, то чаще всего от пего слышишь такое странное наставление: никогда не докучайте отцу небесному своими молитвами. Людские горести и желания не касаются бога-отца, у него есть дела поважнее: перекатывать по небу солнце и луну, зажигать звезды, делать погоду и вместо старой щербатой луны всякий раз добывать новую. Но и богу-сыну некогда заниматься людскими просьбами, он бдит день и ночь, охраняя народ от войны, от чумы, от мора на скотину и прочих напастей и не давая нечистому очень уж распоясываться. Бог—пу\ святой опять-таки занят — помогает отцу и сыну советом. Но кто выслушивает молитвы людей и с несказанной благостью исполняет их, если они справедливы, так это дева Мария, только она одна. Тот, кто в бедствиях своих с верою воззовет к Марии, воззовет не напрасно. По ее милосердию люди кое-где даже избавлялись от жестоки к господ, не говоря уж о надсмотрщиках и управляющих, которых черт нежданно-негаданно утаскивал в свою «огненную кухню». Но большинство людей не знает, кому именно надо молиться, потому-то их просьбы часто остаются втуне.
Однако из старших мало кто верил деду. Даже его собственные дочери не верили. Ведь в церкви и перед конфирмацией прихожан поучали совсем по-другому. И Тыну тоже, после того как расспросил мать, посмеялся вместе с другими над стариком, так крепко уверовавшим в милости девы Марии.
Но сейчас!.. Тыну вскочил и побежал домой. Пробравшись в амбар, он упал на колени между пустыми ларями и полупустыми мешками и в отчаянии устремил свою мольбу к серым клочьям паутины па запыленном потолке: да поможет, да поможет ему пресвятая! Ведь она видит, что его дело правое. Тыну не жаждет ничего, кроме легкой жизни, потому что тяжкую он уже достаточно изведал. Л если будет хорошо Тыну, то будет хорошо и Мари, и тем, кто когда-нибудь останется на свете после них. Конечно, им обоим, и Тыну и Мари, придется скрепя сердце кое-чем поступиться ради этих благ, по разве барии что-нибудь даром даст! А посему да просветит пречистая незрелый разум жены, чтобы смогла она оценить нее выгоды ни и доли, а ту часть платы, которая ложится бы слишком обременительной. Пусть Мара завтра... ну, еще послезавтра, но придет и скажет... я все поняла, я готова!
закончил Тыну пламенным обетом: если святая дева пнем лет его мольбе, он до самой смерти останется ее верным рабом силы вложил Тыну в эти слова, что, кончив, не смог подняться — колени подгибались. Бессильно уроним голому на крап лари, он дал себе волю: грудь задрожала от рыдании, из глаз хлынули слезы.
Когда Тыну наконец опомнился и встал, по всему телу у него разлилось приятное ощущение, точно после парной бани казалось, что говорил он очень хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Тыну без труда удалось срезать с головы у крепко спавшей молодухи прядь волос, грязь из-под ногтя он тоже благополучно извлек, но вот с серой из уха дело обстояло сложнее. Долгое время вообще нечего было взять — Мари мыла уши так же тщательно, как и лицо; потом однажды кое-что нашлось, но не в правом ухе, а в левом, а когда наконец появилось и в правом, то и в это благоприятное время молодуха либо просыпалась от щекотки раньше, чем на соломинку что-нибудь успевало попасть, либо спала как раз на правой щеке. Немало предрассветных часов потратил Приллуп, подстерегая и выуживая добычу, но все напрасно. Так и пришлось ему отправиться в Сутсу без серы: последнее ковыряние кончилось тем, что Мари, спросонок откинув руку назад, хлестнула мужа и сердито пробормотала: «Оставь ты наконец мои уши в покое!»
Поскольку сера доставлена не была, а прядь волос была отрезана не под Варфоломея, знахарка, конечно, не могла поручиться, что зелье будет действовать в полную силу, хотя и постаралась возместить недостающее кое-чем другим. Но старушка все же надеялась на самые лучшие результаты. Она искрошила волосы мелко-мелко, чуть не в порошок, смешала их с грязью из-под ногтя и еще какими-то таинственными веществами, затем скатала из этого теста шарик неопределенного цвета и запаха. Из длинной цепи заклинаний, которые она при этом шептала, у Прил-лупа ненадолго осталось в памяти только последнее звено: «Сикка-пикка-ликка-какк-перевоида-даа!»
С этим вонючим шариком на груди ушел из Сутсу человек, который до сих пор относился к ворожбе с полным равнодушием — равнодушием, доходящим до неверия...
Теперь Тыну опять мог спать по ночам: после успешно законченных заготовок подушка казалась мягче, новые надежды помогали ему мирно смежать веки. Но проходил и сроки, самые долгие сроки, а ничего не менялось, упрямица и не думала сдаваться; сколько Тыну ни долбил, а коры так и не пробивал. И вот по ночам постель под ним опить колыхалась, словно лодка, и вот он будто опять окапывался на краю могилы. Ведь ему надо было спешить. Разве тот позволит над собой издеваться! Добиваться-то мается, хотеть-то хочет, да только всякому хотенью приходит конец. И Приллуп не на шутку испугался, когда и орешнике за амбаром внезапно столкнулся с барином и тот. молча, сурово прошагал мимо него, едва заметно ну и отпет па поклон когда Тыну пилотную стоял перед опасностью всего, вожделенный чертог счастья возникал в мечтах с колдовской силой. И молочная торговля была преддверием к нему. Нагребать деньги полными горстями, целыми пригоршнями, что ни день — прямо-таки н деньгах, ему, Приллупу, который до сих пор счет только коленками да рублишками, а покупая тощую челку или старую клячу, держал в трясущихся руках самую крупную сумму, какую ему довелось видеть! Загребать деньги — и значь, что люди об этом знают. В разговоре походя бросаться сотнями, а потом п тысячами,— и, люди то слышат! Петь жирную свинину, и то другие,— и видеть, что преддверием — и самый дворец счастья великолепный: никто над тобой не волен сам помыкаешь другими, никто тебя не топчет ты сам топчешь других; и больше не пугаешься, слыша крик петуха кто же теперь поможет? Ведь тот, кто считается самым могущественным, отказался выслушать Тыну Приллупа; тот, кто обещает свою помощь и поддержку всем взывающим к нему в беде, остался глух к его зову.
Но едва бедняга опустил свою отяжелевшую голову на траву, как в его памяти вдруг ожил некий добрый советчик из давнего, позабытого прошлого.
На холме Круузимяэ, в усадьбе Саарма, сидит во дворе на чурбане седой, почти столетний старик в коротких штанах и рубахе, застегнутой у ворота большой круглой пряжкой. Его широкий подбородок обрамлен белоснежной бородой, старчески-болтливый рот еще розов, смеющиеся глаза еще светятся веселой нежностью, которой он когда-то щедро оделял одну за другой своих трех покойных женушек. Это дед Тыну Приллупа со стороны матери. Он веселится вместе с ребятишками и молодежью, а если ему вздумается среди забав и болтовни вставить полезный житейский совет, то чаще всего от пего слышишь такое странное наставление: никогда не докучайте отцу небесному своими молитвами. Людские горести и желания не касаются бога-отца, у него есть дела поважнее: перекатывать по небу солнце и луну, зажигать звезды, делать погоду и вместо старой щербатой луны всякий раз добывать новую. Но и богу-сыну некогда заниматься людскими просьбами, он бдит день и ночь, охраняя народ от войны, от чумы, от мора на скотину и прочих напастей и не давая нечистому очень уж распоясываться. Бог—пу\ святой опять-таки занят — помогает отцу и сыну советом. Но кто выслушивает молитвы людей и с несказанной благостью исполняет их, если они справедливы, так это дева Мария, только она одна. Тот, кто в бедствиях своих с верою воззовет к Марии, воззовет не напрасно. По ее милосердию люди кое-где даже избавлялись от жестоки к господ, не говоря уж о надсмотрщиках и управляющих, которых черт нежданно-негаданно утаскивал в свою «огненную кухню». Но большинство людей не знает, кому именно надо молиться, потому-то их просьбы часто остаются втуне.
Однако из старших мало кто верил деду. Даже его собственные дочери не верили. Ведь в церкви и перед конфирмацией прихожан поучали совсем по-другому. И Тыну тоже, после того как расспросил мать, посмеялся вместе с другими над стариком, так крепко уверовавшим в милости девы Марии.
Но сейчас!.. Тыну вскочил и побежал домой. Пробравшись в амбар, он упал на колени между пустыми ларями и полупустыми мешками и в отчаянии устремил свою мольбу к серым клочьям паутины па запыленном потолке: да поможет, да поможет ему пресвятая! Ведь она видит, что его дело правое. Тыну не жаждет ничего, кроме легкой жизни, потому что тяжкую он уже достаточно изведал. Л если будет хорошо Тыну, то будет хорошо и Мари, и тем, кто когда-нибудь останется на свете после них. Конечно, им обоим, и Тыну и Мари, придется скрепя сердце кое-чем поступиться ради этих благ, по разве барии что-нибудь даром даст! А посему да просветит пречистая незрелый разум жены, чтобы смогла она оценить нее выгоды ни и доли, а ту часть платы, которая ложится бы слишком обременительной. Пусть Мара завтра... ну, еще послезавтра, но придет и скажет... я все поняла, я готова!
закончил Тыну пламенным обетом: если святая дева пнем лет его мольбе, он до самой смерти останется ее верным рабом силы вложил Тыну в эти слова, что, кончив, не смог подняться — колени подгибались. Бессильно уроним голому на крап лари, он дал себе волю: грудь задрожала от рыдании, из глаз хлынули слезы.
Когда Тыну наконец опомнился и встал, по всему телу у него разлилось приятное ощущение, точно после парной бани казалось, что говорил он очень хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49